Родина
Моя Родина – в этой деревне заброшенной,
В заколоченном доме со старою крышей.
Там до окон осот дотянулся некошеный.
Но оставленный дом ещё жив, ещё дышит.
Этот дом ещё ждёт петушиного пения.
А надежду последнюю кто же отнимет?
И по-старчески скрипнет крылечко ступенями –
Мол, когда же хозяин придёт и починит?
Этот дом ещё ждёт, что проснётся деревня
И на все голоса замычит и залает.
А в деревне сквозь крыши ветвятся деревья,
И давненько берёзой поля зарастают...
Братцы
Шла я по полю долго,
Ноги едва тащила.
А за спиною – ноша.
А на душе – кручина.
Мошки звенели нудно,
Солнце к земле спускалось.
А предо мною море
Розовое плескалось.
Кланялось мне навстречу,
Издали узнавая,
Розовым цветом море –
Море Ивана-чая.
Сколько стеблей высоких!
Даже считать устану!
Каждый – в кудрявой шапке,
Каждого звать Иваном.
Немудрено и морем
Розовым вам казаться.
Все вы друг другу – братцы.
Можно у вас остаться?
Буду глядеть на небо
Меж стебелёчков тонких,
Словно я тоже ваша
Маленькая сестрёнка.
Словно и я – Иванка,
Только поменьше ростом.
Как же мне с вами, братцы,
И хорошо, и просто…
Вместе мы будем морем,
Вместе украсим Землю.
Только бы сердцем – к сердцу.
Только бы – стеблем к стеблю.
Требую ремонта
Мне ль покорять вершины,
Следовать за горизонтом?
Я – человек-машина,
Требующая ремонта.
Требую я ремонта.
Нет моей больше силы,
Так как стреляют с фронта
И не жалеют с тыла.
С фронта – уж пусть стреляют,
Если удел их – вражий.
Пусть, как собаки, лают,
Пусть поколотят даже –
Это не так уж страшно,
Это не раз уж было.
Страшно – когда продажно
То, что считаешь тылом.
Маме
Тает снег в феврале. Перегнать
Зимний месяц весна замышляла.
Мама… Мамочка... Я же опять
Твои руки во сне целовала.
Помнишь – детство. Вечерняя тишь.
Ты с вязаньем при свете торшера
До полночи сидишь и сидишь,
Словно символ надежды и веры.
Вьюга, злобно стеклом скрежеща,
Сотрясает оконную раму.
И, как будто защиты ища,
Я прошу «Посиди со мной, мама!
Мам, вдруг это Баба-Яга
Тарабанится в окна рукою?
«Что ты! Это всего лишь пурга.
Спи спокойно. Ведь я же с тобою»
Ты обнимешь – и тёплый покой
От ладоней твоих разольётся.
Да, я знаю – пока ты со мной,
Всё уладится, всё утрясётся.
Но в сегодняшнем мире тревог
Я, уже повзрослевшая дочка,
Словно брошенный в воду щенок,
Выплываю сама. В одиночку.
А вокруг – хуже, чем на войне –
Ни друзей, ни врагов настоящих.
А вокруг – лишь подобные мне.
Много их – обозлённых, пропащих.
Может, лучше тебе и не знать,
Сколь от прихоти чьей-то зависим?
Я о том не пишу. Но, как мать,
Ты услышишь меня и без писем.
И опять через все города,
Через месяцы нашей разлуки
Снятся мне, как живая вода,
Руки помощи – мамины руки.
И такая от них благодать! –
Словно жить начинаешь сначала.
Мама… Мамочка… Я же опять
Твои руки во сне целовала.
Странствия мои
Мой путь лежал за три деревни.
По зимним сумеркам, пешком,
Знакомой тропкой стародревней
Я шла с тяжёлым рюкзаком.
А в рюкзаке лежала гречка,
Консервы и иная кладь,
Таблеток целая аптечка,
Прибор – давленье измерять.
Я шла поспешными шагами,
Недавний помня разговор:
«Ни за водой, ни за дровами
Впотьмах не выйти нам во двор –
Из леса волки набегают,
Уходят только поутру.
А утром двери открываю –
И то ружьё с собой беру.
Покуда светлое оконце –
У нас на улице труды:
Не сходишь засветло к колодцу –
И на ночь будешь без воды.
До света серые шныряют,
Подстерегают у домов.
Вот так зимою выживает
Деревня наша – пять дворов.
Помрём – и одичает место.
Живём – как на краю страны.
Ни детям-внукам, ни агентствам
Давно мы тута не нужны.
Спасибо, хоть привозят почту
Да автолавку к десяти.
А если к нам поедешь, дочка,
Старайся засветло дойти».
И вот – я шла. А ветер злился
И вихри снеговые мчал.
А телефон мой разрядился
И, как предатель, замолчал.
А это значит – пропаду я:
Не время мне сейчас молчать.
Тогда никто не подстрахует,
Не выйдет в сумерки встречать.
Но я всё шла. Согнувшись, боком,
Лицо спасая от пурги.
И теплились навстречу окна
Избушки старой у реки.
В порывах вьюги свет оконный
Живой огонь напоминал —
Горел мерцающее, неровно,
То угасал, то оживал.
Казалось, это сердце билось.
А рядом — ночь. И, может, смерть.
И краешком души страшилась
Я в ту избушку не успеть.
Но ждали там! О, как там ждали!
И на словах не передашь,
С какой надеждою шептали,
В окошко глядя, «Отче наш».
И мне, не раз судьбою битой,
Разочарованной не раз,
Так близок был и так открыт Он —
Кто Ангела в пути подаст...
Дворик мой
Дворик мой – обитель местных пьяниц.
Сигаретный здесь клубится дым.
Здесь непьющий, словно иностранец,
Непонятен всем и нелюбим.
Наши окна смотрят на помойку.
Там, в серёдке чахленьких ветвей,
Год за годом, с постоянством стойким,
К нам взывает местный соловей.
Он поёт с надеждой непреложной
И с такой же верой, как вчера,
Что жива святая искра Божья
Даже в грязных пьяницах двора.
Мы – живые!
Ты видишь, как всё хорошо –
И то, что небо цвета вишни,
И что из дома вместе вышли
На хрусткий мартовский снежок!
И вот – глядим на Божий свет,
Глядим и дышим, как впервые.
Да неужели ж мы – живые?
Живые – после стольких бед…
И даже песни снегиря
Мы, замирая, можем слушать
И верить в то, что наши души
Страдают в мире не зазря.
Небесные одежды
Не снег идёт на крыши и тропинки –
Процессия торжественно идёт,
Как будто с неба каждая снежинка
Свой дар на землю бережно несёт.
Не чуда, но похожего чего-то
Изъезженная шинами земля
Ждала давно. И ждал усталый город.
И вот оно – в начале февраля:
Покуда не утоптан, не укатан
И не нарушен лёгонький покров,
Так чисто всё, нетронуто и свято,
И в снегопаде тонет шум шагов!
Наверное, опять на город грешный
Глядел Господь. Но нас не покарал,
А дал примерить белые одежды –
В саму невинность город наш убрал.
И люди, телевизор выключая,
Чтоб оставалась в доме тишина,
Про Интернет забыв, про чашки с чаем,
Плечом к плечу теснятся у окна.
Вкушают наслаждение покоем,
Утерянное городом большим.
И к снегу – словно к небу – всей душою –
Всем тем, что в нас осталось от души…
…Белеет мир небесною одеждой,
Неспешный снег струится за окном.
Господь на город наш опять глядит с надеждой
И праведных опять считает в нём.