Внешний вид и характеристики
действующих лиц в 3-м действии
Боков, доктор медицины – среднего роста, с темными каштановыми волосами, с правильными чертами лица, с гордым и смелым видом;
Ракеев Федор Спиридонович, полковник – приземистый, неприятный, в черном мундире, с волчьим углом лица;
Чернышевский Николай Гаврилович, литератор – среднего роста, в очках, лицо некрасиво, черты неправильны;
Антонович, член «Земли и Воли», не подозревавший, несмотря на близкую с Чернышевским дружбу, что и тот к обществу причастен.
ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ
Вверху посередине, над сценой, под авторский текст (Ат), читаемый актрисой, исполняющей роль Александры Яковлевны Чернышевской, медленно опускается и останавливается портрет Чернышевского.
Тихо звучит революционная песня «Замучен тяжелой неволей».
Ат (читает Ал-ра Яковл. Чернышевская):
Увы! Что б ни сказал потомок просвещенный,
все так же на ветру, в одежде оживленной,
к своим же Истина склоняется перстам,
с улыбкой женскою и детскою заботой
как будто в пригоршне рассматривая что-то,
из-за плеча ее невидимое нам.
Сонет – словно преграждающий путь, а может быть, напротив, служащий тайной связью, которая объяснила бы всё, – если бы только ум человеческий мог выдержать оное объяснение.
Музыка перестает звучать.
На экран в центре сцены проецируется следующий мультипликационный (анимационный) фильм.
Видеоряд Аудиоряд
Среди бескрайних летних Ат (читает Федор)
просторов России появляется Кстати: ландшафт, который
бричка. В ней едут: 18-летний незадолго до того чудно и томно
Николай Чернышевский, всю развивался навстречу бессмертной
дорогу, читающий книжку, и бричке; все то русское, путевое,
его мать Евгения Егоровна, вольное до слез; все кроткое, что
которая дремлет, прикрыв глядит с поля, с пригорка, промеж
лицо платком. продолговатых туч; красота
просительная, выжидательная, готовая
броситься к тебе по первому знаку и с
тобой зарыдать; – ландшафт, короче говоря,
воспетый Гоголем, прошел незамеченным
мимо очей восемнадцатилетнего Николая
Гавриловича, неторопливо, на долгих, ехавшего
с матерью в Петербург. Всю дорогу он читал
книжку. И то сказать, – склонявшимся в пыль
колосьям он предпочел словесную войну.
Катится удобная дорожная повозка; дремлет,
прикрыв лицо платком, Николина мать Евгения
Егоровна, а рядом, лежа, сын читает книжку, – и
ухаб теряет значение ухаба, становясь лишь
типографской неровностью, скачком строки, – и
вот опять ровно проходят слова, проходят деревья,
проходит тень их по страницам.
Видеоряд Аудиоряд
Появляются виды старинного Ат (читает Ал-р Як. Черн-й)
Петербурга (40-е года 19-го века). И вот, наконец, Петербург.
Гравюры Санкт-Петербурга Нева ему понравилась своей
первой половины 19-го века. синевой и прозрачностью –
какая многоводная столица, как
чиста в ней вода; но особенно
понравилось стройное распределение
воды, дельность каналов...
Ат (читает Федор)
Как славно, когда можно соединить это
с тем, то с этим; из связи вывести благо.
Ат (читает Ал-р Яковл. Чернышевский):
Он избрал филологический факультет.
Николай Гаврилович сначала поселился с
приятелем, а впоследствии делил квартиру
с кузиной и ее мужем. Планы этих квартир,
как и всех прочих его жизненных стоянок,
им начертаны в письмах.
Ат (читает Федор):
Всегда испытывая влечение к точному
определению отношений между предметами,
он любил планы, столбики цифр, наглядное
изображение вещей, тем более что недостижимую
ля него литературную изобразительность никак
не могла заменить мучительная обстоятельность его слога.
Видеоряд Аудиоряд
Фото (гравюры) художественных Ат (читает Ал-р. Як. Ч –й)
лавок на Невском той поры с На Невском проспекте в
изображениями художественных витринах художественных
картин первой половины 19 века. лавок были выставлены
поэтические картинки. Хорошенько
их изучив, он возвращался домой и
записывал свои наблюдения.
