Андрей Попов
О любви
и смерти
Стихотворения
Издательство «Анбур»
2008
ISBN 5-7555-0902-6
* * *
То птицу видел, то звезду,
То солнце яркое в зените…
Трехлетний сын просил в бреду:
— Повыше, выше подымите!
Отец брал на руки его,
Заботливо и осторожно,
Не понимая ничего,
Приподнимал насколько можно.
— Повыше! Низко так кругом!—
Был мальчик Господом услышан.
И эпитафия о нем —
Всего два слова: «Поднят выше!»
И ты, поэт, в своем бреду,
Устав от низменных событий,
То птицу видишь, то звезду,
То солнце яркое в зените…
И, может, после снов больных
Стихи когда-нибудь напишешь,
Которые Господь услышит,
И мир подумает о них
Всего два слова: «Поднят выше!».
10 февраля 2008
* * *
Сколько зим и сколько лет —
В суете и шуме!
И уже не до бесед,
Человек-то — умер.
Сколько неба и земли,
Севера и юга…
Что делить?! Да не смогли
Мы понять друг друга.
Сколько споров и дорог,
Дорогой товарищ!
Наш упрямый диалог
Скорбью не поправишь.
Сколько всякой чепухи!
Жизнь проходит. Мне бы
Написать тебе стихи
На седьмое небо.
Может, ангел — тихий свет —
Вдруг в душе начертит
Молчаливый твой ответ
О любви и смерти.
3 февраля 2008
***
Всуе сон и в душах и в природе.
Словно птица,
О сынах моля,
Улетает слава чадородий,
Покидает русские поля.
Всуе шум и темный труд на рынке –
В нем ни откровений, ни судеб.
Все привычней горькие поминки,
Хлеб печали
И болезни хлеб.
Всуе сила гордых тайных знаний…
И моим сомненьям несть числа:
Сыновья, что стрелы, да в колчане
У меня всего одна стрела.
2005
* * *
Тоску позовешь — больше нет друзей,
И с нею начнешь кутеж.
Вот наглая гостья — водки налей.
И душу вынь да положь.
Судьбу ей подай, а не общий хмель,
Не хочет меньшей цены.
Расстелет — разделит с тобой постель
И станет тревожить сны.
И будет твердить до скончанья дней,
Что Бог далек и суров.
А с нею ты нарожаешь детей
И набормочешь стихов.
* * *
Привычно начинаю: «Нам...» Кому?!
Кто эти «мы»? Кого я обобщаю?
Что с ними разделяю — чашку чаю,
Вину, молитву, русскую суму?
Нет никого. Опять сижу один.
Гляжу в окно, веду борьбу с тоскою.
И понимать, что в сердце нет покоя,
Никто не расположен... Даже сын.
1998
* * *
Перед отцом и сыном виноват,
Судьба никак судьбы не обещает,
Зато душа в судьбе души не чает,
А время-Каин уверяет: «Брат!»
Я — сторож брату.
И слежу, как страж, —
Как грезит время о кончине света.
И стынет парниковая планета,
В ней стынет сердце...
Это климат наш.
Чему же удивляться?
Русский снег.
И человек, не выстояв обедни,
Тревожит небо: «Что это за век?!»
Как будто он не знает, что — последний.
* * *
Порядок строг и даже слишком строг.
Пишу тебе — в палату не пускают.
Как там дела? Высок ли потолок?
Какого цвета?
Что еще — не знаю.
Осознаю — святой заботы нет.
На сердце пусто,
Побеждает разум.
Передаю печенья и конфет.
Привет.
И книгу Зощенко «Рассказы».
Еще два дня — и никаких кругов
Больничного внимания и ада.
Махнем в Москву!
На все махнем рукой.
Всего два дня — и снова будем рядом.
И не казнись — я больше виноват.
И не кляни меня и сухость слога,
И странный проговор «больничный ад»...
Душа моя, вдруг существует ад?
Как будем жить,
Когда поверим в Бога?!
15 октября 1981
***
И твоя, наверное, душа
По небу кружила в полудреме,
Чтобы стать тревогой малыша,
Голосом земным в родильном доме.
Помнишь: утро, солнечный восход,
Распорядок медицинских буден?
Завершался медленный полет…
И другого выбора не будет.
Так душа из неба вышла вон,
Обещая, что вернётся скоро.
Было ли?
Быть может, только сон.
Снова и тебя тревожит он –
Тоже невозможностью повтора?
* * *
Нашим детям
холодно с нами,
и они жмутся к теплу телевизора,
к искусственному огню…
Господи, как мы слабы!
* * *
Поэты — себялюбцы, гордецы,
Но что напишут, сбудется построчно:
Сойдутся все начала и концы,
Сойдется все — до полуслова — точно.
Стихов не будет, если скажешь ложь,
И если дан мне скромный дар поэта,
То я предвижу, что переживешь
Ты много лет — не только это лето.
Твоя болезнь
Пройдет,
Пройдет,
Пройдет...
Пусть на полвека, но еще осталось
Делить с тобой нам кров и небосвод,
Делить с тобою нам любовь и старость.
Еще полвека...
Время есть пока —
Взглянуть на звезды,
Помолиться Богу,
И долго жить,
А унывать — слегка.
И ты меня переживешь немного.
Однажды утром попрошу позвать
Священника.
Жаль, рядом нету сына.
И, причастившись, лягу на кровать.
Глаза сомкну.
И не проснусь, Марина.
Душа моя отправится в полет,
Преодолеть воздушные мытарства...
Но о другом хочу сказать:
Вот-вот
Твоя болезнь
Пройдет,
Пройдет,
Пройдет...
Помогут и молитвы, и лекарства.
Стихи помогут — и сомнений нет.
Стихи помогут, знающие точно,
Что скромен дар, да все-таки — поэт.
Мелю пустое —
сбудется построчно.
1994
***
Упрямый сын мой постигает век,
Век энергичный и самолюбивый.
И я гадаю, что за человек
Мой сын, что постигает век пытливо.
И я гадаю, что это за век,
Который так старательно я прожил,
В котором человека человек –
И даже близкого – понять не может.
И я гадаю, что за человек –
Я сам, что не умею толком слушать
Ни сына, ни самолюбивый век…
Лишь огрызаюсь, пряча в прошлом душу.
2000
***
Мой сын, мне кажется, что много
Я в этот вечер выпил вин,
Чтоб спорить о природе Бога,
О таинствах первопричин.
Ход исторических событий,
Поверь, всегда меня томит.
Ты, может, сильный аналитик,
Но у меня нетрезвый вид.
Волнениям на русском поле,
Предощущеньям катастроф
Хватает крепких алкоголей
Без наших возмущенных слов.
Как пьют степенные страдальцы!
И если пьянке нет конца,
Ассимилируют китайцы
И споры наши, и сердца.
Я тоже выпил, тоже грешен,
И на душе сплошная ночь –
Не знаю, чем тебя утешить,
Не знаю, чем тебе помочь.
И только думаю, что всё же
Проедем сумрачные дни,
Нет никого тебя дороже…
И дальше.
Бог тебя храни.
Январь 2008
* * *
Стали люди сгорать, как сухие дрова.
Не выходят у них ни дела, ни слова
И с утра так болит голова.
Наше время проходит. Душа-инвалид
Мстить не может, но не забывает обид.
Помолчит, помолчит — и сгорит.
Как мы долго взрослели — хмелели от книг.
Как мы быстро стареем — стремительно,
вмиг.
Вступит в вечность подросток-старик.
Никуда не спешил. Ничего не успел.
Ни решительных слов. Ни значительных дел.
Помечтал, промолчал — и сгорел.
* * *
Идем-бредем
К отчаянным друзьям,
Что поспешили
Дольний мир покинуть,
Они решили,
Что честнее сгинуть,
Чем удивляться
Вероломным дням.
Идем навстречу —
Но в небесный час
Мы повторим ли,
Что бормочем ныне:
«Смирись, душа!
Их извела гордыня».
А что изводит нас?
Изводит кротость —
Темная, как месть?
Что за смиренье — лишь наполовину?!
Друзья решили,
Что честнее сгинуть...
Так — гордость или честь?
МАТЬ И СЫН
В русском городе Грозном под музыку пуль
Жизнь со смертью идут, как военный патруль.
Сын — хороший водитель, он возит бензин
В русском городе Грозном.
Единственный сын.
Мать глядит в телевизор, слепая от слез,
Вновь ей видится факел — горит бензовоз.
Комендантское время тревожит страну —
Мать с дорожною сумкой пришла на войну,
Закрывает собой чей-то дальний прицел,
В сумке брюки и куртка, чтоб сын их надел
И бежал бы — и бросил бы минную твердь,
Обманув командира, присягу и смерть —
От нелепого, страшного, злого труда.
Сын ей тихо ответил:
— Нет, мам, никуда
Не поеду я — надо кому-то и здесь.
Ты же, помнишь, учила, что главное — честь,
Что на страх и на трусость есть совести суд.
Я сбегу, а Серегу и Женьку убьют?
Я сбегу — новобранца посадят за руль,
И, считай, что мишенью он станет для пуль,
Что таит — и не ведает — каждая пядь.
И его тоже ждет одинокая мать.
Комендантское время, лихая пора,
Убегай — и до сердца не тронут ветра.
Убегай, хоронись непогоды и смут.
Убежим — хладнокровно Россию убьют,
Не жалея на русскую долю свинца,
Расстреляют в упор, как мальчишку-юнца.
Мать рыдала, внимая сыновним речам.
И с последней надеждой вступила во храм,
Где исходит от строгих икон благодать,
И в смятенные души зрит Божия Мать —
И молитва простая звучит в тишине
О единственном сыне и скорбной войне:
Сбереги их, Владычице, юных солдат,
Отведи от судьбы их смертельный снаряд.
И пехотные роты спаси — проведи
Через минное поле безглазой беды.
Пресвятая, простри Свой незримый покров,
Сохрани их, единственных наших сынов...
В русском городе Грозном под музыку пуль
Жизнь со смертью идут, как военный патруль.
1996
***
Уже поэты, но ещё мальчишки,
Защитники идеи и земли,
Ушли на фронт...
Ни записные книжки,
Ни головы свои не сберегли.
Неторопливо, деловито, хмуро
Убила их великая война.
История родной литературы
Не вспомнит их простые имена.
И только незаметно краеведы
Опубликуют небольшой рассказ
О посвящённых в чаянье победы,
О трепетно молящихся за нас.
