Учёные бывают разные. Есть среди них, конечно, и полезные, которые, изобрели, например, велосипед. Или сковородку. Но много попадается в их среде и подлого и лихого народа. И если сесть и досконально разобраться, то выйдет, что мирному населению от них часто никакой пользы нету, а есть одни убытки и разорение.
Возьмём, к примеру, астрономов. Собирались они где-то сами себе по-тихому, считали в космосе дыры, Луну по ночам разглядывали, и никакого особого вреда от них не было, а даже была польза в плане получения затмения. А потом попала им вожжа под хвост. Сорвались вдруг, засуетились, заметались, как ошпаренные, и вот – трах, бах! – всё! Готово! Нате, люди, объявление! Через четыре миллиарда лет Солнце потухнет! И герои. И ходят гоголем. Гордятся. Ещё премию, поди-ка, получили. А как их проверишь? А никак. Скользкий народ…
И какой мне, к примеру, толк от ихней калькуляции? Никакого. И никому от неё толку нету. Танька Корытова вообще, говорит, прибила бы их за это открытие. Еёшный-то Мишка, как узнал про такое дело – запил. Две недели горькую хлестал беспробудно. Расстроился мужик. Он хлипкий нервом, Мишка-то. Он бы до сих пор пил, если бы не Петрович. Это же Петрович его успокоил. Сказал, что люди успеют ко времени собраться, нужную ракету построить и к другому Солнцу на ней улететь. Уже в ближайшие, сказал, три миллиарда лет соберутся. Это хорошо, конечно, что улетят, успеют. А то бы Мишка спился на хрен.
Петрович – это был в нашей деревне такой учёный. Настоящий, не чета некоторым. Светило, каких мало, профессор или даже аспирант. Он раньше в самой Москве в академии преподавал, а потом жена от него к другому светиле сбежала, и он к нам в деревню переехал – детишек наших истории обучать.
Вот он, хоть и учёный, но грамотный был мужик. Интеллигент, каких свет не видывал. Но – непьющий. Пришибленный только маленько, некрепкий на характер. Сколь раз его, бывало, мужики с пьяных глаз матом крыли и за воротник таскали – всё без толку. Ни слова никому в ответ не сказал, ни по сопатке не въехал – выдерживал интеллигентский стержень. Мужики помучились, помучились, а потом плюнули с ним связываться – никакого интереса. Один раз, правда, помяли слегка. Он в тот вечер на берегу сидел, курил на природу и читал газету, а они невдалеке пиво пили. Ну, и у них, конечно, бутылки вокруг скопились, рыбные кости и разный бытовой мусор. А он газету дочитал, а потом кулёк из неё свернул, окурки в него собрал и домой направился. Как в морду коллективу плюнул… Вот тогда и помяли. Но и тогда бить не стали, сдержали себя из последних сил. Хотя могли. Имели право. Шибко они тогда обиделись.
Петрович, он странный был головой. Чудаковатый. Как, бывало, выкинет чего – хоть стой, хоть падай. И всё без ума. Затеялся через наш ручей мост строить. Купил на свои кровные досок, привез домой и всю зиму с ними колупался. Настрогал-навыпиливал из них разных узоров, и весной сделал-таки мостик. Резной, с перильцами. Красота! Бабы вокруг собрались, ахают. Мужики ходят мимо, посмеиваются. А он радуется. Довольный! Ему же невдомёк, что Васька Шишигин в праздники по этому ручью на тракторе гоняет. Ваське надо, чтобы праздник – с рёвом, с брызгой. У него душа просит. Два раза в месяц просит, с аванса и после получки. И что же он, по праздникам мостики будет объезжать?
Так и уплыл этот мостик щепками. И правильно: не лезь к общественному ручью с личным мнением.
Он, Петрович, и в школе тоже куролесил – будь здоров! Много у нас было хлопот из-за его интеллигентских замашек. Надурит пацанам головы, набуробит чего попало, а родители потом расхлёбывай. Понатащил из Москвы книжек с картинками, и давай ребятишкам на уроках заливать, какая за границами жизнь красивая. С этих самых книжек Сёмка Колотухин пришёл домой и родителям заявил: «Я, говорит, по окончании школы не хочу быть трактористом, а поеду в город в институт и буду потом в музеях картины изучать!» Нашёл, паршивец, занятие. Ну, Михаил, батя-то его, из него эту дурь, конечно, выбил, а Нинка Колотухина ещё и окна Петровичу повыхлестала, чтоб не совал свой нос в чужое воспитание. Придала, так сказать, учебному процессу нужное направление. Только это ещё, как оказалось, цветочки были, ягодки-то потом пошли.
