Она была странным ребенком - раскладывала игрушки в коробки,
требуя новых коробок для новых игрушек,
но все мы, признаться, черепные коробки,
в которых пищит моллюск из раздавленной каши и мягкой лажи.
Наша одежда – коробка. И квартира – коробка, и дом, и город, и даже страна,
в сущности, это коробки, боюсь, что Вселенная – тоже коробка,
а боги – лишь изумленные стенки коробки.
Мы будем есть паюсную икру на полюсе среди флагов всех стран,
в красных шапках, радостные и мужские.
Нас найдут по следам снегохода на снежном панцире,
если только стенограммы метели не заласкают следы до забвения и красоты.
Потом мы соскользнем по летальному льду,
оставив на лезвии шлиц и металлический желоб стекающего песка.
Мы будем жадно смотреть на костер и видеть
светящиеся как лампы дрова с безжалостной побежалостью,
мы увидим слюну на дровах, и это будет актом партийной свободы -
колокольным гонгом пинг-понга.
Стук копыт в переулке был гулок. Я почувствовал отток крови.
Я воцерковлён во вселенской церкви гипноза цепочками из циркония,
и бессовестное бессмертие плывет в мои бессвязные сети скумбрией,
чтобы услышать скрип мокрых пальцев о мокрую кожу молодых скрипачей.
Скуластая субмарина чернела на горизонте пятью заводскими трубами,
где директор ходил в галифе и тайно пил графские чернила,
запершись в своем кабинете в форме звезды и коричневых комиссаров.
Мы потеем в пару мыловарни возле колеса мышеловки,
мы все в тупике и в клоаке Паттайи,
но это обычно, нормально и даже прикольно.
Щёлк - и с неба посыплется щёлок.
И пальцы, полные перстней, ласкают гривы львов и кудри дев
в прохладе струй и млений.
И вот мы вторгались в нагромождения, и пробирались сквозь груды руин винограда.
И не находили выхода, и выход нам был не нужен.
Струился ацетатный шёлк, стекая вниз и вверх по коже.
Двое голых мужчин в тайной комнате примеряли платья из сакуры,
они нравились, им было стыдно, и от этого было бесстыдно приятно.
Искрящийся розовым снегом вздор арбуза казался им забавами Казановы.
Жижа жаркого, жужжащего нектара полилась через край.
Мы стреляли из иридиевой пушки золотыми снарядами по изумрудным полям.
Цэ Аш Хлор Три оставил мне рваные струны твоей пустотелой скрипки,
в которой коробились звуки, когда ее клали на место.
Далее были нули, мгла гантелей, гул ганглий и дальние льды,
мы не знали звенящей печали, мы мучились будущим, как взволнованный брокер,
не знающий, как бесплодные деньги превратить в плодотворные деньги.
Мы нажали на сине-зеленые тормоза, когда фрезеровали снег,
и ты сказала мне "Целуй меня скорее!" -
вокруг была пьяная юность Татьяна, всё качалось,
феерические фейерверки эйфории Нового Года, всё было так страстно и быстро -
как косые удары метлой по глазам.
Хлынул дождь и высек все улицы в наказание за утомительную глину мления.
На стотонном «Танатосе» с полным боекомплектом протонной помпы
ты была черной блондинкой в бриллиантах, ослепительных и жемчужных,
одуванчик нежнейших иллюзий ускользающего обольщения,
вся в стекающих горностаях, в дивном сахарном хрустале.
Я поставил тебя на столе любоваться и оставил тебя трепетать на ветру.
Ты сказала мне: "Ты звуковик".
Я позавтракал куском глетчера и украсил его лимонадом,
выпив полный бокал Ниагары.
Ты - дыхание ландыша, Беатриса! Ты - киса!
Зачем нам этот топот потомков, преследующих нас по пятам,
как безумный коллектив музыкальных гиппопотамов?
Мы сошлемся на Чили, где в горечи обреченных нас познают как чемпионов духа,
повергших тело в пухлый пух и гороховой прах.
Над тарелкой горячих пельменей поднимаются души пельменей.
Представь наши похороны, Беатрис.
Ты поймешь, что так меня и не спросила, как это у меня получалось,
ты уже никогда не узнаешь, и я не узнаю,
а если и знал, вряд ли это тебе было бы нужно.
Твой отец завещал тебе зуб под коронкой, сгнивший, вывалившийся зуб.
Прощай, прошлое! Здравствуй, новое время!