ОДНОКЛАССНИКИ
Припомню вновь приветливые лица
Весёлых одноклассников моих…
Один в психиатрической больнице
Пытается понять свободный стих.
Чтоб не тревожить строгих санитаров,
Бубнит верлибры веку и стене
И верует, что обладает даром
Скрывать созвучья в уходящем дне.
Второй в тюрьме, глядит через решётки
На Божий мир любви, измен и слёз,
Где умирает от палёной водки
О русском сердце вспыльчивый вопрос,
И привыкает к паханам и нарам,
Ко снам туберкулёзной духоты,
И верует, что обладает даром
Плевать на всё с тюремной высоты.
Другой на подоконник встал –
Влюбиться
Хотел в родную спящую страну.
И сделал шаг навстречу вольным птицам
В растерянную высь и глубину.
Упал на тротуар, но от удара
Никто не вздрогнул в хмуром городке…
А веровал, что обладает даром
Перекурить печаль на сквозняке.
Четвёртый сгинул в кишлаках Афгана:
Восточный муж, имеющий трёх жён,
Внимательный читатель сур Корана,
Ему отрезал голову ножом.
Росла чинара, блеяла отара,
Его «калаш» сгодился на калым…
А веровал, что обладает даром
Домой вернуться к матери живым.
А пятый – дьякон, учит мир молиться
И сильно пьёт за ближних и родных,
Припомнив вновь приветливые лица
Весёлых одноклассников моих.
И выпью я, раз не звучит кифара,
И нет в душе спокойного угла,
И кажется, что всё проходит даром –
Напрасны наши думы и дела.
Мы исчезаем… Остаётся смута.
Её бы словом дружеским унять.
Но, встретившись случайно, почему-то
Стараемся друг друга не узнать.
В ПРОКУРАТУРЕ
Я весь седой и многогрешный –
Юн старший следователь, он
Ведёт допрос, чтоб потерпевшим
Признать меня.
Таков закон.
Рассказывает без запинки,
Придав словам суровый вид:
Мой сын единственный,
Мой Димка
На Пулковском шоссе убит.
Привычны горестные были
Для умирающей Руси:
Чай с клофелином предложили –
И выбросили из такси.
И он замёрз.
Скупые вздохи
Кто может слышать в тёмный год?!
Замёрз от февраля эпохи
Всепобеждающих свобод.
И ни молитва, ни дублёнка
Не помогли его спасти,
И Богородицы иконка
С ним замерзала на груди.
Какую вытерпел он муку
Не перескажет протокол!
И ангел взял его за руку,
В селенья вечные повёл.
А мне произносить с запинкой
Слова кафизм и панихид.
Мой сын единственный,
Мой Димка
На Пулковском шоссе убит.
Нет больше никаких вопросов,
И прокурор, совсем юнец,
Мне говорит, что я философ.
Я не философ, я отец.
Ах, следователь мой неспешный,
Ты не поймёшь, как я скорблю…
Я потерпевший, потерпевший.
Я потерплю.
2 марта 2008
***
Дима, у нас наступает весна,
Время светлеет от теплой погоды.
Птицы поют. А в душе тишина.
Скорбь приумолкла, хотя не проходит.
Там, где Господь поселил тебя в рай,
Что открываешь в небесной минуте?
Пьешь с бергамотом заваренный чай,
Сутками не выключаешь компьютер?
Лица весенние вижу во сне,
Чувствую свежесть весеннего сада.
Солнце разбудит, и, кажется мне –
Все, как и прежде. Ты жив. Где-то рядом.
И не скрывают тебя облака.
Ты на работе – пришлось задержаться.
Надо мне только дождаться звонка.
Ты позвонишь...
Надо только дождаться.
ВАРТИМЕЙ
Его сжимала темнота,
Но он предчувствовал дорогу,
Предчувствовал, что слепота
И приведет однажды к Богу,
Что в долгожданные шаги
Преображается терпенье.
О Сын Давидов, помоги!
Как высока цена прозренья!
Так почему же темный час
И скорбь, что сердце одолела,
Не открывают наших глаз,
Не знают смысла и предела?!
Как тяжела такая суть!
Но прозреваем понемногу,
Что темный час — смиренный путь,
Ведущий нас навстречу Богу.
У ИКОНЫ ПОКРОВА БОГОРОДИЦЫ
Войду я в Божий храм
В бездомный день печали.
И в строгой тишине
Затеплю я свечу.
Во мне так много слов,
Что сны мои устали.
Во мне так много слов,
Что просто помолчу.
Как суетно живу!
Легки мои реченья.
Обиды и суды
Творю я сгоряча.
Обдержит душу тьма,
Лишает утешенья.
Молчи, моя печаль.
Согрей меня, свеча.
***
Нет во мне никакой перемены —
Снова в тягость молитвенный труд.
Словно кровь из разрезанной вены,
Дни мои, исчезая, текут —
Истекают по капле.
И длится
Череда одинаковых лет…
Неужели я самоубийца?
И тогда мне спасения нет?
* * *
Их нет уже, а мне поверить трудно…
Характеры упрямы и резки,
Искали песню зло и беспробудно
До безысходной гробовой тоски.
Но неудачно выбрали концовку,
Перетянули слабую струну.
Искали песню, а нашли веревку,
Нашли себе последнюю жену,
Что поняла и проповедь, и ругань,
Что надоели здешние места, —
И обняла последняя подруга…
Сошли во тьму со своего креста.
А я их знал.
И горько удивился,
Как увлекает помраченный пыл,
Что никогда о них не помолился,
Так по душам и не поговорил.
***
Что наш спор? Это ветер и звук.
Нет прозрения – тошна свобода.
Только смерть, – лучше позже, мой друг –
Разрешит разногласье – приходом.
Ей ответ, словно утро, знаком,
Что мы в споре ночном разбираем.
А пока мы давай поживем.
Мы не завтра еще умираем.
Обсуждаем с тобой дребедень,
Говорим об обидах поэта…
Ночь прошла — и приблизился день,
Облачимся в оружие света.
Сына вырастим. Выстроим дом.
И посадим колючую ёлку.
Может, завтра еще не умрём.
В этом больше свободы и толку.
***
Чему я рад?
И солнце редко светит,
И светит без особого тепла,
И на душе холодный грубый ветер,
И остывает юности зола.
Так это возраст?
У него причуды.
И потому – смущен и одинок –
Чему-то улыбаюсь?
Будь, что будет.
А что-то будет…
И со мною Бог.
2006
* * *
Прельщенные нежданным урожаем,
Рассчитываем будущие дни
И смыслы тайные невольно не стяжаем,
А душу убеждаем — отдохни!
Возрадуйся, надкусывая грушу,
Что в житницах плодов земных не счесть…
Да ангелы торопятся по душу,
И даже груши спелой не доесть.
* * *
Прочтут стихи, что ничего не значат,
И некролог.
И кто-то нерешительно заплачет
В цветной платок
И, вытирая чувственные слезы
И сняв берет,
Начнет рассказ высокопарной прозой,
Что жил поэт.
Я это «жил» услышу, напрягая
Посмертный слух.
И я воскликну, что душа — живая,
Что жив мой дух.
Что вижу вас — всех, кто пришел
проститься, —
Простить меня.
Но зря, друзья, унылы ваши лица,
Не умер я.
Не умер я, поверь мне, брат мой лирик,
Что я живой!
Поверь мне, завсегдатай поликлиник
И сын пивной.
Оставим несчастливые глаголы —
Слова, слова…
Я вижу вас! — воротники, подолы
И рукава.
Я вижу вас! — носы, усы, бородки,
Разрезы глаз
И складки губ. Как явственно и четко
Я вижу вас!
И так милы мне чувственные слезы,
И мил сюжет,
Изложенный высокопарной прозой,
Что жил поэт.
Касаюсь плеч и трогаю за руки,
И в этот час
Осознаю всю трогательность муки,
Что вижу вас.
Осознаю, никто мне не ответит,
Вздохнув: «Привет!» —
Когда я рядом с вами, словно ветер.
И словно свет.
* * *
Сердце болит от шума,
Знобит от магнитной бури.
Можно о смерти подумать,
О милой литературе,
Что годы судьбы и света
Куда-то легко уносит,
О том, что в душе поэта
И в небе — поздняя осень.
На небе моем огромном
Сегодня темно и хмуро.
О чем остается помнить?
Что смерть — не литература.
* * *
Не желайте поэту стихов
В наше время глухое.
Пожелайте прощенья грехов
И покоя, покоя.
Чтоб не рухнул в холодный сугроб
От обиды и водки,
Помолитесь, чтоб тихо усоп —
Незлобивый и кроткий.
Хоть и весело жил, но тужил,
Унывал без причины.
Помолитесь, чтоб он заслужил
Христианской кончины.
Православно, по чину отпет —
Шел небесной дорогой.
И вздохнули бы: умер поэт,
Написал-то — немного.
ПЕРЕД РАССВЕТОМ
Ты помни, что мы никогда не умрем.
Ты не сомневайся, душа моя, в Боге.
Продолжим движенье по узкой дороге.
И пусть не смутит, что широким путём
Проходят величье и мудрость –
Но в чём
Они помогли б нам в дорожные стужи,
Когда путь становится уже и уже?
Ты помни, что мы никогда не умрем.
Хотя не останемся в книгах тревог
Каким-то удачным житейским примером…
Подобна рассвету свободная вера.
Светать начинает. И день недалек.
18 ФЕВРАЛЯ
Звонят друзья сына.
Прочли в Интернете, что он погиб.
С надеждой спрашивают:
— Может, он еще в реанимации?
Что им ответить?
Я только что вернулся из морга.
В ПРОЩЁНОЕ ВОСКРЕСЕНИЕ
О сыне погибшем моем молиться
Друзей прошу я.
И пью вино.
Не знаю, светло ли душе убийцы,
А у меня на душе темно.
Не знаю, как скорби выносят,
Снова
Мира душе моей не дано,
Глотаю я воздух молитвослова,
Молюсь и плачу.
И пью вино.
А надо трезветь от лихого века
И повторять покаянный стих,
Чтобы простить все грехи человекам,
Чтоб отпустить согрешенья их.
Себя убеждать – нет такой причины,
Чтоб не прощать до последних сил,
Мне надо простить, что убили сына,
Простить тому, кто его убил.
Быть может, прощение всё изменит –
Изменит душу, время, простор.
Простить тому, кто ни тени сомнений
Не знал – не ведает до сих пор.
9 марта 2008
* * *
Представлю, что там не дома, а чертоги –
В благорастворении райских высот,
И нет ни унынья, ни даже изжоги,
И жизнь бесконечно и плавно течёт.
