Вот ноябрь. Он старше старцев. Он реален,
И его морозный час благословенен,
И туман его ночной, как храм, священен.
Где-то празднуют. А праздновать – нормально.
Это праздник, где таких, как я, не ждали,
Где не радуются моему приходу,
И молчат, меня завидев: «Что такое?
Кто позвал его, одетого печалью?»
Мне известно это подлинно и верно,
Как и то, что это мне в глаза не скажут,
А из вежливости промолчат. И как же
Мне смотреть в глаза вот этим, суеверным?
Под мою печаль подстроен звон стакана,
Что осколки разбазарил в ковролине.
«Это к счастью!» – говорят, и горб мой стынет,
Прожигаемый их пьяными глазами.
«Надевай пальто», – свое рыданье слышу,
Правда, мысленно. Но этого хватает,
Чтобы бросился я в улицу. Светает
(Да простит мне Маяковский строку выше).
Я злорадствую разбитому стакану
И завидую ему, ведь будет время,
И его когда-то слитый вместе кремний
Вместе с ветром попадет в другие страны.
Я же здесь, прибитый к пахоте и грязи,
Застелю постель, возьму ремень от платья
И зажму его в оконной раме. Хватит
Думать, будто жизнь действительно прекрасна!
Синий галстук с посрамленными цветами
Отпечатается, если хватит духу.
Но, скорей всего, не хватит. И над ухом
Вой проклятия замкнется проводами.