У нас же теперь про Герострата вся деревня знает. Это который древним грекам какую-то нужную постройку спалил, не то храм, не то баню. Петрович эту историю на уроке ребятишкам и ляпнул. Сдуру, как те астрономы. Так Мишка Федулов, Николая Федулова сынок, уже два раза сельпо поджигал. Прославиться хочет. Последний раз едва отстояли помещение. Ладно, хоть там рядом лужа – залили. А не было бы лужи – всё. Остались бы без магазина.
Вокруг этой лужи Петрович тоже так отличился – до сих пор вспоминать совестно. Эта лужа, она у нас не простая. Это предвыборная лужа. К нам перед каждыми выборами Степаныч приезжает, наш кандидат – склонять, чтобы мы за него голосовали. Хороший мужик, мы его уже сколь лет выбираем. И вот, когда первый раз он к нам приехал, собрал он нас всех на площади, возле рамы от комбайна, и спрашивает: «Чего, вам, мужики, надо в вашей нелёгкой крестьянской жизни? Чем я могу вам помочь?» Ну, Петька Загораев ему и говорит с подковыркой: «У нас, говорит, напротив сельпо лужа. Нам ходить неловко. Слабо тебе её засыпать?» «Нет, отвечает, не слабо! Засыплю! Только уж и вы, говорит, не подведите, проголосуйте, как надо». Ладно, говорим, поглядим. И что ты думаешь? На другой же день приходит Камаз с гравием и ссыпает его в лужу! С тех пор и повелось: как выборы, так к нам Степаныч на «Мерседесе» едет, а следом сразу наглядная агитация коптит – Камаз с гравием. Держит мужик предвыборные обещания.
А в прошлом году к нам другой кандидат заявился, не Степаныч. Тоже с Камазом. Высыпал гравий в нашу лужу и говорит: «Голосуйте за меня, мужики, я вас не оставлю!» Не знаем, говорим, поглядим. Немного погодя и Степаныч прибыл. Камаз подогнал, а лужи-то нету! Он аж с лица сменился. Походил, поковырял лакированной туфлёй чужой гравий и говорит: «Собирайтесь, мужики, к магазину! Слово сказать хочу!» Ну, собрались мы, стоим, курим, ждём, чего будет. А он взошел на сельповское крыльцо и сказал: «Знаю, мужики, жизнь на селе трудная, тяжелая. И потому решил я вам её облегчить и по мере скромной моей возможности сделать вам подарок. Всем, кто здесь есть, дарю по сто рублей!» И при этих его словах два бугая, которые с ним ездят, достают деньги, и начинают каждому раздавать по сотне. Ну, народ, понятное дело, повалил. Один только Петрович стоит в первом ряду, не шевельнётся. Степаныч ему: «Чего, мужик, рот раззявил? Иди, получай свою сотенную!» А тот руки на груди скрестил и, гордо так: «Нет, говорит! Меня, говорит, куском не купишь, я и сам за вас голосовать не буду, и другим не советую!» Мы аж притихли все – до того нам неудобно стало за него перед Степанычем. А Петрович как давай митинговать! Такую понёс околесицу – прямо хоть уши затыкай и беги. Наплёл всякой дряни с три короба, а потом повернулся и ушёл. А Петька Загораев, не будь дурак, и говорит: «Ну, раз ему деньги не нужны, можете мне его сотню отдать!» Не поверишь: посмеялись, и дали ему вторую сотню! Бывают такие люди, которым счастье прёт.
А Петровича той ночью побил кто-то. Сильно. Должно, залётные какие-то, наши бы его не тронули. Так он и не сказал, кто. Мы-то, конечно, догадываемся, ну, а раз он не говорит, то и мы не знаем. Тем более, что сам виноват: не взбрыкивай, где не надо.
А нынешней весной Петрович от нас в Германию уехал. Насовсем. То ли родня у него какая-то там объявилась, то ли друзья-академики ему приглашение сделали – уехал. Всё бросил, даже дом не продал. Прямо и не знаем мы. Здесь-то люди были свои, русские. Не трогали его лишний раз. Как он там выживет такой безголовый – ума не приложим.