Мы с Шуркой сидим на сценречи и помираем со скуки. Опять новый препод! Драмтеатренный актёр. Амплуа его считывается на раз-два: взгляд масленый, томный, голос бархатный, молью траченный…
Не в силах выйти из образа, он и перед нами героя-любовника ломает – привычка, точно, вторая натура… Мы пол-урока слушаем краткую автобиографию звезды, должную подвигнуть и нас, убогих, на путь эволюции.
Да не будь он таким нарциссом, мы бы поберегли яд для другого случая. Но красавчик – а он красавчик – прямо зачарован собой. Ещё бы, он же, минуточку внимания, снизошёл до кулька! Это он-то! Он! Он, который!..
И пусть преподавание, в данном случае, есть всего лишь халтура, цивилизовать нас как можно скорее – его, считай, обет.
Мы с подругой немедленно решили слезть с дерева.
— Можно вопрос? – начинает Шурка.
— Да? – удивляется Боян. Наверное, не ожидал, что мы говорить уже умеем.
— А вы застуженный артист без публики? – как бы от смущения торопливо всовываюсь я с братниной музыкантской прибауткой, в надежде, что в другой песочнице свои игрушки.
Уф-ф… Слава Мельпомене! Подвох какой-то, конечно, наш педпризывник чует, но списывает всё на мою нечёткую артикуляцию – таки со сценречью в кульке проблемы, это общеизвестно.
— Пока нет… Но это в планах. И, – тут его самоотречение достигает пика, – сейчас перед вами не актёр, а…
— Жалко… – перебивает Шурка.
— Да что такое, в конце концов?!
— Просто мы вычитали у Станиславского, что артиста надо грохнуть экспликацией по голове…
— …и, – продолжаю я «парный конферанс», – хотели уточнить, сколько надо грохать? Чтобы и толк был, и не перестараться?
Он целую секунду выглядит именно что ушибленным экспликацией, а потом, распсиховавшись, стращает нас директором – ну и какой из него прогрессор, спрашивается? Нервы ни к чёрту, а ведь мы только разминались…