Он терял свои вещи, а сам был нескладным длинным,
Возвращаясь домой, у чайника долго грел руки.
И, к себе прижимая любимый мольберт старинный,
Улыбаясь задумчиво, щурился близоруко.
Он ходил зимой в шапке, а летом в платке-бандане,
Серебристые космы свисали почти по плечи,
И руками размахивал, шаг отмеряя прямо,
И всегда говорил, что работа от скуки лечит.
Неприветливый, хмурый, а взгляд неприятный колкий,
На приветствие булькнет, и снова, как дверь закроет,
То застынет на час неподвижно у старой ёлки,
И не чувствует дождик сечёт или вьюга воет.
На одежде размытые пятна, сухая краска,
Неизменным плащом укрывался он в зной и стужу,
Не искал он друзей и не жаждал от женщин ласки,
И никто в этом мире ему был совсем не нужен.
На грунтованный холст вдруг ложились мазки густые,
Оживали невольно под кистью природы звуки,
Превращаясь в фигурки забавные расписные,
В необычных людей и зверёнышей длинноухих.
Здесь взлетали причудливой стаей слепые птицы,
Непонятные тени скользили за ними следом,
Отражаясь на сумрачном фоне, дрожали лица,
Ярко-красным безумьем взывало с картины небо.
Но восторженной музыкой сердце в груди горело,
Обо всё забывая, предавшись мечтам желанным,
По-другому он видел, такое вот было дело.
Ну, а люди его почему-то считали странным.