Прощенные души нас тихо жалеют,
Словам подбирая молитвенный лад…
И сын мой убитый по дивным аллеям
Гуляет, и ангелы с ним говорят.
И он улыбается жизни и свету,
Небесному счастью —
На каждом шагу!
Я так представляю. И плачу при этом.
Чего же я слезы унять не могу?!
***
Помолись обо мне, сынок,
Расскажи про иной покой,
Я от мыслей и снов продрог,
Помолись обо мне, родной.
Я с утра разгоняю тьму,
Из души выметаю сор.
Я живу еще потому,
Что с тобой веду разговор.
Снова плачу. И плачет мать.
Поминальный едим обед.
Расскажи, как нам с ней понять,
Что тебя с нами больше нет.
Может, спустишься с высоты,
На минутку зайдешь домой?..
Я так верю, что слышишь ты.
Я так верю, что ты живой.
23 марта 2008
***
Жителем стал ты
далёких небесных долин,
время обрел ты,
которое не постареет,
мой убиенный,
мой юный
единственный сын,
в вечном покое
стал старше меня
и мудрее.
Наши надежды земные
рассыпались в прах,
ты уже ведаешь суть
этой горькой
потери,
ты уже ведаешь,
как я ищу тебя в снах,
только сильнее люблю,
и поэтому верю –
нет никаких
для сердечной
молитвы преград,
смерть наши души сближает,
молитву услышав.
Нет в нестареющем времени
вечных утрат,
вечных разлук,
и Любовь
всех сомнений превыше.
30 марта 2008
* * *
И вновь Твою
Потерпим, Боже, волю,
И скорбь, как благодать.
И побредем по жизненному полю —
Учиться умирать.
Терпи, душа, — не жди к себе поблажки, —
Любую тесноту.
Прости, Господь, что так порою тяжко,
Невмоготу.
* * *
Я вас люблю. И потерять боюсь.
Как мне без вас принять седые зимы,
Чьи сроки на века необозримы,
А с ними — одиночество и грусть?
Доверчиво с кем словом поделюсь,
Догадкой, что тревожно поразила,
И кто поймет, что жизнь невыносима
И невозможна без любви…И пусть,
Как незабвенный римский прокуратор,
Чудные речи вежливо ценя,
Со мной решите незамысловато.
И перед неизбежною расплатой
Я вас люблю. И знаю, что когда-то
Вам будет очень не хватать меня.
1987
* * *
Пророки читают молитвы,
Твердят покаянный канон,
Им зримы грядущие битвы,
Печали последних времен.
Поэты — не очень серьезны,
Не дал им Господь глубины.
Вглядевшись в высокие звезды,
Заметят лишь: зимы морозны,
И мысли людей холодны...
***
Живёт душа моя на войне,
Военный твердит мотив.
А люди думают, я вполне
Терпим и миролюбив,
И будто любому привету рад,
И пьяных драк не люблю.
А я хочу купить автомат,
И кажется, что куплю.
На тихом складе среди корыт,
Кастрюль последних систем
Предложат мины, и динамит,
И новенький АКМ.
Держу в руке я желанный ствол,
Душа живёт на войне,
И сознаю вдруг, что зря пришёл,
Что мне не сойтись в цене.
В комплекте штык. Удобен приклад.
И цвет спокоен и мил.
Но я, прости меня, тихий склад,
Денег не накопил.
И вижу – нервы напряжены,
И чувствую жёсткий тон,
Можно легко схлопотать войны
Со всех четырёх сторон.
Неосторожно среди корыт,
Кастрюль последних систем
Не взять ни мины, ни динамит,
Ни новенький АКМ.
На тихом складе не верят в долг,
Здесь платят и головой.
Зачем мне снился гвардейский полк
И снился неравный бой?
Зачем я слушаю чёрный мат,
Горячих юношей злю?
Зачем хотел купить автомат?!
И кажется, что куплю.
* * *
И. Д. Шамрай
Прием процедур и таблеток,
Нелепый больничный халат,
Смиряют волненье диетой,
«Дышите ровней»,— говорят.
Твой строгий покой не нарушу.
С диагнозом я не знаком.
Но душу, бессмертную душу,
Вдруг станут лечить порошком?
И, горьких испив люминалов,
Подумаешь: сил больше нет,
Доверчиво примешь усталость,
Как добрый и здравый совет.
Тревожные слезы иссушишь,
Друзей поменяешь и быт...
Скажи — пусть не трогают душу.
Не лечат. Ничем. Пусть болит.
***
Ты говоришь, что ты – народ,
Его мечта и суть,
А я – нечаянный просчёт,
Недуг, обратный путь.
Я говорю, что я – народ,
Его ревнивый взгляд.
Что это я иду вперёд,
А ты идёшь назад.
Пока мы спорим от души,
Рвём разум пополам,
Народ торопится, спешит
Привычно по делам –
Построить дом, посеять рожь
Иль огранить алмаз.
И – слава Богу! – не похож
Ни на кого из нас.
***
Мне говорили, надо ремесло
Найти такое, чтоб тебя кормило.
А я был молод, и меня влекло
К нестройным душам и стихам унылым.
А я смотрел в окно, как гибнет строй,
Как выцветает на плакате Ленин,
И Анненский тоскливою строкой
Мне подтверждал, что мир несовершенен.
Я повторял за ним, что мой фиал
Не идеалом полон –
Светлым пивом.
И ничего совсем не понимал
Я в ремесле, к поэзии ревнивом.
И в девушках…
Со мною заодно
Они о символистах щебетали,
Но долго не могли смотреть в окно
На времени усталые детали.
И улетали, словно бы они
Какие-то непонятые птицы.
А я смотрел в окно, как гибнут дни,
Почти забытых книг листал страницы.
А я был молод – драгоценный бред
В тетрадь писал
И юностью томился,
При этом полагал, что в тридцать лет
Жизнь не имеет никакого смысла.
До тридцати я посмотрю в окно
На суетные серые фигуры,
А после будет скучно и темно.
И старость. И конец литературы.
Где то окно? Где из окна тот вид –
На горизонт? Куда моя дорога
И жизнь спешат?! Пусть Анненский забыт.
Но смысл есть, да времени немного.
И смысл есть. Нет только ремесла.
И сожаленья нет о том, что было.
И вновь влечёт морозная весна
К стихам и звёздам – ко всему, что мило.
ПОД КОЛЕСАМИ
Как вы трезвы! А я, пожалуй, пьян —
И не могу я слышать, как несмело
Бубните унижающий обман,
Как будто понимаете, в чем дело.
Как будто это можно понимать?!
Не объяснить ради какой идеи
Понадобилось ноги поджимать
И вешаться на трубах батареи.
Зачем орал?! В пылу последних слов
Зачем он угрожал небесным сферам,
Что не забыл и что идти готов
На выручку расстрелянным Бендерам?
Орал стране? Так в ней оглохли все —
И нет ее по воле комбайнера…
Вот я пойду спокойно на шоссе,
И брошу на дорогу помидоры.
И пусть раздавят красные плоды
Тяжелые и легкие машины.
Какие брызги! Никакой беды.
Томатный сок. И радость без причины.
И в это время смерть мне не страшна,
И в это время кажется занятным,
Что нашей жизни красная цена
Такая же, как на дороге пятна…
Он наорался… Не орите вы…
И что со мной вам, в самом деле, ясно?!
Какие цели?! Как же вы трезвы!
И он был трезвым. Видимо, напрасно.
Напрасно он решил: - Прощай, страна!
И ты и я уходим безвозвратно…
А нашей жизни красная цена
Такая же, как на дороге пятна.
АЛКАШ
Открой, братишка, что-то я продрог.
Холодный ветер. Да и климат влажный.
Открой свой бронированный ларек,
Я умираю над ручьем от жажды.
Каким ручьем? Так говорил Вийон.
Французский бомж. Похмельная цитата.
А, может, не ручей, а Тихий Дон? —
Где русский брат не пожалеет брата.
Один торгует пивом и вином,
Другой от них с утра невзвидит света,
От жажды умирая над ручьем,
По версии французского поэта...
Я говорю, конечно, невпопад,
Стараюсь быть своим. Родным. Любезным.
А денег нет —
Но разве ты не брат?!
Ты понимаешь русские болезни.
Как получилось, не возьму и в толк,
Как вышло, что в постыдной круговерти
Я должен всем?!
И не отдать мне долг.
Не расплатиться и до самой смерти.
Ты помоги.
Без шуток. Без обид.
Все помогают — как прожить иначе?
Во мне душа бессмертная болит.
Бессмертная! А это что-то значит.
И боль ее переполняет плоть
Мучительной и безутешной скорбью.
Прости меня…
Прости меня, Господь!
Я оскорблял Твой образ и подобье.
Сам выбирал дороги и пути,
И те мечты, что никогда не сбылись.
И я Тебя молю, долги прости
Тем, кто долги простил —
Воздай за милость.
Прости и скупость.
Ты всё можешь, Бог.
Душа горит — и значит, виновата.
Прости нам бронированный ларек,
Где русский брат
Не пожалеет брата.
ГЕНЕРАЛЫ ВОКЗАЛА
Не вышло из нас генералов,
Уже мы седые с тобой.
Бутылку допили – и мало,
Да разве и хватит одной.
Не вышло ни гуру, ни гадов,
А время уходит в трубу.
Допили бутылку – и надо
Менять, не колеблясь, судьбу.
К чему мы ведём пересуды,
Усиливаем голоса?!
Не двинуть ли нам в Робин Гуды –
Давай подадимся в леса.
А то не дают отморозки
Житья, запугали народ.
Пусть ты – Кудеяр, я – Дубровский,
Согласен и наоборот.
Вставай – и пойдём в партизаны,
Пора воплощать свои сны,
Излечим душевные раны
И язвы огромной страны.
Тупеет без дела философ,
Ржавеет без дела топор,
Пора защитить негритосов
И светлый российский простор.
И сложат менты и шерифы,
Простой и признательный люд
О наших делах апокрифы,
Баллады и саги споют.
Мы жили вчера никудышно,
Найдём по душе ремесло.
Из нас генералов не вышло,
Хоть в чём-то ещё повезло...
Уснём в мерном гуле вокзала,
За столиком в скучной пивной.
Бутылку допили – и мало,
Да разве и хватит одной.
* * *
Что же мне выпало? Снова зима?
Вроде бы время июня и зноя —
Северный ветер качает дома,
Воет метель и лишает покоя.