Ат (читает Федор):
На белой террасе над морем – две девушки:
грациозная блондинка сидит на каменной
лавке, целуясь с юношей, а грациозная
брюнетка смотрит, не идет ли кто, отодвинув
занавеску, “отделяющую террасу от других частей дома”,
как отмечаем мы в дневнике, ибо всегда любим установить,
в какой связи находится данная подробность по отношению
к ее умозрительной среде. Важный вывод: жизнь милее
(а значит, лучше) живописи, ибо что такое живопись, поэзия,
вообще искусство в самом чистом своем виде? Это – солнце
пурпурное, опускающееся в море лазурное; это – «красивые»
складки платья; это – розовые тени, которые пустой писатель
тратит на иллюминовку своих глянцевитых глав; это – гирлянды
цветов, феи, фрины, фавны... Две-три колонны, два-три дерева – не то кипарисы, не то тополя, – какая-то мало нам симпатичная урна, – и поклонник чистого искусства рукоплещет. Презренный! Праздный! И действительно, как же не предпочесть всему этому вздору честное описание современного быта, гражданскую горечь,
задушевные стишки?
Смело можно сказать, что в те минуты, когда он льнул к витрине,
полностью создалась его нехитрая магистерская диссертация «Эстетические отношения искусства к действительности».
Видеоряд Аудиоряд
Здание филфака Петербургского Ат (читает Ал-р Як. Ч-ий):
университета, фото Чернышевского, Итак: 10 мая 55-го года
защита диссертации, много Чернышевский защищал в
слушателей. университете уже знакомую
нам диссертацию, «Отношения
искусства к действительности»,
написанную в три августовские ночи в 53-м году.
Ат (читает Федор):
Как часто бывает с идеями порочными, от плоти
не освободившимися или обросшими ею, можно
в эстетических воззрениях «молодого ученого»
расслышать его физический стиль, самый звук его
тонкого наставительного голоса. «Прекрасное есть
жизнь. Милое нам есть прекрасное; жизнь нам мила
в добрых своих проявлениях... Говорите же о жизни, –
так продолжает этот звук, столь охотно воспринятый
акустикой века), – а если человеки не живут по-человечески, –
что ж, учите их жить, живописуйте им портреты жизни примерных
людей и благоустроенных обществ». Искусство, таким образом,
есть замена, или приговор, но отнюдь не ровня жизни, точно так
же как «гравюра в художественном отношении гораздо хуже
картины», с которой она снята (особенно прелестная мысль). «Единственное, впрочем, – ясно проговорил диссертант, – чем поэзия может стоять выше действительности, это украшение событий прибавкой эффектных аксессуаров и согласованием характера описываемых лиц с теми событиями, в которых они участвуют».
Таким образом, борясь с чистым искусством, шестидесятники, и за
ними хорошие русские люди вплоть до девяностых годов, боролись, по неведению своему, с собственным ложным понятием о нем, ибо как аскету снится пир, от которого бы чревоугодника стошнило, – так и Чернышевский, будучи лишен малейшего понятия об истинной сущности искусства, видел его венец в искусстве условном, прилизанном (т.е. в антиискусстве), с которым и воевал – поражая пустоту.
Немецкий педагог Кампе, сложив ручки на животе, говаривал: «Выпрясть пфунт шерсти полезнее, нежели написать том стихоф». Вот и мы с такой же солидной серьезностью досадуем на поэта, на здорового человека, который лучше бы ничего не делал, а занимается вырезыванием пустячков «из очень милой цветной бумаги. Пойми, штукарь, пойми, арабесник, что «сила искусства есть сила общих мест» и больше ничего. Для критики «всего интереснее, какое воззрение выразилось в произведении писателя». <...> Чернышевский полагал, что ценность произведения есть понятие не качества, а количества и что «если бы кто-нибудь захотел в каком-нибудь жалком, забытом романе с вниманием ловить все проблески наблюдательности, он собрал бы довольно много строк, которые по достоинству ничем не отличаются от строк, из которых составляются страницы произведений, восхищающих нас». Мало того: «Довольно взглянуть на мелочные изделия парижской промышленности, на изящную бронзу, фарфор, деревянные изделия,
чтобы понять, как невозможно провести теперь границу между художественным и нехудожественным произведением» (вот эта изящная бронза многое и объясняет).
Как и слова, вещи имеют свои падежи. Чернышевский все видел в именительном. Между тем всякое подлинно новое веяние есть ход коня, перемена теней, сдвиг, смещающий зеркало. Человека серьезного, степенного, уважающего просвещение, искусства, ремёсла, накопившего множество ценностей в области мышления, – быть может, выказавшего вполне передовую разборчивость во время
их накопления, но теперь вовсе не желающего, чтобы они вдруг подверглись пересмотру, такого человека иррациональная новизна сердит пуще темноты ветхого невежества.
