IC.XС.NIKA
ОТ ИМЕНИ НЕКРЕЩЁНЫХ СЫНОВЕЙ
Я родился с глазами, но – слеп,
И с ушами родился, но – глух,
С языком и зубами, но – нем,
И во мне умирает дух.
Распинается дух во мне
На просторах Отеческих нив.
Окровавленный чёрный снег
В плаче страшных стихов моих
Тает слёзами в кровь чернил,
Капли крови – на белый лист.
Не летал, не страдал, не бил,
Не любил... Жил ли, а?
Но очнувшись от сна в Высоте
У чертогов Небесной Горы,
Закричу:
– Боже, Боже! Где?..
– Там, куда соберутся орлы.
Утра – луч, и исчезла ночь.
Полечу по траве босой,
И небесный заплачет Дождь
В серебро моих глаз росой.
По слепым – серебром росы.
Прижимаясь, обнять, к земле,
Закричу, зарыдаю:
– Я – сын?
Мама, мамочка милая, где?..
Но расчертит небо зарю,
Загорится земля зарёй.
Почему я в огне горю,
На сырой земле, и босой?
1989 г.
В КАЖДОЙ ЖЕНЩИНЕ ЖИВЁТ БОГ
В каждой женщине живёт Бог.
В неприкрытой наготе лет
У Божественных стою ног
И не смею целовать след.
В ненебесной чистоте черт
Годы годам не ведут счёт.
Двусвечовый огневой свет
Самый страшный зажигал чёрт.
– Берегитесь! – не вино, кровь!
К небесам взлетит шальной лес.
Сердце – птицей, а стрелой – бровь.
В каждой женщине живёт бес.
Только волку не всегда – выть,
А огарочку не всё – тлеть.
Мне б от боли у Креста стыть
И на кручи – соловьём петь!
На коня, и по степи – влёт,
Чтоб не чувствовать полёт верст,
Чтобы там, где камень и лёд,
Был начертан и горел Крест.
Чтоб не кровь, но полыхал дух
Белым факельным столпом вверх!
И желалось бы одно – Бог,
И страшило бы одно – грех.
1990 г.
К РОДНОЙ ЗЕМЛЕ
Расцвели подснежники да в леске, да в леске.
Скоро всей земелюшке быть в венке, быть в венке.
Ой, солнышко-батюшка, угоди, угоди!
А землица-матушка, уроди, уроди!
Народная песня
Время – пожать и пожечь,
И онемела, скорбя...
Как ты умела беречь
Всех, кто плевал на тебя.
Как ты умела терпеть,
Светлым молчаньем дарить,
А под стопами – гореть,
И, поседев, хоронить.
Как ты цвела на заре! –
Сердцем обнять и кричать...
Травы твои в серебре –
Крестной печали печать.
Бремя – подъять, понести.
Боль без вины на тебе.
– Отче, прости им, прости... –
Горнее эхо твое.
Тихою грустью горю,
Здесь, на просторах седых,
Грудь врачевали твою
Светлые слёзы святых.
Русь! Предпасхально звеня,
Лик к Небесам обратив,
В предображении Дня
Плачь и сияй, и свети!
1998 г.
«МОЙ БРАТ ПЕТРОПОЛЬ УМИРАЕТ»
Стою у бурных вод,
Кругом гроза растёт;
Хранит моя рука
Горсть зёрнышек песка.
Как мало! Как скользят
Меж пальцев всё назад...
И я в слезах, – в слезах:
О Боже! Как в руках
Сжать золотистый прах?
Пусть будет хоть одно
Зерно сохранено!
Эдгар По
Тишина. На дорогах сугробы.
Порошит... Снегоплач-снегопад.
И торжественный, скорбный, суровый
В дни блокады стоит Ленинград.
Голод бродит по улицам белым,
Где, крыла простирая в рассвет,
Горе смотрит на бледные стены
Свеже-рытыми дырами бед.
В безбережное снежное море,
Где царит Непокой да Зима,
Свеже-рваными ранами горя
Ослеплённые смотрят дома.
К детям, к детям Последней Столицы
Тихо тенями стынут дома
Под крылами истерзанной Птицы,
Дико мечущей вниз зеркала,
Дико, гибельно внутрь, зеркала,
К сердцу, гибельно, дни-зеркала.
По упавшим на мёртвой дороге,
Отдохнуть, воздыхает зима,
Под небесные стоны тревоги,
Под стенанье небесной тревоги,
Под рыданья Небесной Тревоги
Безбережные смежив крыла.
