Би-жутерия свободы 119

      
  Нью-Йорк сентябрь 2006 – апрель 2014
  (Марко-бесие плутовского абсурда 1900 стр.)

 Часть 119
 
      – Занялись бы вы публицистикой, Опа-нас, хотя в ней господина Солженицына вряд ли кто превзойдёт. Но шарж  блестящ, даже не верится, что сами придумали. В нём вы расточаете комплименты направо и налево, похоже ищете в себе внутреннюю гармонику. Вам крупно повезёт, если ею окажется трёхрядка  героя-обояшки Стягивающее Гузно из ленты на бескозырке «Как закалялось встарь». Читая вас, приходится включать мозг, поддающийся самовнушению, а это не каждому под силу. Возьмём хотя бы эссе «Ерундистика – как праздное проявление светской беседы» или другое – «Живёт моя ограда в высоком почему?»...
      – Дракула, не стройте из себя всезнающего оракула! – погладил взглядом Опа лоснящиеся залысины редактора.
– Не прикасайтесь ко мне! Непристойные и примирительные жесты здесь неуместны. Ваш распущенный язык напоминает плохо связанную кофту, постарайтесь свернуть его в клубок. Как я понимаю, вы, хватаетесь за соломинку, даже если она пластмассовая.
      – Наоборот, это вам, как ни кому, удаётся спровоцировать бурю протеста. Я почти забыл об эссе. К чему ворошить угли в топке страстей или сено прошлого и выпадающие волосы, если они не укладываются? Бигуди переселенцы давно уже не носят! Скажу без обиняков, Гастон, тему «Как усилить струю под напором общественного мнения» я содрал с реферата уролога Луиджи Потасканинни. Это вызвало уйму нареканий со стороны. Надеюсь вам известно, не озвученный смех применяется в виде препарата разжижающего кровь, которая сворачивается в жилах от страха. Пора с вас госзнаки внимания-деньги брать за   мастерство, а то всё вы с меня норовите (да не отвалит за кордон рука дающего).
      – По другому не могу. Семьи нет, детей тоже. Вы даже вообразить себе не можете какие у потаскуна расходы! Лучше держитесь за Зосю обеими руками, пока она чувствует себя прикованной к супружеской постели, и отдаётся с горестными причитаниями. От Монтезумы Ястребиных Когтей слагаемых вами баллад сумма вознаграждения не меняется – у нас махровая инфляция. Что касается бумагомаравца и окололитературного попрошайки Амброзия с его зашлакованным языком, то он с полчаса бахвалился предметом манифестации гордости – диафрагмальной грыжей, которую бесплатно приобрёл, просиживая ночи напролёт за компьютером, переводя на удмуртский язык вашу «Повесть о настоящем чебуреке» как «Прихрамывающую походку», не говоря уже о ваших сумасбродных «Солениях из шуток». Думаю они приедятся плебсу, отмечающему «День нашествия кафеля на общественные туалеты».
–  Изредка мы с Амброзием втайне перечитываем друг друга, но не из праздного любопытства, а вместо отхаркивающего и рвотного. В его письме я ищу пищу для творческих измышлений.
– И витиевато топчетесь на месте. Читая вас,  создаётся впечатление, что услужливо распахивая двери и уши, которые не могут хлопать в ладоши, вы пропускаете спутницу ботаническим задом наперёд. Это противоречит законам поступательного движения шалунишки-ветра, разгоняющего демонстрацию туч над толпой.
– Не сгущайте краски смущения на моих небритых щеках, Печенега. Джентльменское отношение для меня к женщине, скрестившей ноги как когда-то мушкетеры скрешивали шпаги –широко и агрессивно, превыше всего. Такое ещё встречается у нас – сов. Мы признаём оторванность от коллектива, внеплановые дежурства, ночных сестёр и ноктюрн Шопена для дневальных. Но, сами посудите, кто в наше время отдаётся бескорыстно?
– Не маскируйтесь под интеллигента, Непонашему. Меня без контрамарки так просто не проведёшь. Совершив ошибку в контексте (давай ламу или долой ламу), вы делаете вид, что переводите дух, как иные шустрилы напольные тибетские часы – неуверенно и насторожённо. Ваш новогодний смех не оправдывает первородные огрехи и неточности. Возьмём, к примеру, описание переезда из Австрии в Италию – оно скучает по редакционному перу: «Многоярусные пряничные домики рождественских Альп напоминают канделябры мультиэтажных подков Венского оперного театра». Вы бы к подковам ещё и арабского скакуна «Арафата»  на манеже добавили. На мой вкус в рассказе только не хватает беззаботных австрийцев, в очереди у пивного ларька – эдакое дисциплинированное стадо на водопое или ортодоксальных евреев – кочевников головами из стороны в сторону. Вы бы ещё накатали мемуары коня тяжеловоза «Пятилетка в три года».
– Так оно на самом деле было ночью. Я смотрел из окна вагона на деревеньки в горах и меня обуревали не мнущиеся синтетические мысли, – попытался защититься Опа-нас Непонашему. Его сиплый голос выдавал заметное волнение.
– В мои функции ни в коем случае не входит советовать не писать, как это по-дружески рекомендовал вам уважаемый в кругах золотарей Садюга, но не мешает учесть, что нашему потребителю по душе чёткий, удобоваримый товар. На хрена ему ваши словесные изыски  и тяжеловесные выкрутасы. Ограничьтесь дешёвыми виньетками – в заговорах не по делу они сгодятся. Учитесь у Амброзия – понятного читателю настолько, что одним уже жить не хочется, а другие – впадают в младенчество, где для картины благополучия не достаёт только соски социального обеспечения.