Снегом у неба полны закрома,
Время июня сегодня лихое.
Но почему же мне белая тьма
Выпала вновь?! Это надо герою
Или разбойнику. Мне — не нужны
Резкие звуки и гордость боренья.
Предпочитаю я летние сны,
Чай на веранде с клубничным вареньем.
Что же мне снова досталась зима?
Снег от души
И печаль от ума.
* * *
Провинция пылко нелепа,
Но русские снятся ей сны.
И ближе здесь звезды и небо,
И люди, и чувство вины.
Несет свое честное бремя
Не слышная миру строка,
И медленней тянется время,
Поэтому жизнь коротка...
СУХАРИ
Ни грез не чаяла, ни слез,
Когда от русских стуж
В свои края ее увез
Американский муж.
Чего не жить? — Создать уют,
Порядок и покой,
Да только хлеб не продают —
Пшеничный и ржаной.
Чего не жить? — Принять уклад
И негритянский блюз.
Но хлеб — то странно сладковат,
То кисловат на вкус.
Как тошно, мамочка! И соль
Не солона совсем.
И мама шлет ей бандероль
В далекий Сан-Хосе…
Глядит на маленький пакет
И знает, что внутри —
Не сувенир, не амулет —
Простые сухари.
Их потрясти — они шуршат,
Обернутые в бязь!
И умиляется душа —
И ощущает связь
Со снежной родиной —
и слух
Вновь услаждает свой.
И перехватывает дух —
Как пахнет хлеб ржаной!
Чего не жить? — Учить словарь
И улиц, и сердец.
И медленно сосать сухарь,
Как в детстве леденец.
ВЧЕРАШНЕЕ ВИНО
Человек, добывающий уголь,
Возвратится усталый домой,
И его трёхэтажная ругань
Растревожит вдруг общий покой.
За какие, соседи, почёты
Вы не знаете шахтного дна?!
И не знаете чёрной работы…
И не пьёте со мною вина?!
И нарвётся на пьяную драку,
Разрешая глобальный вопрос.
А, проснувшись, потреплет собаку,
Поцелует в доверчивый нос.
Извини за сплошное расстройство,
Засветили ребята под глаз,
Со словами душевного свойства
Переборы бывают подчас.
Извини, получилось подраться,
На крутой разговор повело.
Вновь на смену пора собираться.
И собака вздохнёт тяжело.
И собака поймёт его ругань
И вчерашнее в сердце вино…
Изнурительна эта заслуга,
Что дарует нам чёрное дно.
***
Друзья мне пишут: снится Воркута —
И улицы знакомые, и люди.
И будет время, как-нибудь они
Заедут, если только время будет.
Читаю письма. Думаю о снах -
В них Воркута мне никогда не снится.
Хотя со мною рядом, как жена,
Зубная щетка, чаша и цевница.
Как я ни жил, о чем ни сожалел,
Какую бы ни выбирал дорогу,
Но мне не снится город Воркута…
И слава Богу.
Как может сниться мой убогий край?!
Где снег да пыль,
Да пыль со снегом снова.
Неужто в ваших светлых городах,
Друзья мои,
Порою так хреново?
* * *
Деревня Вешки смотрит телевизор,
Крутой американский боевик.
Сбивает на экране грузовик
Сенатора.
Гадает экспертиза.
И нет улик. Но есть звезда стриптиза.
И челюсти акулы. И тайник
В гробу раджи. И призрак. Женский крик!
Убийца-робот прыгает с карниза.
И напрягает зрение и нюх
Рябой упырь. И рокер стриты рушит.
И за измену босс девицу душит
И прячет тело в ящик для подушек.
Деревня Вешки затаила дух.
Былин не помнит. Не поет частушек.
***
Живем! Всё плохое забыто.
Друзей и подруг потеряв,
Пьем времени винный напиток,
Души изменяя состав.
Нам главное, сразу не спиться,
Принять мировой неуют.
Сократы российских провинций
Цикуту признанья не пьют.
Но склонны и мы к диалогу,
И все же себя познаем,
Отравленный век понемногу
Хлебая – глоток за глотком.
Хотя нашим искренним вздором
Никто от души не смущен,
Но чувствуем вкус приговора –
Железный и пошлый закон.
И чем же мы так ненавистны?!
И чей потревожили нрав?!
Любовь к независимой мысли
Души изменяет состав.
И тем неизменней решенье –
Упрямая воля суда…
И нет для нас, кроме терпенья,
Иного святого труда.
***
В поэтах есть черта Сократа –
Вопросы о себе пьянят.
Поэтому и виноваты –
Не так глядят, нетрезвый взгляд.
Во взгляде явная опасность –
Открытый, как велосипед,
Теряет мир былую ясность
От иронических бесед.
Кому судьба, кому утрата
Не сразу, впрочем, разберешь…
Не знает имени Сократа
Скучающая молодежь.
И нет идей его в народе
Две тысячи – да больше! – лет.
Так почему любой свободе
Сократ мешает?!
И поэт.
* * *
Разбавят спирт убогим сериалом,
Забудут непокой и неуют,
Тела закроют ватным одеялом
И завтра на работу не пойдут.
Недобрые слова переживут,
Долги потерпят, с ними горя мало.
А горе от ума, чей тихий труд
Блажит, не принимая сон — устало,
И топит в спирте синюю звезду,
И привкус ночи чувствует в напитке,
И привкус неба чувствует в аду,
В котором длятся творческие пытки…
И у меня долгов, увы, в избытке,
Я завтра на работу не пойду.
***
В лесу, где лешим сломана нога,
Спасаясь от химических отходов
И от греха нетрудовых доходов,
Живёт в избушке старая карга.
Собрав росы, готовит горький морс,
И чует: гордый дух идёт с поклоном.
Идёт к ней, хоть страшил её законом,
Стыдил за длинный и сопливый нос.
Его уже нисколько не смущает,
Что ведьма в непогоду превращает
Лягушку, испечённую в золе.
Так женщины от здравых слов скучают,
Журналы мод листают и мечтают
О праздничных полётах на метле.
* * *
С востока запах гари доносило.
Как ни милы любовные утехи,
Я облачился в ратные доспехи.
И в путь.
Пора.
Взошло уже светило.
Со мною Бог да молодая сила.
— Ты пропадешь!— жена заголосила.—
Куда тебя несет?
Сильна орда,
Угроз твоих не убоятся ханы,
Ни храмы не спасти, ни города,
Придет Илья —
он
отомстит поганым...
Терпела Русь. Ждала приход Ильи.
А у него как будто нет семьи.
* * *
Кто-то тайную волю изрек,
Кто-то свел в напряжении скулы,
Чья-то мысль, словно пуля, мелькнула —
И я выбран как верный залог.
Эй, поэт, затаись между строк
И смотри в автоматное дуло! —
Гаркнет резко исчадье аула,
Палец свой положив на курок..
Я — заложник столетней беды,
Мне в лицо она весело дышит…
Праздный мир с одобреньем услышит,
Что меня, приложив все труды,
Обменяли на сумку с гашишем
И на остров Курильской гряды.
ВЕНЧАНИЕ
В роковые минуты явились мы в мир,
Всеблагие пируют, не зная покоя.
Но умолкли надменное время и пир —
И священник повел нас вокруг аналоя.
Тихо скажем, что будем друг другу верны,
И поверим, что сможем любви не утратить.
В роковые минуты нельзя без жены,
Без торжественной тайны и без благодати.
Только время исчезнет — что будет за ним?
Обретем полноту мы небесного дара,
Иль останется наше единство земным
И спасительным лишь от ночного кошмара?
1995
***
Мне не понять изысканность унылых.
Когда порой сжимает сердце мгла,
То вспомню, что жена меня любила…
Ласкала. Проклинала. И ждала.
И что мне ваша тщательная смута,
Высокомерные полутона.
Она досталась мне, а не кому-то,
Красивая ревнивая жена.
Разымчивы, затейливы узоры
Измены и сомнений кружева.
Я проще – я провинциал, который
Предпочитает ясные слова.
Предпочитает вздорный нрав зырянки,
Что не читает никаких стихов.
И потому я не умру от пьянки
И не поверю в роковой исход.
И не пойму, как это – жизнь постыла?!
Бесцветна ваша сложность ремесла…
Красивая жена меня любила.
Ласкала. Проклинала. И ждала.
* * *
Опускается серое небо,
Приближается к серым глазам.
Никакому румяному Фебу
Я бессмертной души не отдам.
Жертвы требует идол кудрявый,
Искушает свободой стиха.
А взамен ни покоя, ни славы —
Одиночество, лира, тоска.
Пусть летят аполлоновы стрелы
Мимо строк моего бытия.
Смерть — вот самое важное дело.
Умирать — так за други своя.
* * *
Темна душа поэта.
Однако белый свет
Ждёт от неё ответа.
Какой с неё ответ?!
Какой-то шёпот странный
Сомнений и обид –
И белый свет, как рана
Смертельная болит.
* * *
Проедет поезд мимо Ираёля,
Обыкновенной станции на вид, —
Но здесь поэт Илларионов Толя
На звезды смотрит, с небом говорит,
На светлый лад настраивает лиру,
Отмаливает грустные грехи
И суетному городу и миру
Слагает здесь негромкие стихи.
Взволнован он судьбой, а не успехом.
Ах, как спешат и поезд, и года!
Я снова в гости к другу не заехал,
И, видно, не заеду никогда.
Не расскажу за чашкой с крепким чаем,
Что хорошо беседовать вдвоем,
Что, постигая небо, умираем,
Да только ради этого живем.
Нет невезенья, есть лишь Божья воля,
Так на нее и будем уповать.
Не унывай, Илларионов Толя.
И постараюсь я
Не унывать.
2000
* * *
Подумал: ничего я не успел.
Зима сжимает сердце или старость?
И столько светлых безнадежных дел
В моих черновиках еще осталось.
Проходит жизнь —
и не берет в расчет
Неторопливость русского поэта.
Пусть ничего меня уже не ждет,
А я вот жду — еще наступит лето.
А я вот жду…
Прости, Господь, раба,
Что ропщет на погоду и усталость.
И понимает, что его судьба
Не началась.
И все же состоялась.
* * *
В окне, что русский император
Державной волей прорубил,
Увижу сумерки заката
И увяданье светлых сил.
Так неужели это благо —
Безверье, скепсис и разлад?!
Зачем опять пугать ГУЛАГом?
В окне — трагичнее закат.
* * *
Родимый город, как мне надоели
Твои кварталы и твои углы,
Твои неутомимые метели
И черный воздух заполярной мглы.
