Глаза как бусины двух бузин,
но вкус един. Так, день за днем рутин
дрожим внутри тугих пружин.
Плюнь на изнанку руки слюной,
увидишь, как она, такая,
трясется от страха, как в смертный час.
Студень, холодок, холодец под слоем лавы,
мясо, кости, голени говяжьи – вкрап –
красный хрен демон.
Редьки не слаще молчанья кляп.
Старый хрен, тертый, ясный всем,
всем ясно, что под чем лежит.
Наслоение расхолаживания не драма,
что-то отдаляется, что-то близит.
Но над ним над все равно ад.
Хрен розовых вод, что пускает рот.
Ему что ад, что Бога ради,
скрипками стонет древесина гнилая,
в небыль кличет, туда
чистыми, а грязью сюда.
Играй, изволь, получишь к хрену еще рассол,
дорастешь до великих виол.
Я понимаю в медицине толк.
Там внутри эмбрион скрученный, еле влезает,
но не может дышать, ему плохо.
Маму не лечат в постоянном бессердечном факе.
Мне видна странная страна,
в Бога влюблена, но повреждена.
Мне видна, в долине серенад,
холодная юная весна.
Преэклампсия.
Все будет хорошо, когда одно окно
откроют, попроси, тем более откол
не просит к берегам,
не знает ледокол,
что треснул его шов,
он думает «горим»,
он думает «виол».
Свет его сцежен,
сцежен и сцежен давно.
Мигала с полвека
рождения моего
под длинную запись
бобин, граммофонными,
огромными пишут,
что внутри утроб голосит.
Вот одна до сих пор видна,
вращается как пленка и вселенная она.
Такого материала моя строка
не видела, не видели небеса.
Остановить ход в ад
не может слов пожар.
Простите, леденею.
Мне видна другая сторона.
Мама – сверхгигант, сердце громыхает,
и масштаб, в котором и не знают,
что...
Мы умираем,
так душит тьма там,
так душит тьма там,
глюк, глюк, глюк,
и в полумраке, как в краковяке
ра...ра...ра...нет бумаги.
Я тебя люблю.