– Это его проблемы. Я поэт высококачественного сорта! Слава из пары венков, корзины с цветами и горшки с бегонией не для меня. Я доказываю, как дважды два – четыре, что у женщин пять нижних губ, и этим  непременно стану известен, а пока борюсь с суррогатным представлением о действительности, размноженным телеплоскостным восприятием всего объёмного. Являясь личностью калорийной на банкете нищих духом, не воспринимающих мои размытые образивные образы, я выпекаю сюрреалистические афроизмы не для солидных бушменов и крохотулек пигмеев.
– Вы забыли добавить – из низкосортной муки, избежавшей пересортицы. Поверьте, я её, пыльно-белую, витающую в воздухе ваших повествований, ощущаю как никто другой. Любое произнесённое вами слово проникает в нос, в уши, всасывается в Малый круг теплоцентрали кровообращения и от этого становится тошно и в Большом и в Мариинке. Ваш сюр переходит все границы избыточного абсурда без единого выстрела, и как понимать: «Из прихожей длинный помидор вёл в гостиную»? Или странное откровение: «Озябшие сомнения отброшены в правую сторону, и я – человек сбоку припёку, подогреваемый предвкушением близости, вызвающим обильное слюноотделение, явственно ощутил микроволновое тепло, испускаемое её бархатистой кожей».
– Предназначение этих фраз – разбудить читателя, потрясти его до глубины души, вызвать ожесточённую улыбку. Сознайтесь, я выжал её из вас, Печенега, хотя в вашем исполнении она больше смахивает на кривую и жалкую усмешку.
– А заунылые песни, гонимые вами в диком количестве под псевдонимом Л.Т.М.? Они сродни внестудийной записи на получение посиневших кур. Что вы пропагандируете? Подмену мелодических ценностей какофонией? А чего стоят «Выгоревший румянец загустевшего заката проскользнул по монастырской щеке» и «Подул ветерок, и волосы на ногтях зашевелились занавесками».
– До понимания моих эксцессов далеко не все ещё доросли. Многим предстоит избавиться от налипшего клишевого восприятия, клещом вцепившегося в обывательское сознание.
      – Кажется, я начинаю понимать вас. Вы неухоженный сумасшедший тип, прущий на рампу со своими сольными номерами паяца, в то время как публика во имя политической стабильности в стране выдерживается на юмористической диете. Не скармливайте читателю очередную утку, любовно взращённую и поданную к столу в нафаршированном виде, набитую подгнившей антоновкой. С вашего позволения я позволю себе процитировать моего любимого заполярного писателя чукчу: «Моя матриархата с краю».
– Я бы вас, Гастон,  простил за то, что вы здесь несёте, да дворовое воспитание не позволяет. Вы ратуете в городской ратуше за крайности – или развод или пышные похороны под обломками любви! Вы гремите  несостыкующимися вагонами, в то время как я сооружаю препятствия перед собою, чтобы их преодолевать. Так как же быть с Садюгой? После того прорыва канализационной трубы утрусской литературы он претендует на звание родомочальника гуманитарной поэзии говнитарного происхождения, приспособившегося к застою на глиняных ногах созданного им Колосса.
– Здесь вы, Опа, не правы. Не бередящие воображения писатели  (подготовительного класса) выдают нагора пассивных читателей. Потребителю не хочется задумываться над эквилибристикой слов, ему подавай удобоваримый суррогат. Он проглатывает, как теперь принято говорить, фастфуд и жиреет от пищи, напичканной пестицидами банальностей, что делает его на определённый период счастливым. Ему Сартровская философия до лампочки. Ему графовумен Свинцову, рассчитанную на рынок хохотушек-санитарок, подавай.  Хотя сама она, как я слышал, высоко ценит Жан-Поля.
– Почему же дама сознательно производит такое...?!
– Может она хочет вознестись на небо с помощью выдвижной пожарной лестницы и сброситься без парашюта. В отличие от вас, она на лету схватывает парашутки парамедиков и самое необходимое усреднённой читательнице, чтобы как-то выжить соседа по квартире. Её стиль – уравниловка. Практичная дама не витает в облаках. А вы не пришли в ужас от монолога Арика Энтерлинка в конце вашего гомерического романа-ребуса «Бижутерия свободы»? Так знайте, на вас нет покупателя! Он ещё не родился, и надеюсь даже не зачат, но ему определённо предстоят зелёные годы.
– Опять циркулярная пила зависти заработала! Что вы там нашли такого противоестественного? В каждой строчке сквозит мысль, разгоняющая скуку. И философский туман поднимается с океана, лижущего береговые залысины, чтобы под всхлипывания воды у драгоценных камней сменить плечи, без какого-либо намёка на тень, нависшую над нависающими кустистыми бровями скал.
– Что-то до вас Опа всё-таки  не доходит. Тогда цитирую: «Уважаемый читатель, если вы ещё не рехнулись, дайте о себе знать». Чего вы собственно этим добиваетесь, Опа-нас? Славы, медали, отчеканенной нестроевым шагом варикозными ногами собственноручно или лаврового венка? Сходите на рынок, купите лавровый глист и сплетите венок на память, которую, похоже, теряете на глазах. Не поленитесь заглянуть в магазин суеверных сувениров, там вы себе отыщете абсолютно непрезентабельный подарок.
– Жестокий вы человек, Печенега, играете на нервах, полностью оправдывая свою древне-степную фамилию. Не зря князь Владимир отбивал опустошительные набеги на наш «Холодильник» ваших предков, выстраивавшихся в палатку за углом.