И ты меня не любишь, но прославишь,
Я знаю, что на северном ветру
Однажды ты мне памятник поставишь,
Когда я от красот твоих умру.
Сочтёшь, что будет юношам полезно
И моего лица узнать черты,
Мой дар отметишь... Как это любезно!
Жаль, не от сердца,
Так... от суеты.
* * *
Как воет метель! Как темно!
Проходят минуты и годы.
Душа моя смотрит в окно
На грозную смуту природы.
Зачем я живу на земле? —
Стареет душа и томится.
Зачем мои звезды во мгле
Тревожные спрятали лица…
ВОРКУТА
Городу, что на краю планеты
Стынет в ожидании весны,
Не нужны хорошие поэты,
И стихи о небе не нужны.
Уезжаю — звезды и приметы
Скорым расставаньем смущены —
Чтоб не видеть и не знать воспетой,
Самой близкой сердцу стороны.
Городу, где в лагерных бараках
Душегуб, служака и пророк,
Умирали от тоски и мрака,
Где родился в Богом данный срок
И знаком был с каждою собакой, —
Пригодиться все-таки не смог.
***
Читаю рыжего поэта,
Который пел легко, как чиж,
И знал, что для любого света
Любой поэт немного рыж.
Имел он вредные привычки
И несколько гражданских жён,
Но не лежал в психиатричке –
Дождливой жизнью оскорблён.
Бывал в милиции за драку,
Душой и телом от вина
Болел, но никогда не плакал,
Что жизнь скучна и не нужна.
Когда однажды стал известным
И модным, словно ерунда,
Сдавил судьбе своей и песне
Верёвкой горло навсегда.
И кто-то скажет – мог иначе,
И написать бы сколько смог!
Не смог бы. Я о нём не плачу.
Я понимаю, мир жесток.
Читаю рыжие печали,
Стихов листаю тонкий том,
Он выбрал, чтоб его читали
И говорили бы о нём.
Что для него души спасенье?!
Неясный и натужный труд.
Ему важнее наше чтенье
И наш посмертный пересуд.
ДРУЗЬЯ
И чёрен хлеб мой, да не пресен.
Неприбыльное ремесло –
А всё-таки от тёмных песен
Кому-то станет и светло.
И во дворце или в лачуге,
На севере или на юге
Мудрец иль юный баламут
И обо мне, как лучшем друге,
Помыслит несколько минут.
Его в сюжете стихотворном
Заденет странная строка,
Туманным чувством, хлебом чёрным
Душе покажется близка.
Жаль, что слова перебирая
И снова поправляя слог,
Об этом даже не узнаю
И так же буду одинок.
ПЕРВЫЙ СНЕГ
С осенним холодом и тленьем
Приходит странная пора,
Когда глухое раздраженье
Вдруг увлекает, как игра.
Как увлекает сожаленье,
Что жизнь твоя не удалась –
Ни праздник, ни стихотворенье,
Ни одиночество, ни страсть.
И нет унынию исхода.
Сгибает травы первый снег.
Какая скверная погода!
И как несчастлив человек!
Как он томится и боится,
От самого себя тая,
Признать, что жизнь его, как птица,
В иные движется края!
И наконец-то виновато
Найдёт негромкие слова,
Что он легко умрёт когда-то,
Как первый снег. И как трава.
* * *
Вновь наступит весна,
возвращая надежды приметам.
Но студентка — красивая! —
в библиотеку войдет,
Книгу выберет «Сборник
совсем неизвестных поэтов»
(Никому не известных в тот
очень двухтысячный год),
Терпеливо и бережно перелистает
страницы —
Многолетних раздумий
и опытов краткий итог.
По счастливой случайности
в сборнике том сохранится
Мое лучшее стихотворение —
несколько строк.
И она их прочтет — не поймет
невеселый мой юмор,
Но она улыбнется —
на улице будет весна.
И подумает: «Бедный,
когда, интересно, он умер?
И какая была у него, интересно,
жена?»
1986
* * *
Страсти, страсти —
гордые стихии —
Стихли вдруг в сердечной глубине,
Слышу я смиренье литургии:
Кто-то помолился обо мне.
Кто он, мой заступник перед Богом? —
Кто сумел простить, не упрекнуть
И моим бесчисленным тревогам
Попросил спасение — и путь.
Верую.
Как долго и как странно
Я блуждал, как будто жил вчерне.
И вхожу я в церковь покаянно —
Кто-то помолился обо мне.
1993
* * *
Посмотрю на снег в начале мая,
Про себя решу, что повезло:
Замерзал Овидий на Дунае,
Мне — у моря Карского тепло.
Мне хватает света и озона,
И на размышления — чернил.
Милый край не одного Назона
В вечной мерзлоте похоронил.
Майский снег на улице кружится.
Дал Господь насущный хлеб и кров.
Что мне Рим, надменная столица?!
Почитаю я молитвослов.
Не живи, душа моя, в обиде
И за лад благодари Творца,
Не ропщи на местность, как Овидий,
Все стерпи до самого конца.
* * *
Днем или, может, порою полночной
Сердце поймет, что болит к непогоде,
Что разыграется ветер восточный —
Ветер Господень.
Ветер придет из далекой пустыни
И занесет родники и колодцы,
Горькие речи и храмы гордыни.
Кто же спасется?
Кто же, привязанный к родине милой,
К жизни своих гаражей и домишек,
Выкрикнув, выдохнув: «Боже! Помилуй!», —
Будет услышан?
* * *
Душа по широкой дороге
Совсем не умеет идти.
Помыслит тихонько о Боге,
Но к Богу не знает пути.
Не видит пути покаянья,
А видит во всем пустоту.
И просит душа подаянья —
Куда же идти ко Христу?
И вместе с ней души слепые
Возносят молитвенный зов —
И ловят обрывки скупые
Растерянных искренних слов.
* * *
Во дворе только я и собаки,
Только я и веселые псы…
Что-то чуют в полуночном мраке
Наши чуткие к ветру носы.
Что-то, видно, в домах происходит —
И вокруг ни души не найти…
Что-то чуют в сырой непогоде
Наши чуткие к небу пути.
***
Качает время – вправо, влево,
Не ровен час…
Не ровен строй.
Прольется скоро чаша гнева
На этот кризис мировой.
Подавится глобальной стынью
Вся мировая саранча,
Звезда готова стать полынью,
И кладезь бездны ждет ключа.
Не обойдется полумерой,
И тайный грех, и явный прыщ
Надышатся огнем и серой,
И горьким дымом пепелищ.
Свернется небо на закате,
И подведет Господь итог.
Восстань, душа моя, с кровати,
Оставь в покое потолок.
Ты увлекаешься тщетою,
Рифмуя утренний пустяк.
Должна быть ясной и святою,
А ты молилась кое-как.
2005
* * *
Н.Кузьмину
От русской Непрядвы остался ручей
И ропот стиха или бреда.
По этому поводу водки не пей,
В незваных гостях не обедай,
Заслуженных гениев не матери,
Мы сами свое заслужили,
Ревнивой стилистики пономари
В нетрезвой лирической силе.
Мы всех обличили до самого дна
Беспечной души и стакана.
И нету Непрядвы — неправда одна
В народных мечтах и туманах.
От русской победы остался музей,
Словарь и привычки пехоты.
По этому поводу водки не пей
До патриотической рвоты.
В незваных гостях не растрачивай дни
И светлую душу поэта.
И русскую Родину не хорони,
Пока есть стихи и ракеты.
БОГОРОДИЦА ПЛАЧЕТ
Что-то в этом году и на соль не повысили цены,
И сосед не палил по кометам за смятый укроп,
Лес горел, но не сильно, и женскую баню чечены
Штурмовать не собрались – и, к счастью, никто не утоп.
Поворчала погода, и яблоки к Спасу поспели,
Медный бунт был коротким – и всех помирил самогон.
А газеты шумели, да больше о тайнах постели,
Тайн других не осталось для наших сумбурных времён.
Обошлось без потопа и язвы, войны и дракона,
Подновили дорогу, открыли еще гастроном…
Только в церкви о чем-то замироточИла икона –
Богородица плачет, а мы Её слез не поймем.
* * *
Душа опять глядит в одну беду —
В одну страну,
Что не желает жизни.
Горим в бреду,
Потом сгорим в аду
За странную любовь к своей отчизне.
Что за любовь
До скрежета зубов
К немым камням последних городов?!
Где узкий путь?
Идем по бездорожью
Большой войны…
И только Свой покров
Нам подает в защиту Матерь Божья.
ИНОК
Монах по городу идет,
Нас, суматошных, замечает,
Как наши души круг забот,
Пустых и гордых, помрачает.
Мы поглядим на странный вид:
Скуфья и старенькая ряса,
На женщин, вроде, не глядит,
Совсем не ест, наверно, мяса.
Идет усердный нелюдим,
Творит молитву непрестанно,
Когда мы снова говорим
Замысловато и пространно.
Он город никогда суду
Невольному не подвергает,
Что все спасутся, полагает,
И лишь ему гореть в аду.
ВОСПОМИНАНИЕ О СТАРОСТИ
Старый-старый человек плакал.
Он не научился утверждать:
«Не зря прожил…»
Не умел ворчать,
что сутки стали короче.
А врачи невнимательнее.
Старый-старый человек плакал.
Он не хотел радоваться
шумным переменам и тихим дням.
И никак не мог вспомнить,
где же расстался с молодостью.
Старый-старый человек плакал.
Ему исполнилось двадцать лет…
Огромный возраст!
Жизнь стремительно исчезала.
И не было рядом
Доброго старца иеросхимонаха Анатолия,
Который бы просто сказал:
«А ты не торопись».
***
А. Пашневу
Если вдруг доживем до расстрела,
То поставят, товарищ, к стене
Нас не за стихотворное дело,
Нет, оно не в смертельной цене.
Мир уже не боится поэта,
И высокое слово певца
Он убьет, словно муху, газетой,
Пожалеет на это свинца.
Для чего сразу высшая мера?
Водка справится. И нищета…
Но страшит его русская вера,
Наше исповеданье Христа.
В ней преграда его грандиозным
Измененьям умов и сердец.
И фанатикам религиозным
Уготован жестокий конец.
Вновь гулять романтической злобе.
Как метели, в родимом краю…
Если только Господь нас сподобит,
Пострадаем за веру свою.
А солдатикам трудолюбивым
Всё равно, кто поэт, кто бандит —
Не узреть им, как ангел счастливый
За спасенной душой прилетит.
