Избрали каждый для себя по секунданту,
Чтоб те были готовы к процедурам:
Нашли, проверили ту самую полянку,
Шагами чтоб замерили пути к барьерам,
Да разбудили бы их спозаранку,
По три коляски чтоб стояли по фактурам.
Где каждый бы решал, какие фурнитуры
Присутствовали в них – тщеславия натуры.
Я Дельвигу сказал, попроще чтобы были –
Где меньше мишуры, в дороге меньше пыли.
Мой Дельвиг дружен был с кандидатурой «N»,
И вечером они рискнули на «подлянку»:
Что нужно чем-то пули заменить в обмен,
Да утром наготове выйти на полянку.
С патронов, вскрыв, изъяли только пули,
Взамен вогнали косточки от вишен
И, с порохом, в стволы к бойкам примкнули.
При выстреле звук будет громко слышен.
С утра все встретились, по плану, –
В колясках уж друзья сидят попарно;
И вместе рысью прямо на поляну;
Расположились по краям – полярно.
И к центру вышли секунданты, дуэлянты;
Поодаль доктор Тальберг с саквояжем.
Мой Дельвиг шляпу снял галантно,
И в ней лежали две бумажки рядом.
В одной стоит «1» - то, знать, стреляет первым,
В другой нет ничего, что значит быть вторым.
«Враг» «N» мгновенно руку запустил.. и что ж?
Рулончик распрямил – в нём страшно пусто.
Подумал я с сочувствием: «Ну, гусь, хорош»,
И как-то, вдруг, стрелять мне стало грустно.
Расходимся неспешно по своим местам.
Пока идём, мне Дельвиг тихо шепчет,
Чтоб вверх стрелял я, или в сторону, к кустам –
«Он труп уже, губами что-то там лепечет…
Ты волю добрую покажешь к примирению.
Он в страхе, на распутьи, выстрелом промажет.
Никто в веках не выскажет сомнения,
Что не было дуэли. Кто против, пусть докажет».
Я так и сделал. Свой выстрел вверх послал.
Такого предложения мой враг не поддержал.
Напрягся. Рука его ходила ходуном.
В ответ жду поражения куда-то в тело.
И выстрел прогремел. Щелчок в кустах притом.
Нигде меня, ничто и близко не задело.
Стрелял мой «кредитор», как я узнал потом,
Всегда во страхе, с дрожью, крайне неумело.
Тогда я все долги закрыл по чести, не греша,
Мой рейтинг средь друзей шёл в гору с плюсом;
А оппонент, всегда бравадою шурша,
Прославился, впредь, шулером и трусом.
Чрез года два иль три, не помню точно,
На вечеринке, связанной с Лицеем,
Друг Дельвиг разговор затеял срочный,
Повёл в сторонку и признался лицедеем.
Вопросов от меня не ждал, всё говорил
Про ту дуэль по карточной игре тогда,
В семнадцатом году, и что он сотворил,
Чтоб не случилася при той стрельбе беда.
Как с секундантом того «N» договорился,
Чтоб подменить на косточки в патронах пули.
Просил, чтоб во «врага» стрелять я не трудился,
А в воздух чтобы… И всех кругом надули.
И клятвенно пожали руки, чтоб молчали
Впредь года два, да слухи все опровергали.
Прошло два года, и решился мне сказать,
В связи с дуэлью с «Кюхлей», что была недавно,
Что секундантом оказался он опять,
Что вверх сей раз я сам стрелял. Ему отрадно.
Поздравил. Обнял. Без его наводки!
И предложил мне выпить, что покрепче, – водки.
А после третьей мы рыдали, пели, ржали,
Знакомыми словами друг друга называли…
А что бы, мимоходом, не пройтись по кличкам?
Мы с ними жили весело, их почитали.
Пусть где-то прозвучат и неприлично,
Но нам все нравились, не зря ж прозвали:
Где друг Антоша Дельвиг – просто «Тося»;
Где Пушкин – там «Француз» и «Обезьяна»;
Где Кюхельбекер, помню – «Кюхля» и «Глиста»;
Данзас – всегда «Медведь», и никогда – «Лиса».
От смеси русского с французским рождено:
Иван Иваныч Пущин стал «Жано».
С рассказа друга про те косточки от вишен
И пожелание его, что лучше вверх пальнуть,
И тот момент, что «Тося» был услышан…
Задумка удалась: дуэль смогли свернуть!
А если б тайны не было в дуэли?
Я бы попал в картёжника – врага и …
Ударившись о тело, упала б «пуля»,
И он бы косточку увидел под ногами,
Потребовал бы заменить патрон в нагане,
И, с радостью великой, брови хмуря,
Он долго б целился в меня и мог попасть.