– Советую быть поточнее – хазаров, мой друг, хазаров, печенеги здесь ни при чём. Итак, с вашего разрешения, я продолжу увлекательную  историю, вскрывающую суть поведения Садюги. Отослал я его куда подальше, к свояченице Даше Пенальти. Умница, таких как она девчонок теперь днём с огнём по сусекам не сыщешь, заправляет таблоидом «Утрусский Квазар», она его так в честь супруга Назара Волокиты назвала, чтобы муженёк был сплошь и рядом и не сомневался в ней ни на минуту без пояса целомудрия. Приютила Даша Садюгу, добрым утрусским словом обогрела. Вскоре она позвонила мне, чтобы поблагодарить за усердного сотрудника и выразила свой неподдельный восторг, смешанный со страхом: «Каких поэтических глыб лишилась унавоженное магнитное поле утрусской земли!». При ней настырный Амброзий преуспел, рубрику завёл «Книжный червь, обещающий встать на ноги», надеясь, что его имя внесут в содружество «Отдавших концы на общественных началах». Но... разошлись они из-за сущего пустяка.
– Узнаю почерк Амброзия Садюги.
– Итак, я продолжу. Пошла она с Амброзием в пиццерию «Пиццикато», села за столик и рутинно (учитывая, её бывшую профессию футбольной комментаторши), найдя в меню квадратную сицилийскую пиццу, попросила пиццериста подать ей корнер. Это почему-то вызвало массу негодования у Амброзия. За неимением шпаг они скрестили ноги по-королевски, непросвещённому «двору» не хватало лампочек накаливания Яблочкова.
– Об этом можно было догадаться, негоже игнорировать изобретения Великих, вносящих поправку к законам под балдахинами.
– Вот именно. Но из-за застойных явлений в икрах он не мог пребывать в неудобном положении больше пяти секунд. И тогда он, далёкий от спортивного мировосприятия, выскочил из-за стола и выбежал на улицу. Сначала свояченица подумала, что писатель в отместку ей понёсся во все лопатки за баскетбольным мячом, но, как впоследствии выяснилось с неба закапало, а он ненавидел дожди, потому что его побочный бизнес «Помойка автомобилей» в такие дни простаивал. Всем известно, что вы из всего стремитесь извлечь выгоду и обожаете квадратную, сицилийскую пиццу, – это ваш тающий во рту конёк – Снегурочка. Или как теперь входит в моду, когда нависает угроза расправы складок юбки, вставлять в беседу в «великосоветских» солонках модное лингвистическое вырождение – трейд марк. Надеюсь, что встречи с вами Амброзий не  жаждет. Ваш телефончик я ему не дал, притворился, что не знаю. Думаю, отомстить он вам хочет за продавщицу, награждённую медалью «За работу беспросыпу». Остерегайтесь, его. У него всюду всё схвачено с поличным. После опубликования вашей книги, требующей интенсивного курса восстановительной терапии, Садюга способен на многое, включая половой теракт, – заметил редактор, – признайтесь, вы расставляете тире, чтобы пострелять.
– Спасибо, Густав, тьфу ты, Гастоша. Ну как же, я прекрасно помню этого заядлого точильщика поэтического пера, который подколодно Змеем Пригорюничем блюдёт утрусский язык подтекстов и не позволяет себе зауженных брючных фраз без манжет. Этой жабе перепонки на руках не мешали смотреть на всё сквозь пальцы. Он заискивающе заглядывал в рот и «задний план» классикам позапрошлого столетия и плагиатил, доводя их высказывания до состояния заигранной пластинки. Без него я обойдусь, а вот без вас мне никак нельзя. Нужный вы  человек, Печенега, хоть, как поговаривают сослуживцы, и перенесли тепловой удар из типографии в редакцию. Работаете как негр – сидите на государственном обеспечении для диабетиков. Стоит вам только подписать распоряженьице, как печатники мигом воплотят моё неувядающее слово в свинцовых гранках и изувековечат на бумаге. Разрешите зачитать?
      – Ладно, словоохотливая камбала, не мне одному въевшаяся в печёнки, предавайте своей каббалой доброту мою анафеме тихой сапой. Валяйте, выказывайте норов, я привык к невезенью. Похоже сегодня вы в апоплексическом ударе, только кто вас спасать от него будет, члены вашего тайного общества болтунов? А сейчас вам придётся ознакомиться с моей концепцией непреложных фактов:
«Общепризнанный факт, возгордился раздражающим фактором. Фактически всех перепорученная фактура в какой-то степени устраивала. Но никто не обратил должного внимания на вытекающее из фактории риторики неудержимой речевой моторики, что само по себе становится  немаловажным фактором и может горам свернуть вершины в достижении цели».
     – Хватит! – взмолился редактор, – Вы сами хоть чего-нибудь поняли из того, что нацарапали в сивом бреду?! Вероятно в полусне, располагаясь ко сну, вы уходили в него, забывая, что тексты, перенасыщенные заумной терминологией – болезнь терминальная, так сказать, неизлечимая. Великолепно, чудесно, лучше не произнесёшь, потому что слово наше утрусское «скажешь» невозможно прилепить к этому вдушунаплевательскому отрывку, вырванному из зияющей пустоты порабощающего человеческие умы творчества салонов и солонок.
– Вам всё не так, Гастон, если это верх безвкусицы, то что же составляет её бесшабашный низ?
– Аргумент принят, завтра же пускаю в печать! И сделайте одолжение, пожалуйста, пометьте карандашом, где читателю следует смеяться. С вас пятьдесят таллеров. Обещаю пойти на компромисс, создав специально для вас слабонервную рубрику «Ни уму, ни сердцу», тогда и помещу ваше «Наглое стихотворение».