ПЕЧАТЬ
Не взвоют враждебные вихри,
Не грянет всемирный салют,–
Придет незаметно Антихрист,
Начнет свой обыденный труд.
Откроет бюро и конторки,
Куда, не ропща на судьбу,
Толпа потечет – три шестерки
Послушно поставить на лбу.
«Где ваше духовное зренье!–
Младенца воскликнут уста.–
Терпите позор и гоненье,
Но не предавайте Христа!»
Но скажут, что даже монахи
Признали Верховный Указ,
Что грубы библейские страхи,
Иная эпоха сейчас.
Эпоха широких понятий.
Прогресс победил на земле!
Осталось поставить печати –
И на православном челе.
***
Что нам остается? Да просто жить,
А если пригнет нужда —
Молиться
И Бога благодарить
За хлеб насущный —
Что в поле есть сныть,
Крапива и лебеда,
Что есть еще один день
Возлюбить.
Что в небе светла звезда.
А им,
Нашедшим свой случай предать,
Невзвидевшим белый свет,
Что им остается? —
Пересчитать
Тяжелых тридцать монет.
Пересчитать
Впопыхах барыши,
Вдохнуть эпохи бензол,
Вернуться и крикнуть: — Я согрешил!—
Швырнув на храмовый пол
Монеты…
И слушать их скучный звон,
Предчувствуя вечность мук.
Что им остается?
Скорее, вон —
Петля, осиновый сук...
1995
ФЕВРАЛЬСКИЕ ДУМЫ
«В эту самую ночь Валтасар был
убит своими слугами».
Надпись на месте убийства
святого Царя-мученика Николая II
(из стихотворения Г. Гейне «Валтасар»)
Еще февраль не до безумья пьян,
Не до горячки думских депутатов,
Еще убийца чистит свой наган —
Ему из Гейне помнится цитата.
Еще готовят толпы горожан
Призывы к безначалью на плакатах
«Кругом измена, трусость и обман»,—
Предчувствует российский император.
И молится о сумрачной стране,
Где веру разменяли на идеи,
Где запросто предавшие лакеи
О царской исповедуют вине:
«Прости, Господь, им злобные слова,
Прости, Господь, им гордые деянья.
Россию не оставь без покрова,
Кончины прежде дай ей покаянье».
Еще февраль — оратор и тиран —
Не заморочил юного солдата,
В походный не ударил барабан,
И брат еще не пролил крови брата.
«Кругом измена, трусость и обман».—
В дневник еще не пишет император,
Но знает,
Ибо холодно душе —
Как холодно и в ставке, и в столице!
И тайна беззакония уже
Свершается —
И скоро совершится.
ЗАМЕРЗАЮЩЕЕ СЕЛО
Е. Козлову
Батюшку сослать на острова,
Соловки-то ближе к Богу место,
Порешили ради торжества
Первомая в светлый день воскресный.
Церковь же во имя Покрова
Пресвятой Владычицы Небесной
Разобрали дружно на дрова,
Поделили всем колхозом честно.
Батюшку никто тогда не слушал:
Что творите?! — плакал он навзрыд.
Да никто не ведал, что творит.
Климат первомаями нарушен —
Не согреть никак дома и души.
Храм сожгли в печах… Село знобит.
20 ДЕКАБРЯ
Преподобне Антоние Сийский,
О предивный помощниче наш,
Жизнь уходит с просторов российских,
Остаются — печаль и пейзаж.
Вдаль — дороги, как судьбы разбиты,
Вдоль — деревни, пусты и черны…
Помяни наши митрополиты,
Удрученный народ помяни.
Умираем в похмелье тяжелом
Среди самых великих полей.
Ты стоишь перед Божьим престолом,
Помолись своим чудным глаголом
И любовью блаженной согрей.
ПЕРЕД ВЕЛИКИМ ПОВЕЧЕРИЕМ
Мы — не скифы, мы — русские, дело не в скулах, а дух
Зиждет нас православный, хранит девяностый псалом.
Нас не тьмы азиатские — несколько древних старух,
Иерей и епископ — но мы никогда не умрем.
Не умрем от судов, перестроек, свобод и сивух,
Третий Рим обращающих в скучный всемирный Содом.
Примем русское бремя, насущного хлеба укрух,
В храм войдем, осенив непокорную душу крестом.
Это время последнее. Это последний итог.
Нас не тьмы азиатские. Надо нам вместе молиться -
И откроется мужество русских и узких дорог.
И да будут светлы наши юные старые лица.
«Разумейте, языцы,
И покоряйтеся, яко с нами Бог!»
МОЛИТВА РУССКИХ
О. Михайлову
1.
Наполеон в подзорную трубу
рассматривал российские холмы
и поле генерального сраженья,
рассчитывал маневры и атаки
и в стане неприятельском заметил
движенье непонятное.
Как странно!
Великое собранье московитов!
Зачем?!
Вгляделся повнимательней:
хоругви,
священники, восточная обрядность...
(Молитва за Отечество творилась
перед святой иконой чудотворной
Смоленской Богоматери).
— Нелепо!—
воскликнул император-полководец,
властитель образованной Европы.—
Нелепо уповать не на искусство
Военное, не на расчёт и гений,
А на каких-то идолов.
Но завтра
Я одержу ещё одну победу —
Над дикостью...
А русские молились.
2.
Как модны ныне чувства корсиканца! —
Привычно усмехнуться:
разве может
помочь нам пенье церкви?
Не влияет
оно своим искусным благозвучьем
на курсы акций и процент кредита.
Спасут Россию биржи и юристы
и вклады иностранных капиталов,
а не богослужения.
И вскоре
расчет одержит полную победу
над дикостью...
Но русские молились.
И молятся светло и терпеливо.
Молитва за Отечество творится
Перед святой иконой чудотворной
Смоленской Богоматери.
Аминь.
1994
* * *
Обратятся империи в пыль,
И валы океанские — в сушу.
Но Господь сохранит Израиль,
Русь Святую — смиренную душу.
Прахом дума земная пойдет,
И надежда, и слава земная,
И от гнева устанет народ,
Знаков неба не распознавая.
И сгорит гордый мир, как ковыль, —
До последнего дома разрушен…
Но Господь сохранит Израиль,
Русь Святую — смиренную душу.
ХОЖДЕНИЕ ПО ВОДАМ
По воде как посуху пойду,
Задевая по пути звезду,
Что в полночном море отразилась.
Господи, а если пропаду?
Взгляд теряет звезды и луну.
Шаг ныряет в шумную волну.
Маловерный, что ж я усомнился?!
Только усомнился — и тону.
Мысль, как камень, падает до дна,
Чтобы стала жизни глубина
Постижима страннику по водам —
Как она темна и холодна!
Как темны подводные края,
Где скользит упрямая змея —
Мысль моя, как проходить по водам
До небесной тайны бытия.
ВЕРБНОЕ ВОСКРЕСЕНИЕ
Я приехал из ночи в весенний рассвет,
Я оставил полярную мглу и тщету.
Все надежды оставил
Всех прожитых лет,
Чтобы заново душу понять на свету.
Я приехал смотреть, как ломаются льды,
Как, разлившись, несет к океану река
Темный скарб, и осколки Полярной звезды,
И пугливое время,
Чье бремя тоска.
Возвращаются силы в безвольную плоть.
В храме, тесном от веры и познанных бед,
Освящается верба, и входит Господь
В новый город души.
И в весенний рассвет.
ИЗ ЕККЛЕСИАСТА
Всё никчемно — нет пользы в трудах.
И ворчлива судьба, как старуха, —
Множим грех,
возвращаемся в прах...
Суета и томление духа.
Всё никчемно — всё было в веках.
Не насытить ни зренья, ни слуха.
Жаждем сути.
Живем впопыхах.
Суета и томление духа.
Но печальные мысли отринь
И оставь состязанье гордынь, —
Весели свою кровь медовухой.
Взыщет Бог — будет время Суда.
Помни это.
А всё — суета...
Суета и томление духа.
***
Когда нас к собранности душ
Напевно призывает дьякон,
Хочу молиться я и плакать,
Как воин веры, кроткий муж,
Освобождаться от обид
С несокрушимым постоянством.
Но вдруг помыслю – дьякон пьянством,
Не очень-то таясь, грешит.
Помыслю про чужой запой –
В душе рассеянность и вялость.
Ах, жизнь! Разымчивая малость –
И пропоют за упокой.
Еще немного – и предел,
На том придётся мыслить свете,
Где все небесны, словно дети…
А я зачем-то повзрослел.
***
Беззакония чада и болезни сыны,
Мы должны исцелиться, ибо мы прощены.
О бессмертной печали подбирали слова.
Все у нас получилось. Что же вера мертва?!
Все у нас получилось…Но страшит в судный миг –
В разногласие с сердцем вступал наш язык.
И в бессильном молчанье уповает строка,
Что есть милость Господня, что есть Божья рука.
* * *
…А жизнь оказалась талантом,
что надо пустить в оборот —
Не своим серебром.
И как же мы с ней поступили,
беспечный и робкий народ,
Позабыв про заем?
На что сохраняли ее,
завернув поплотнее в платок
Или в землю зарыв?
На что же потратили, зная,
что заимодавец-то — строг,
Ибо был терпелив?
О чем изводились? Каким полагали
удачный черед?
Пожалели рубля?
И скажет взыскательно вдруг господин,
что не сеет, не жнет:
Где же прибыль моя?!
Что сердце стяжало, скупые рабы?
И что разум постиг?
Приближается срок.
Зачем же любовь, что так щедро взаймы
нам ссудил ростовщик,
Завернули в платок?
* * *
Стынет воздух.
Холод небывалый,
Даже для полярных январей.
Побирашки греются в подвалах,
Обняли железо батарей.
Нет убогих на своей работе —
Ни у церкви, ни на рынке нет.
Некому сказать: «Зачем вы пьете?!»,
Подавая несколько монет.
Небывалый холод.
Поскорее
Поспешим вернуться в теплый дом.
Некого сегодня, фарисеи,
Поучать, что надо жить трудом.
* * *
Луговые цветы завтра выбросят в печь,
Но Господь не скупится для них на одежды.
А тебя извели о достатке надежды
И о хлебе насущном высокая речь.
И на воронов взглянешь — не сеют, не жнут
И на черные дни не имеют хранилищ,
И Господь их питает.
А ты не осилишь
Жребий птицы —
крылатый обыденный труд.
* * *
Граждане небесных городов,
Проведут долиной смертной тени
Нас молитвы за своих врагов
И восторг пасхальных песнопений.
