Я рассказывал тебе, молодайке, что я видел в детском саду за горячим холмом,
заросшим ультрамарином. Там терпко благоухали розовые петарды
и качались тронутые шмелями оранжевые папильотки.
Мне казалось, что скоро ты снова полюбишь меня.
Наш ребенок, которого еще не было, рассказал мне о странной игре -
они, упражняя в себе справедливость, судили преступных кукол
и вешали их за веревочки на игрушечных виселицах.
"Тут какой-то излишек, гротеск, перебор. Зачем это ты?"
"Мы воспитываем в них правосудие и ответственность за осуждение".
Мне казалось это чудовищно страшным, и ты не понимала меня.
Тогда я построил виселицу из песка - дело было на пляже в пригороде Повидла
в трикотажной долине, помнишь, там еще был памятник
Нейлону Цвета Загара скульптора Элитэ? Конечно, не помнишь -
ведь это был памятник лично тебе. Памятники возводят чтобы забыть.
Но песок попадался полусухой, и виселица развалилась.
Я спросил тебя, полюбила ли ты, ты ответила странно,
и я понял, что всё безнадежно, как этот обваливающийся песок,
и даже если всё будет надежным, я всего лишь выстрою виселицу.
"Ты всегда строил виселицы". Вот в чем секрет. И как это всё прекратить?
Сиреневая иллюзия, во многом состоящая из консервированной человечины, -
помнишь эти веселые банки с толстыми карапузами на этикетке? -
состояла и в том, что жизненный опыт можно копить,
и даже в том, что он существует.
На самом деле не существует никто, даже ты, существующая.
За что я тебя наказал вырезанием матки, Илона?
Почему ты стремилась к альпийским нейронам, они так холодны -
в том январе были так холодны только рельсы полярных экспрессов,
когда белугам достался отрезанным антрекот Антарктиды.
Кусок был огромен и вездесущ.
Я забрызгал твою блузку соком. Капельмейстер весны тогда что-то весил,
я не помню - я забыл информацию на этикетке. Но пора.
Мировая трясина всех зрелищ темной помесью леса и мрака
затянула нас в копипасту, и сироп выступал по краям,
и нам было сладко тонуть.
Ты знаешь, это неважно - это просто устроен так наш тугодум,
мы не можем смириться, когда смысл исчез, и нам остается одно из двух:
или отчаяться, будто ребенку у убитой мужчинами мамы,
или придумать что-нибудь типа следующего рождения -
будто следующее рождение не поставит той же проблемы, и мы
снова не станем бурлить.
"Есть что-то похожее на расправу в вывернутом наизнанку утре".
Но в утре нет похожего на расправу - значит, расправа в твоей голове.
Возможно, это устройство еще не готово, а может быть, уже перезрело,
как унизительные и набрякшие стронцием влажные плоды оофорита -
мы их ели в райском саду у реки из карманных денег -
их так много осталось в твоих густых волосах,
когда ты вышла из вод и отжала их на песок. Все они умерли на песке.
Я назначу тебе свидание в будущем сне и проснусь с болью в сердце,
разбитом, как сор, выпавший из мусоровоза возле подъезда номер один.
Номер моего телефона кончается на 1. Это мой номер - заканчиваться на один.
Один на один с собой. Или, может, вернее: с тобой - печаль?
Сожаление - мой сиамский близнец, как давно я с тобой говорю,
и никак не пойму, почему не остаться в покое?
Почему меня так беспокоит покой?
Хочешь глыбы глотать Эвереста, обламывая куски континентов,
полных взведенных пистолетов и военного металлолома?
Мы танцуем на гильзах прошедшей войны до упада, вечно падая в Упанишады,
слишком шаткие, чтобы укусом вкусить кисло-сладкий кусок Энцелада.
Правду видишь во сне, разум разума глуп, он пуп Галактики, что с него взять.
Разница раздирает нам души в фрагментарные клочья.
Тугодуму кажется – дело в сумме. Если жить для других, все найдут в этом смысл,
а ты потеряешь бессмысленность жалких болот
и пустошей, выжженных амерцием-241.
Смерть приходит на крыльях, на гудящих моторах,
с гарниром из маргариток по фамилии Вестенгауз.
Она - высеребренный верхолаз, галлюцинация,
выжатая глотком из стопроцентной глюкозы.
Мы - результат колдовства абрикосовой целлюлозы.
Всё сломалось и ладно.
Спасибо, Гамлет. Прощай. Тишина.