По последним словцам собирая
Драгоценный отравленный хлеб,
Град Петров воздохнёт, умирая,
И в покой погрузится навек.
В мировом солнцетрепете мая
Вижу сотни горящих свечей.
Ленинградцы! Из этого ада
Донесите до ваших детей
Сквозь годину грядущего глада,
Сквозь годину последнего глада,
Как у стен изнемогшего града
Слово Света смело палачей.
1982 г.
—
24 октября ст. ст./6 ноября н. ст.
1993 г. приняла Святое Крещение в возрасте 23-х лeт.
КРЕЩЕНИЕ
Боже! Я не смею поднять головы...
Мне бы – на калёные камни коленами.
К Небу, не почувствовав боли бы, плачем мольбы:
Боже! Я верю, я верю! Я ВЕРУЮ.
1994 г.
—
19 лeт
Когда меня не станет, заплачьте...
Цветов – не надо.
Пусть они растут, живые.
1989 г.
Как во сне сорваться бы со скал!..
Так, чтоб сердцу застонать до боли,
И с размаху взрезать океан,
И глубин коснуться головою.
А потом, от боли поседев,
На руках ползти и возвратиться
К вышним скалам – в горней чистоте
За погибших грешников молиться.
1989 г.
Где взять мужества, силы найти,
Чтобы встать и дойти до небeс?
Мне не надо чудес, только сил...
1989 г.
МАМА
Мамочка, милая! Ты прости...
Я, заботы твоей не ценя,
Ухожу в Далеко и в Иначе.
Но душа, беспредельно любя,
Вдруг отыщет тебя и заплачет...
1989 г.
Родина – так помнят мать.
О небе говорят – Отечество.
Земля и Солнце.
Колыбeль.
Таинственная пристань Дома.
—
Мне двадцать лет.
Итак, мой возраст лжёт.
Мне – Вечность...
для В. Ц.
Я стану – снег
С небес, с берёз, слезами с рук.
Мне ветер – бог,
Мне время – бег,
Мне падать вниз.
Я чист пока, касаясь ног,
Срываю грязь.
И пусть горячая рука, я суть цветок,
Остынет мной, я суть вода,
Стеку к земле.
А там – отчаянный разбег,
Полёт...
Мне время – бог,
Мне ветер – бег,
Я стану – лёд.
1990 г.
Востаните и взыдите в Сион ко Господеви Богу нашему
ПРИЗВАНИЕ
Рубеж.
Когда человеку пять лет, ему дано понять всё. А потом...
Потом он начинает забывать.
Рубеж.
Мне двадцать лет. Умирать легко и не страшно.
Я живу и забываю.
Ты воскрес ущедрити Сиона: яко время ущедрити его, яко прииде время ...
Я люблю смотреть на горящие свечи. Они источают тепло. К свече можно протянуть руку и обжечься. И то, шестое (или первое?), человеческое чувство вдруг опаляется, коснувшись, тихонько тронув, какую-то непостижимую рассудком и потому чрезвычайно привлекательную частицу (или луч?) Нездешнего.
Но кроме живого огня, эти восковые (стеариновые – любые!) факела... Смешно, но мне хотелось сначала написать «столбики», которые в моём воображении превратились в столбы, в такие, знаете, верстовые столбы, пылающие в небо, и потому извольте – факела!.. Создают настроение, дарят чувство сопричастности жизни, той, что за смертью, точнее, за жизнью, за этой жизнью.
Не потому ли мы, из века в век, с таким благоговением в вечернем сумраке даруем жизнь огню в воске?..
Источник света и тепла. Немеркнущий символ веры. Плачь, сердце!..
—
Пятилетняя девочка
Тихие сумерки. Свечка. Вот она угасает, растекается, и причудливый застывает на столе узор. Там ещё тлеет гибнущий фитилёк. Я смотрю на его мерцание, и мне грустно... Всё. Тьма. Он умер.
Я просыпаюсь от прикосновения. Меня погладили по голове. Тихонько, ласково, чуть тронули, как мама... Только совсем не хочется открывать глаза. Но – слышу! Нет-нет, никто не кричал и не плакал, но сердце, бившееся ровно, вдруг сжалось, замерло на мгновение и – полетело!
Встаю. Точнее, слетаю на пол. Смотрю на жирную, как сажа, непрозрачную темень. Нет никого, хоть плачь! Плакать?! – ни за что! – широко открываю глаза. Но слёзы катятся, и мне тепло, но одиноко. Одиноко.