Путь покроет неземная мгла,
А душа — неудержимо рада,
Что врагов молитва сберегла, —
Может, и спасенье наше рядом.
* * *
Души спасением разбойники
Займутся, бросив свой разбой,
Когда им тихие покойники
Во сне расскажут про покой.
От неожиданного мрака
Охватит их великий страх —
И обретут уменье плакать
И сокрушаться о грехах.
А мы, полжизни промечтавшие
О светлом дне и ни о чем
И ни полушки не укравшие, —
Каких еще знамений ждем?!
Какие ангельские речи
Внушат движению строки,
Что смерти следуем навстречу
Желаньям сердца вопреки?
* * *
Утро вошло,
Я глаза разжимаю от сна,
Освобождаюсь
От темных вечерних страстей
И не грущу,
Ибо утро — и дышит весна.
Только не стало
Великой Отчизны моей.
Что мне слова,
Что не выпита чаша до дна,
Споры идей
Беспокойного мира вещей?!
Дышит весна,
Я глаза разжимаю от сна.
Не о чем спорить.
Не стало Отчизны моей.
Не о чем спорить
И всуе терзать имена
И открывать,
Кто герой, кто кумир, кто злодей.
Тает великое прошлое.
Это весна.
Утро. Мудрею.
Не стало Отчизны моей.
* * *
И наши скорби Богу не чужды —
Вдруг озаряет
Свежую могилу,
Утраты боль,
Беспомощную силу
И суетные планы и труды,
И горькие раздумья о былом
И будущем,
Казалось, заурядном —
Небесный луч —
И жизнь не безотрадна,
А связана таинственно с Христом.
* * *
Снедает душу вовсе не нужда,
А теплый ум, его скупой расчет,
Мой добрый ангел и моя звезда —
Одна любовь спасает и спасет.
Но искушает варварская речь,
Чужой закон и собственный разброд,
И гибнет от меча поднявший меч —
Одна любовь спасает и спасет.
Со мною помолись, осилим страх,
Злосчастие в сердцах и у ворот.
В земных исканьях и на Небесах —
Одна любовь спасает и спасет.
Андрей Попов
О любви
и смерти
Стихотворения
Издательство «Анбур»
2008
ISBN 5-7555-0902-6
Первый вариант
* * *
То птицу видел, то звезду,
То солнце яркое в зените…
Трехлетний сын просил в бреду:
— Повыше, выше подымите!
Отец брал на руки его,
Заботливо и осторожно,
Не понимая ничего,
Приподнимал насколько можно.
— Повыше! Низко так кругом!—
Был мальчик Господом услышан.
И эпитафия о нем —
Всего два слова: «Поднят выше!»
И ты, поэт, в своем бреду,
Устав от низменных событий,
То птицу видишь, то звезду,
То солнце яркое в зените…
И, может, после снов больных
Стихи когда-нибудь напишешь,
Которые Господь услышит,
И мир подумает о них
Всего два слова: «Поднят выше!».
10 февраля 2008
* * *
Сколько зим и сколько лет —
В суете и шуме!
И уже не до бесед,
Человек-то — умер.
Сколько неба и земли,
Севера и юга…
Что делить?! Да не смогли
Мы понять друг друга.
Сколько споров и дорог,
Дорогой товарищ!
Наш упрямый диалог
Скорбью не поправишь.
Сколько всякой чепухи!
Жизнь проходит. Мне бы
Написать тебе стихи
На седьмое небо.
Может, ангел — тихий свет —
Вдруг в душе начертит
Молчаливый твой ответ
О любви и смерти.
3 февраля 2008
* * *
Всуе сон и в душах и в природе.
Словно птица,
Скорби не тая,
Улетает слава чадородий,
Покидает русские края.
Всуе шум и темный труд на рынке —
В нем ни откровений, ни судеб.
Все привычней горькие поминки,
Хлеб печали
И болезни хлеб.
Всуе сила гордых тайных знаний…
И моим сомненьям несть числа:
Сыновья — что стрелы, да в колчане
У меня всего одна стрела.
* * *
Тоску позовешь — больше нет друзей,
И с нею начнешь кутеж.
Вот наглая гостья — водки налей.
И душу вынь да положь.
Судьбу ей подай, а не общий хмель,
Не хочет меньшей цены.
Расстелет — разделит с тобой постель
И станет тревожить сны.
И будет твердить до скончанья дней,
Что Бог далек и суров.
А с нею ты нарожаешь детей
И набормочешь стихов.
* * *
Привычно начинаю: «Нам...» Кому?!
Кто эти «мы»? Кого я обобщаю?
Что с ними разделяю — чашку чаю,
Вину, молитву, русскую суму?
Нет никого. Опять сижу один.
Гляжу в окно, веду борьбу с тоскою.
И понимать, что в сердце нет покоя,
Никто не расположен... Даже сын.
1998
* * *
Перед отцом и сыном виноват,
Судьба никак судьбы не обещает,
Зато душа в судьбе души не чает,
А время-Каин уверяет: «Брат!»
Я — сторож брату.
И слежу, как страж, —
Как грезит время о кончине света.
И стынет парниковая планета,
В ней стынет сердце...
Это климат наш.
Чему же удивляться?
Русский снег.
И человек, не выстояв обедни,
Тревожит небо: «Что это за век?!»
Как будто он не знает, что — последний.
* * *
Порядок строг и даже слишком строг.
Пишу тебе — в палату не пускают.
Как там дела? Высок ли потолок?
Какого цвета?
Что еще — не знаю.
Осознаю — святой заботы нет.
На сердце пусто,
Побеждает разум.
Передаю печенья и конфет.
Привет.
И книгу Зощенко «Рассказы».
Еще два дня — и никаких кругов
Больничного внимания и ада.
Махнем в Москву!
На все махнем рукой.
Всего два дня — и снова будем рядом.
И не казнись — я больше виноват.
И не кляни меня и сухость слога,
И странный проговор «больничный ад»...
Душа моя, вдруг существует ад?
Как будем жить,
Когда поверим в Бога?!
15 октября 1981
* * *
Тоже помнишь, как твоя душа
По небу кружила в полудреме,
Прежде чем стать криком малыша,
Голосом земным в родильном доме?
Помнишь, утро, солнечный восход,
Распорядок медицинских буден?
Завершался медленный полет…
И другого выбора не будет.
Так душа из неба вышла вон,
Выпала из горнего простора.
Было ли?
Быть может, только сон.
Снова и тебя тревожит он,
Тоже невозможностью повтора?
* * *
Нашим детям
холодно с нами,
и они жмутся к теплу телевизора,
к искусственному огню…
Господи, как мы слабы!
* * *
Поэты — себялюбцы, гордецы,
Но что напишут, сбудется построчно:
Сойдутся все начала и концы,
Сойдется все — до полуслова — точно.
Стихов не будет, если скажешь ложь,
И если дан мне скромный дар поэта,
То я предвижу, что переживешь
Ты много лет — не только это лето.
Твоя болезнь
Пройдет,
Пройдет,
Пройдет...
Пусть на полвека, но еще осталось
Делить с тобой нам кров и небосвод,
Делить с тобою нам любовь и старость.
Еще полвека...
Время есть пока —
Взглянуть на звезды,
Помолиться Богу,
И долго жить,
А унывать — слегка.
И ты меня переживешь немного.
Однажды утром попрошу позвать
Священника.
Жаль, рядом нету сына.
И, причастившись, лягу на кровать.
Глаза сомкну.
И не проснусь, Марина.
Душа моя отправится в полет,
Преодолеть воздушные мытарства...
Но о другом хочу сказать:
Вот-вот
Твоя болезнь
Пройдет,
Пройдет,
Пройдет...
Помогут и молитвы, и лекарства.
Стихи помогут — и сомнений нет.
Стихи помогут, знающие точно,
Что скромен дар, да все-таки — поэт.
Мелю пустое —
сбудется построчно.
1994
* * *
Упрямый сын мой постигает век,
Век энергичный и самолюбивый.
И я гадаю, что за человек
Мой сын, что постигает век пытливо.
И я гадаю, что это за век,
Который так старательно я прожил,
В котором человека человек —
И даже близкого — понять не может.
И я гадаю, что за человек —
Я сам, что не умею толком слушать
Ни сына, ни самолюбивый век…
Лишь огрызаюсь, пряча свою душу.
* * *
Мой сын, мне кажется, что много
Распили водок мы и вин,
Чтоб спорить о природе Бога,
О таинствах первопричин.
Ход исторических событий,
Поверь, всегда меня томит.
Ты, может, сильный аналитик,
Но у тебя нетрезвый вид.
Волнениям на русском поле,
Предощущеньям катастроф
Хватает крепких алкоголей
Без наших возмущенных слов.
Как пьют степенные страдальцы!
И если пьянке нет конца,
Ассимилируют китайцы
И споры наши, и сердца.
Я тоже выпил, тоже грешен,
И на душе сплошная ночь —
Не знаю,
чем тебя утешить,
Не знаю,
чем тебе помочь.
И только думаю, что все же
Проедем сумрачные дни.
Нет никого тебя дороже…
И дальше.
Бог тебя храни.
Январь 2008
* * *
Стали люди сгорать, как сухие дрова.
Не выходят у них ни дела, ни слова
И с утра так болит голова.
Наше время проходит. Душа-инвалид
Мстить не может, но не забывает обид.
Помолчит, помолчит — и сгорит.
Как мы долго взрослели — хмелели от книг.
Как мы быстро стареем — стремительно,
вмиг.
Вступит в вечность подросток-старик.
Никуда не спешил. Ничего не успел.
Ни решительных слов. Ни значительных дел.
Помечтал, промолчал — и сгорел.
* * *
Идем-бредем
К отчаянным друзьям,
Что поспешили
Дольний мир покинуть,
Они решили,
Что честнее сгинуть,
Чем удивляться
Вероломным дням.
Идем навстречу —
Но в небесный час
Мы повторим ли,
Что бормочем ныне:
«Смирись, душа!
Их извела гордыня».
А что изводит нас?
Изводит кротость —
Темная, как месть?
Что за смиренье — лишь наполовину?!
Друзья решили,
Что честнее сгинуть...
Так — гордость или честь?
МАТЬ И СЫН
В русском городе Грозном под музыку пуль
Жизнь со смертью идут, как военный патруль.
Сын — хороший водитель, он возит бензин
В русском городе Грозном.
Единственный сын.
Мать глядит в телевизор, слепая от слез,
Вновь ей видится факел — горит бензовоз.
