На свой риск и щеколду ночь запирает город. Он берет шляпу и светляков с верхних полок, нелюдим, неженат, нецензурен, нейробиолог, порочен, как взаимное счастье. И так же хитер.
У малявки его норов и вздернутый подбородок. Умирая от любопытства, он стоит у оконных створок. Единожды был опрометчив, уязвим. И кому-то дорог запрещенный и состоявшийся ученый-бретёр.
Считался гениальным руководителем-консультантом на зависть бактериям, медиа, конкурентам и аспирантам. Для него был вирусом, одноклеточным, инвариантным, этот ломкий, неплатежеспособный, безумный мир,
который тогда лопнул, как в кипятке литровая банка, расстояния выцвели и смолой горела изнанка, жгучей жадной смолой. Он строчил по морзянке: «Есть, кто остался живой?» и «Господи, вразуми».
Видимо, Господь обнулил счета. И теперь все квиты. И он сразу лишился злости, части кожи и свиты. Как рассказать, что он обугленный пережиток, чтобы не срезаться подчистую? Не хватит строк.
Только этот мальчонка вылеплен как под копирку, появился из табакерки, из страсти, из небесной пробирки. Он счистил с совести и ладоней копоть и бирки и подарил пацану по прибытию свой стетоскоп.
Он помнит вкус виски со льдом и Высокие Татры. В городе нет теплотрасс, фаст-фуда, кинотеатров, но в ушах звучит божественный Френк Синатра и он поет, хотя, казалось бы, сущая ерунда.
Утро будит мафию, берет на учет живых и в тиски. Он поднимается к себе, застирывает настроение и носки. Молва о нем хоть и врет, но свежа, надраена и блестит.
Сын, как все, кто его не видел, называет его Синяя Борода.