Я с такими людьми не встречался как я,
не участвовал в частных беседах,
откровенно с собой на духу говоря,
свежим воздухом днём отобедав.

Не завидовал разбогатевшим душой
с голодухи о них на досуге.
Я не нищий – со мной мой талант небольшой,
и клянусь, с ним никто не осудит.

Повезёт, то тогда завоюю друзей,
кто-то даже признает... за слабость.
В серо-тусклой возне покажусь им как все,
доставляя истошную радость.

Оставаясь с собой часто наедине,
изливаю поток откровений.
Я уверен, опять снизойдёте ко мне,
если честно признаюсь: «Не гений!»

– А что тебя в нём не устраивает, Гастон, описание альковных страстей, измордованные клише дряблого дриблинга фраз вместо юбочных гофре в роспуск?
– Лучше бы вы написали что-нибудь путное о железнодорожном наладчике полустанков, женившимся на залатанной девчонке, которую жизнь крепко потрепала за острый подбородок, а не по лоснящимся щёчкам арьергарда под коротышкой-юбкой. У вас Опа-нас просветлённая от шампуней голова, но немного фиолетовой краски на висках не помешало бы ей.
– С твоего позволения, Гастон, я оставлю предложенные исправления на следующий творческий запал, я, понимаете, не тудасюдышный экспедитор, доставляющий «лейки» растениям в политотделах, и не занимаюсь прогоном спектакля плетьми из полуистлевшего прошлого.
– Не сомневаюсь, брак предстанет безоговорочной капитуляцией перед женщиной, а развод приводит к коренным переменам в упряжке, но от пристяжных всё равно не избавишься.
– А это уж как придётся нам расстаться.
Ощущение неприкаянности охватило Опу. Он понял, что внутреннее чутьё затмевает собачье в поисках припрятанного в кабинете Печенеги наркотика. Рядом никого не было, кто мог бы подсказать на сколько частей его раздирала священная злоба.  Опа сдержался, и не выдав страшной догадки-бабочки, коснувшейся в уме материальной заинтересованности шефа, прокричал:

(см. продолжение "Би-жутерия свободы" #120)