В заоконье гроза, в заоконье январь,
Снова ветер сдирает карнизы.
Ходит взад и вперёд, как худой пономарь,
Зимний вечер в оборванной ризе.
Ветви ивы, уснувшей нагою в саду,
Будто путы висят с колокольни.
И луна, словно карп в поднебесном пруду,
Золотится в моём заоконье.
Вот в каморку влетел из бушующей тьмы
Мокрый ворон с глазами пророка.
Я немало видал на веку горемык,
Всё ж сразил то ли карк, то ли клёкот.
Растревожил меня клятой птицы рассказ,
Дрожь растрёпанных, скомканных перьев.
В глубине неспокойных, нерадостных глаз
Бились чёрные осы поверий.
В них и скорбь матерей, и тоска горьких вдов,
И детишек сиротские слёзы.
Беды страшных и трудных военных годов,
Чьи-то смертью сметённые грёзы.
Папироски последней клубился дымок
За чертою последней кулисы.
В них прости и прощай и последний в них вдох,
Но с бессмертною жаждою жизни...
Мой "вещун" говорил, говорил, говорил...
Птаху кровью дурманили битвы.
Здесь на русской земле, средь обильных могил,
Он доволен судьбинушкой сытой.
Клюва алчущий стук, точно стук молотка,
Жар в очах полыхая, не таял.
Кровь смакуя, шельмец прошептал, что сладка,
Потому что у русских святая.
После вдарился об пол и стал в тот же час
Сгустком ночи чернее, чем оникс.
Не забыть мне вовек тьмою колющих глаз
Да грозы умирающей стоны.
Та скажённая, горькая, шалая речь
Сердце разом затронула болью.
Пусть Отчизну не смог от беды уберечь,
Но богаче к ней стал я любовью...