Льдистая корка газонов обугленно чернела, от ветра слезились глаза. Под прожекторным светом, под тектоническими разломами туч я шагал стремительно, на износ, хотя спешить было некуда, и называл несуществующим сезоном весну без листьев и солнца.
— Привет, Кэп.
Я выжал стоп-кран и, качнувшись вперёд, опасно завис над девочкой, по забавному стечению обстоятельств приходящейся мне племянницей. К четырнадцати годам от неё остались прищуренные глаза, острый подбородок и мультяшно тонкие ноги под мешковатой паркой.
— К нам идёшь?
— Гуляю, — я энергично помотал головой. — Составишь компанию?
— А как же: «Отвали, что бы ты ни было»? — прищур уступил место выражению крайнего изумления.
Подозреваю, что сам вытаращился не менее выразительно. Итак, я должен был объяснить случайную реплику. Обьяснить стройно, логично. Будто первый год знакомы.
— Иррационального ужаса ты мне больше не внушаешь.
Только рациональный. Отличное начало импровизации.
— Да не было иррационального ужаса, — отмахнулась она. — Ты ревновал брата. Зря: тебя он любит.
— Как скажешь, но разница в пятнадцать лет несколько затрудняет коммуникацию.
— Причём здесь возраст? Просто он взрослый, а ты — нет.
— Доброе утро. Мне двадцать четыре.
— А он в этом возрасте женился.
— Точно. И никому в голову не пришло завести шарманку про «рано и необдуманно». Такой уж он у нас... Солидный.
Мы пошли рядом. Шагать медленно было неудобно.
— Сам жениться не собираешься? — то ли пошутила, то ли всерьёз спросила моя племянница. — Говорят, ты нашёл постоянную работу.
— Есть такой грех.
— Но опять уезжаешь, не прожив здесь и полугода. Подписался на командировку?
— Нет. Заработал на билет.
— Завидую.
— Чему? Нормальные люди в путешествиях обогащаются опытом и связями, а я отовсюду бегу. Обрубаю контакты. Чищу память. Начинаю с нуля. Это ты меня прокляла. Стоило один раз не запереться, когда у вас ночевал...
— Я?!
— Ну да. Лет семь назад. В припадке ностальгии снял с полки второсортный роман про пиратов, и вдруг — ты. «Давай поболтаем, давай поиграем».
— Я никогда не была такой навязчивой.
— А кому я читал, пока язык не отсох? Только замолчал, вытер пот со лба, успел подумать — «Спит», а мелкий гоблин выдаёт: — «Ты бы всю жизнь метался по Атлантике. Так и вижу: все оседают, а ты на Кубе тоскуешь по родине, едва попав домой, рвёшься в Гавану». Красиво завернула. Эго моё раздулось до предела, чуть окна не выдавило.
— Не помню.
— Не помнишь, значит? Не помнишь и зовёшь меня «Кэп»? Один вопрос: капитан счастлив в пути?
— В пути он жаждет достичь берега.
По левому борту темнела кирпичная кладка: череду приземистых строений соединяли изукрашенные многолетней коррозией мостики и лестницы.
— Когда-то глаз отдыхал на этих развалинах, — прокомментировал я. — По дороге в школу.
— Что за останки?
— Не выяснял. Может, бывшая ткацкая фабрика? Здесь такого добра навалом, но фасадом к улице, под боком элитного комплекса — редкость. Странно, что не снесли. Вроде собирались. Смотри! Прям ужастик!
На бурой от ржавчины трубе покачивался медведь — мягкая игрушка ростом с мою племянницу. Некогда белый, подвешенный за шиворот, верней, за галстук-бабочку, он взирал на нас чёрными бусинами. Лицо моей спутницы перекосилось. Я испугался, что брызнут слёзы, но тут же вспомнил о её неспособности плакать.
— Нельзя забрать, — прошипела она через минуту, в течение которой я чувствовал себя третьим лишним. — Он охраняет твоё любимое место. Не обижается. Не думает плохого.
Ночью накануне вылета я собрал чемодан, полагая, что он мне уже не понадобится. Вышел на улицу налегке, поймал трамвай, чувствуя себя придурком, вывалился у фабричных останков, перебрался через забор, заглянул в глаза-бусины и пробормотал:
— Чувак, я тебя заменю.
— Так себе идея, беглец, — отозвался медведь. — Хочешь здесь застрять?
— Не хочу.
— А чтоб любимые стены снесли — хочешь?
— Не хочу.
— Беги спокойно. Я посторожу, как ты давным-давно просил.
— Ты сильно прибавил в размерах с тех пор.
— Всё, что не исчезает, прибавляет в размерах.
— Аминь. Послушай, ты смог бы сторожить не что-то, а кого-то?
— Легко. Но тогда ведь снесут.
Я качнулся с носка на пятку и полез на трубу.
Идти в обнимку с медведем было неловко — не потому, что он был грязный и мокрый, а потому, что он был игрушечный, плюшевый, а мне было двадцать четыре. И всё-таки я пронёс его через сверкающую огнями площадь и черноту дворов, втащил в подъезд, в лифт, позвонил в дверь, стараясь не представлять, что скажут мой брат и его жена — солидные, разумные, чистоплотные люди.
***
Пришла весна — настоящая, страшная весна, с листьями и солнцем, с бурями и крушениями, за ней, как водится, летняя мель и безнадёжность штиля, потом за горло взяла лихорадка осени, которая неизменно заканчивается зимней смертью.
Разумеется, я уехал — и не один раз. Я знал, что фабрику снесли, что племянница огребла за мою выходку. Знал и то, что она не позволила вынести сторожа на помойку. Знал, что медведь перенёс сложную хирургическую операцию, то есть был вспорот, выстиран и набит свежим, белым как безумие синтепоном.
Чего я не знал, так это куда, покачнувшись на обугленной корке газонов, я рухну в следующий раз, но уже догадывался: из нескольких несуществующих сезонов можно собрать целую жизнь.
март 2019