А тьма уже не такая как раньше, она поредела, но не сама – её разбавили. Неохотно, точно некая тварь, она уползает в углы, там – затаиться, лечь, и знаю – ждать-стеречь меня... Я не боюсь тебя, живая Тьма! Теперь я не боюсь. Я вижу приближающийся огонёк. Мерцающий. Всё ближе, ближе... На душе становится тепло и тихо. Жду.
ЧЕЛОВЕК. Весь как свеча. Безбородый, не седой – белый как мел. Светел, но как-то не нарушает ночи. Ступает, приближаясь, и не видит... Нет! – не смотрит на меня. И почему-то больно, больно (!) душе, которая лучом – к нему, к Нему... Толчок! Я вижу кровь, и обмирает сердце, точащуюся... На раненой ладони мерцает огонёк. Ползут и набухают капли, кровавые, живые... Кап-кап, – ударами ладони по глазам, по сердцу: кап-кап... Из сердца: кап-кап-кап.
Мгновение! моя белоснежная рубашка, и умоляющие взять её глаза.
Я больше никогда не увижу такого лица. Ах, память!
Он улыбается.
– Пришло, – берёт меня на руки, – время.
А на столе не мечется – пылает огонёк.
Я обнимаю ЧЕЛОВЕКА за шею, прижимаюсь к сердцу и слушаю удары. Мне так тепло.
– Ты будешь Меня слушать?
Я прижимаюсь сильнее.
– Пришло время.
Тихо. Тихо.
Поднимаю голову. Густеет тьма. Нет огонька на столе. Вдали маячит маленькая фигурка, вокруг неё и рядом – ровный тихий свет.
– Кто это?
– Тише, тише, – ты.
Очертания комнаты тают, наступают тени из углов, и огонёк пропал.
– Где я теперь? Кто – я?
– Человек.
1990 г.
—
Фарисей от ума, как Ламех, тяжко ему, Господи!
Сокруши прегордыя и богатыя, сокрушенная же Духом Твоим исцели.
—
Есть некое зло на земле. Это как бы погрешность, происходящая от властелина (Екклесиаст 10, 5).
Подобно нечётко видящему или несовершенно слышащему, я ощущаю эту погрешность в себе.
Моё смирение – не более смирения мытаря, осознавшего свою некрасоту [греховность как уродство].
Встречая в жизни драгоценно интересных в общении людей, я тосковала по некой глубине духа, которой в жизни не встречала, и от этой «как бы погрешности» часто печалилась душа.
Любить? В пучину духовности страсти – к чему?..
Во мне миллионы чертей, а я – как монах!..
Судья над собою сама и бог.
В мгновенья молчащих ночей
Мой разум – ничей, впотьмах,
И так одинок.
(М, 19 лет)
Великий, когда развёртываю дивное творение твоё, когда вечный стих твой гремит и стремит ко мне молнию огненных звуков, священный холод разливается по жилам и душа дрожит в ужасе, вызвавши Бога из Своего беспредельного лона
(Н. В. Гоголь).
Подобные переживания издетска были мне не чужды и не безразличны.
Готовилась душа.
И чего бы не дал тогда, чтобы только прочесть в другом повторение всего себя?
Ответные струны души гремят (с):
– Благословенны вы, мои учителя!
Впервые тронулось, во основании подвиглось сердце – словом: «Бог есть любовь».
Не я читала. Вслух читали мне.
Впервые дух мой замолчал благоговейно.
На глубине – о кесаревом образе, на высоте – о грешнице.
Читала я. Одна и про себя [в смысле – безмолвно, не вслух].
Истоки высокого чувства, какие вы?
Тогда [в ранней юности] я впервые умом и сердцем поклонилась Тебе, Господи. Осознаю же, обнимаю духом – только вот…
Вкус – эстетическая совесть (Р., из дневников Вильгельма Кюхельбекера).
О чуткая и тонкая святая совокупность, где ты? (*)
(*) – совесть и вкус
Поэтическая одарённость. Истоки высокого слога, какие вы?
Христе, впервые духом обнимаю всю полноту Твоего поэтического безмолвия и поклоняюсь…
Анализ – к созерцаемому путь.
Святыня силы! Небо в глубине!
О быстрая и светлая святая совокупность, где ты? (**)
(**) – аналитическая и созерцательная способности
Мера, я не умещаюсь. Время, я не поспеваю (М. Цветаева).
Иногда хочется каждому смотреть в глаза.
Ктому не терплю прочее, призову Моя языки... (с)
Родина! Плоть моя, кровь моя, мне б только донести, вместить. Вместить...
Как часто раб мой на коне, а князь устало пешешествует.
Аминь.
2002 г.
На фотографии – я, когда-то...)