А, вскоре, обо всём узнала б Власть!
И нас бы четверых, да с доктором в придачу,
Послали б далеко… В Сибирь – «на дачу».
Поскольку к памяти вернулся наш Лицей…
Завёл я там дневник в пятнадцать лет,
А к выпуску в нём числилось сто тридцать стих. статей;
Там были оды и послания, романс, сонет…
И мысли о поэзии в Европе и России,
И всё в стихах, иначе не писал тогда.
В них были те, кого превозносили,
И те, к которым я взывал убраться навсегда.
Через тринадцать лет, году в двадцать седьмом,
Пришлось расстаться с моим первым дневником.
А дело в том, что, после «декабристов»,
Прошёл слушок, мол, я был активистом.
Что я взывал к падению режима,
Стихами вредными идею возбуждал
И с южной ссылки, местью одержимый,
Своими письмами к восстанью призывал.
Искать начнут те письма; откуда слух возник;
Где обыск провести; где может быть дневник.
Представил я, что будет, когда дневник найдут:
Изыщут в нём крамолу и дело заведут.
И тут подумал, после встречи с Николаем,
Что был действительно я дерзок и жесток.
В устройство мира философски не вникая,
Всем самодержцам клял я страшный рок:
Самовластительный Злодей!
Тебя, твой трон я ненавижу,
Твою погибель, смерть детей
С жестокой радостию вижу.
…
Мы добрых граждан позабавим
И у позорного столпа
Кишкой последнего попа
Последнего царя удавим.
И это всё обращено было к царю –
Родному брату Николая I–го,
Которого своим воззванием прошу,
Чтоб он помог семье поэта скверного?!
Коль жив останусь, Одой отплачу
За милости Его и службой верною.
Лерма;нт, Лермо;нт… Засело это имя
С каких-то пор, а Гоголь оживил его,
С поэтом увязав, Лермантом нелюдимым,
Со взглядом мага, отрешённым от всего.
Причём здесь Карамзин? Лет десять, как тому,
Ушёл. Я жил в Михайловском, ещё при нём.
Увлекшись Джорджем Б., сличал свою судьбу
В стихах с повальным «русским байронизмом».
Хотелось знать про жизнь и подноготную
Великого английского поэта,
Да ссылку отбывал, хотя и льготную,
Но в рамках обозначенных запретов.
Пришлось тогда Карамзина просить в письме,
Чтоб из архивов, в прессе подыскал,
Что есть про предков Байрона, про жизнь его вообще,
Да к узнику, в Михайловку, прислал.
Тогда в (–) двадцать четвертом, автор «Бедной Лизы»
Писал историю Всея России…
И был в архивы вхож без должной на то визы.
Там сведенья добыл, о чём просили.
Сказать, что я был просто удивлён, не смею,
Ведь корни Байрона ведут в Шотландию,
К поэту знаменитому и чародею,
Известному в то время предсказателю.
Читая дальше, был крайне изумлён,
Что предок Томас с фамилией Лермонт,
Ещё в тринадцатом веку слыл Рифмачом;
Пустил два корня в поэтический бомонд;
Один из них, через столетия,
Звездою озарит туманный Альбион.
Другому путь наметил он
В Россию, поднять поэзию на трон.
Обоим предсказал, что жизнь их будет коротка –
Не доживёт никто из них до сорока.
Но путь их будет звёздным и слава велика,
Свой след в поэзии оставят на века.
Джордж Гордон Ноэл Байрон был правнуком
Лермонт, известной леди в мире светском.
Судьбу связала с адвокатом. Но прелесть здесь в ином:
Ведь тот по имени был тоже Джорджем Байроном.
Следит, видать, за всем потомством Рифмач – маг,
Иначе далеко всё было бы не так.
По линии мужской с потомством было проще –
Там Томас, предсказатель, поэт и праотец,
Всем внукам завещал: сынов рождать чтоб больше…
Звезда взошла на небосводе: Лермонтов – венец.
За триста лет к «Лермонт» пристал фамильный «–ов»,
И прадеда поэта все звали Лермонтов.
Сегодня к вечеру всё будет ясно.
Коль выживу, Лермо;нта разыщу
Да в «Современнике» издаться попрошу.
В нём вознесётся он не тайно. Гласно!
Ему доступен байроновский стиль.
Не в переводе, – на чистейшем русском,
Он сможет выразить французское «кадриль».
А «Маскарад» издам отдельным выпуском.
Добавлю, разве что, в журнал чего ещё.
Вначале я – протекция, а он – мой протеже.
Кто будет изгаляться над классикой: «Ты чё-о…»
Получит эпиграммы и шаржи в «неглиже».
Продолжение следует ...