Зевает небо, воробья серее.
Придворные в оранжевых ливреях
метлой и матом улицы лелеют.
Расшаркиваясь в поясном поклоне,
сгребают в кучу шевелюры кленов.
Оранжевые крохотные клоны
встающего над городом светила –
сверкала, обжигала, ослепила –
из мутного подоблачного ила,
из городских сует – рутины-тины.
Летят навстречу нити паутины.
А пауки аж до весны застынут –
вот у кого всё мухи в голове,
а не карьера, не бабло-лавэ.
Эрцгерцог-небо голубых кровей
платочком машет клину журавлей
и слезы утирает, как плебей.
Монетку-осень, солнца золотей,
завесившую сто июльских унций,
в фонтан бросаю – я хочу вернуться!
Вдали зимы мелькает хвостик куцый –
она обгрызла с октября кору
и дёру! Зайцем прячется в нору.
Из года в год ведет зима игру
с неточным, как весы, календарем.
Вот делает рисковый ход конем –
и враз январь идет за октябрем!
Чтобы потешить ледяное эго,
весь мир покроет непорочным снегом,
в который тянет броситься с разбега,
год начиная с чистого листа.
В берлоге осень, досчитав до ста,
Уснет. Как долго лапу ей сосать,
похрапывать то басом, то сопрано!
Ну, а пока блестит на дне фонтана
монеткой, что любому по карману –
как будто солнце отразилось в нём
и освятило скудный водоём.
А мы с тобой идем-бредем вдвоём
по листьями одевшейся аллее –
в шуршанье крыльев тысяч канареек,
которые поют у нас в душе,
не глядя на банальности клише.
Мы в мире, как в уютном неглиже,
и утро вечера привычно мудренее.
А в небе, разносимы ветром, реют
придворные в оранжевых ливреях.