Видеоряд Аудиоряд
Портрет Чернышевского Ат (читает Ал-р Яковл. Ч-ий)
перемещается на задний план, Ленин считал, что Чернышевский
а на переднем – портреты «единственный действительно
Ленина, Крупской, великий писатель, который сумел
Луначарского. с пятидесятых годов вплоть до 1888
остаться на уровне цельного
философского материализма». Как-то
Крупская, обернувшись на ветру к
Луначарскому, с мягкой грустью сказала
ему: «Вряд ли кого-нибудь Владимир Ильич
так любил... Я думаю, что между ним и
Чернышевским было очень много общего».
«Да, несомненно было общее – добавляет
Луначарский и в ясности слога, и в подвижности
речи... в широте и глубине суждений, в революционном
пламени... В этом соединении огромного содержания и
внешней скромности, и, наконец, в моральном облике
обоих этих людей».
Видеоряд Аудиоряд
Портреты политических Ат (читает Федор)
деятелей уходят за кадр, Такие средства познания, как
на переднем плане – портреты диалектический материализм,
русских писателей Толстого и необыкновенно напоминают
Тургенева. недобросовестные рекламы
патентованных снадобий, врачующих
сразу все болезни. Случается все же,
что такое средство помогает при насморке.
Есть, есть классовый душок в отношении к
Чернышевскому русских писателей, современных
ему. Тургенев, Григорович, Толстой называли его
«клоповоняющим господином», всячески между
собой над ним измываясь. <...>
«Я прочел его отвратительную книгу (диссертацию), –
пишет Тургенев в письме к товарищам по насмешке. –
Рака! Рака! Рака! Вы знаете, что ужаснее этого еврейского
проклятия нет ничего на свете». <...> Толстой не выносил
нашего героя: «Его так и слышишь, – писал он о нем –
тоненький неприятный голосок, говорящий
тупые неприятности... и возмущается в своем
уголке, покуда никто не сказал цыц и не
посмотрел в глаза».
Видеоряд Аудиоряд
Рядом с портретами Толстого Ат (читает А-р Як. Ч-й)
и Тургенева появляется Юношей он записал в
портрет Пушкина. дневнике: «Политическая
литература – высшая литература».
Рассуждая о Белинском, он ему
следовал, говоря, что «литература
не может не быть служительницей того
или иного направления идей» и что писатели
«неспособные искренне одушевляться участием
к тому, что совершается силою исторического
движения вокруг нас... великого ничего не произведут
ни в каком случае», ибо «история не знает произведений
искусства, которые были бы созданы исключительно
идеей прекрасного».
Ат (читает Федор)
Так уже повелось, что мерой для степени чутья, ума и
даровитости русского критика служит его отношение к
Пушкину. Так будет, покуда литературная критика не
отложит вовсе свои социологические, религиозные,
философские и прочие пособия, лишь помогающие
бездарности уважать самое себя. Тогда, пожалуйста, вы
свободны: можете раскритиковать Пушкина за любые измены
его взыскательной музе и сохранить при этом талант и честь.
Браните же его за шестистопную строчку, вкравшуюся в
пятистопность «Бориса Годунова», за метрическую погрешность
в начале «Пира во время чумы», за пятикратное повторение слова
«поминутно» в нескольких строках «Метели», но, ради Бога,
бросьте посторонние разговоры. <...>
Для Чернышевского гений был здравый смысл. Если Пушкин
был гений, рассуждал он, дивясь, то как истолковать количество
помарок в его черновиках? Ведь это уже не «отделка», а черная
работа. Ведь здравый смысл высказывается сразу, ибо з н а е т,
что хочет сказать. При этом, как человек, творчеству до смешного
чуждый, он полагал, что «отделка» происходит «на бумаге», а
«настоящая работа», т.е. составление общего плана – «в уме», –
признак того опасного дуализма, той трещины в его «материализме», откуда выползла не одна змея, в жизни ужалившая
его. Своеобразность Пушкина вообще
внушала ему серьезные опасения.
«Поэтические произведения хороши
тогда, когда прочитав их, к а ж д ы й
говорит: да, это не только правдоподобно,
но иначе и быть не могло, потому что
всегда так бывает».
«Перечитывая самые бранчивые критики, –
писал как-то Пушкин осенью, в Болдине, – я
нахожу их столь забавными, что не понимаю,
как я мог на них досадовать; кажется, если бы
я хотел над ними посмеяться, то ничего не мог
бы лучшего придумать, как только их
перепечатать без всякого замечания».