Комендантское время тревожит страну —
Мать с дорожною сумкой пришла на войну,
Закрывает собой чей-то дальний прицел,
В сумке брюки и куртка, чтоб сын их надел
И бежал бы — и бросил бы минную твердь,
Обманув командира, присягу и смерть —
От нелепого, страшного, злого труда.
Сын ей тихо ответил:
— Нет, мам, никуда
Не поеду я — надо кому-то и здесь.
Ты же, помнишь, учила, что главное — честь,
Что на страх и на трусость есть совести суд.
Я сбегу, а Серегу и Женьку убьют?
Я сбегу — новобранца посадят за руль,
И, считай, что мишенью он станет для пуль,
Что таит — и не ведает — каждая пядь.
И его тоже ждет одинокая мать.
Комендантское время, лихая пора,
Убегай — и до сердца не тронут ветра.
Убегай, хоронись непогоды и смут.
Убежим — хладнокровно Россию убьют,
Не жалея на русскую долю свинца,
Расстреляют в упор, как мальчишку-юнца.
Мать рыдала, внимая сыновним речам.
И с последней надеждой вступила во храм,
Где исходит от строгих икон благодать,
И в смятенные души зрит Божия Мать —
И молитва простая звучит в тишине
О единственном сыне и скорбной войне:
Сбереги их, Владычице, юных солдат,
Отведи от судьбы их смертельный снаряд.
И пехотные роты спаси — проведи
Через минное поле безглазой беды.
Пресвятая, простри Свой незримый покров,
Сохрани их, единственных наших сынов...
В русском городе Грозном под музыку пуль
Жизнь со смертью идут, как военный патруль.
1996
* * *
Уже поэты, но еще мальчишки,
Защитники идеи и земли,
Ушли на фронт…
Ни записные книжки,
Ни головы свои не сберегли.
Неторопливо, деловито, хмуро
Убила их великая война.
История родной литературы
Не вспомнит их простые имена.
И только незаметно краеведы
Опубликуют сбивчивый рассказ
О посвященных в чаянье победы,
О трепетно молящихся за нас.
* * *
Припомню вновь приветливые лица
Веселых одноклассников моих…
Один в психиатрической больнице
Пытается понять свободный стих.
Чтоб не тревожить строгих санитаров,
Бубнит верлибры небу и стене
И верует, что обладает даром
Скрывать созвучья в уходящем дне.
Второй в тюрьме, глядит через решетки
На Божий мир любви, беды и слез,
Где умирает от паленой водки
Ранимый русский искренний вопрос.
И привыкает к паханам и нарам,
И к снам туберкулезной духоты,
И верует, что обладает даром
Плевать на все с тюремной высоты.
Другой на подоконник встал —
Влюбиться
Хотел в родную спящую страну.
И сделал шаг навстречу вольным птицам
В растерянного неба глубину.
Упал на тротуар, но от удара
Никто не вздрогнул в хмуром городке…
А веровал, что обладает даром
Перекурить печаль на сквозняке.
Четвертый сгинул в кишлаках Афгана:
Восточный муж, имеющий трех жен,
Внимательный читатель сур Корана,
Ему отрезал голову ножом.
Росла чинара, блеяла отара,
Его «калаш» сгодился на калым…
А веровал, что обладает даром
Домой вернуться к матери живым.
А пятый — дьякон, учит мир молиться
И сильно пьет за ближних и родных,
Припомнив вновь приветливые лица
Веселых одноклассников моих.
И выпью я, раз не звучит кифара,
И нет в душе спокойного угла,
И кажется, что все проходит даром —
Напрасны наши думы и дела.
Мы исчезаем… Остается смута.
Ее бы словом дружеским унять.
Но, встретившись случайно, почему-то
Стараемся друг друга не узнать.
В ПРОКУРАТУРЕ
Я весь седой и многогрешный —
Юн старший следователь, он
Ведет допрос, чтоб потерпевшим
Признать меня.
Таков закон.
Рассказывает без запинки,
Придав словам суровый вид:
Мой сын единственный,
Мой Димка
На Пулковском шоссе убит.
Привычны горестные были
Для умирающей Руси:
Клауфелином отравили
И выбросили из такси.
И он замерз.
Скупые вздохи
Кто может слышать в темный год?!
Замерз от февраля эпохи
Всепобеждающих свобод.
И ни молитва, ни дубленка
Не помогли его спасти,
И Богородицы иконка
С ним замерзала на груди.
Какую выдержал он муку,
Не перескажет протокол!
И ангел взял его за руку,
В селенья вечные повел.
А мне произносить с запинкой
Слова кафизм и панихид.
Мой сын единственный,
Мой Димка
На Пулковском шоссе убит.
Нет больше никаких вопросов,
И прокурор, совсем юнец,
Мне говорит, что я философ.
Я не философ, я отец.
Ах, следователь мой неспешный,
Ты не поймешь, как я скорблю…
Я потерпевший, потерпевший.
Я потерплю, я потерплю.
2 марта 2008
* * *
Дима, у нас наступает весна,
Время светлеет от теплой погоды.
Птицы поют. А в душе тишина.
Скорбь приумолкла, хотя не проходит.
Там, где Господь поселил тебя в рай,
Что открываешь в небесной минуте?
Пьешь с бергамотом заваренный чай,
Сутками не выключаешь компьютер?
Дали весенние вижу во сне,
Чувствую свежесть весеннего сада.
Солнце разбудит, и, кажется мне —
Все, как и прежде. Ты жив. Где-то рядом.
И не скрывают тебя облака.
Ты на работе — пришлось задержаться.
Надо мне только дождаться звонка.
Ты позвонишь. Надо только дождаться.
ВАРТИМЕЙ
Его сжимала темнота,
Но он предчувствовал дорогу,
Предчувствовал, что слепота
И приведет однажды к Богу,
Что в долгожданные шаги
Преображается терпенье.
О Сын Давидов, помоги!
Как высока цена прозренья!
Так почему же темный час
И скорбь, что сердце одолела,
Не открывают наших глаз,
Не знают смысла и предела?!
Как тяжела такая суть!
Но прозреваем понемногу,
Что темный час — смиренный путь,
Ведущий нас навстречу Богу.
* * *
Войду я в Божий храм
В холодный день печали.
И в строгой тишине
Затеплю я свечу.
Во мне так много слов,
Что сны мои устали.
Во мне так много слов,
Что просто помолчу.
Как суетно живу!
Больны мои реченья.
Обиды и суды
Творю я сгоряча.
Обдержит душу тьма,
Лишает утешенья.
Молчи, моя печаль.
Согрей меня, свеча.
* * *
Нет во мне никакой перемены —
Снова в тягость молитвенный труд.
Словно кровь из разрезанной вены,
Дни мои, исчезая, текут —
Истекают по капле.
И длится
Череда одинаковых лет…
Неужели я самоубийца?
И тогда мне спасения нет?
* * *
Их нет уже, а мне поверить трудно…
Характеры упрямы и резки,
Искали песню зло и беспробудно
До безысходной гробовой тоски.
Но неудачно выбрали концовку,
Перетянули слабую струну.
Искали песню, а нашли веревку,
Нашли себе последнюю жену,
Что поняла и проповедь, и ругань,
Что надоели здешние места, —
И обняла последняя подруга…
Сошли во тьму со своего креста.
А я их знал.
И горько удивился,
Как увлекает помраченный пыл,
Что никогда о них не помолился,
Так по душам и не поговорил.
* * *
Смерть решит этот спор, старина,
А иного итога не вижу…
Час настал пробудиться от сна,
К нам спасение ближе и ближе.
Обсуждаем с тобой дребедень,
Говорим об обидах поэта…
Ночь прошла — и приблизился день,
Облачимся в оружие света.
Пусть прозрение или просчет
Смерть не очень-то и разбирает,
Но никто для себя — не живет,
Не мечтает и не умирает.
***
Что наш спор? Ни покоя, ни сна –
Не расправить слова и морщинки.
Что наш спор? Его смерть, старина,
Разрешит, как придёт – по старинке.
Ей ответ-то, как утро, знаком,
Что мы в бденьях ночных разбираем –
Если мы для себя не живём,
Разве мы для себя умираем?
* * *
Чему я рад?
И солнце редко светит,
И светит без особого тепла,
И на душе холодный грубый ветер,
И остывает юности зола.
Так это — возраст?
У него причуды.
И потому, убог и одинок,
Чему-то улыбаюсь?
Будь что будет.
А что-то — будет… И со мною Бог.
* * *
Прельщенные нежданным урожаем,
Рассчитываем будущие дни,
И смыслы тайные невольно не стяжаем,
А душу убеждаем — отдохни!
Возрадуйся, надкусывая грушу,
Что в житницах плодов земных не счесть…
Да ангелы торопятся по душу,
И даже груши спелой не доесть.
* * *
Прочтут стихи, что ничего не значат,
И некролог.
И кто-то нерешительно заплачет
В цветной платок
И, вытирая чувственные слезы
И сняв берет,
Начнет рассказ высокопарной прозой,
Что жил поэт.
Я это «жил» услышу, напрягая
Посмертный слух.
И я воскликну, что душа — живая,
Что жив мой дух.
Что вижу вас — всех, кто пришел
проститься, —
Простить меня.
Но зря, друзья, унылы ваши лица,
Не умер я.
Не умер я, поверь мне, брат мой лирик,
Что я живой!
Поверь мне, завсегдатай поликлиник
И сын пивной.
Оставим несчастливые глаголы —
Слова, слова…
Я вижу вас! — воротники, подолы
И рукава.
Я вижу вас! — носы, усы, бородки,
Разрезы глаз
И складки губ. Как явственно и четко
Я вижу вас!
И так милы мне чувственные слезы,
И мил сюжет,
Изложенный высокопарной прозой,
Что жил поэт.
Касаюсь плеч и трогаю за руки,
И в этот час
Осознаю всю трогательность муки,
Что вижу вас.
Осознаю, никто мне не ответит,
Вздохнув: «Привет!» —
Когда я рядом с вами, словно ветер.
И словно свет.
* * *
Сердце болит от шума,
Знобит от магнитной бури.
Можно о смерти подумать,
О милой литературе,
Что годы судьбы и света
Куда-то легко уносит,
О том, что в душе поэта
И в небе — поздняя осень.
На небе моем огромном
Сегодня темно и хмуро.
О чем остается помнить?
Что смерть — не литература.
* * *
Не желайте поэту стихов
В наше время глухое.
Пожелайте прощенья грехов
И покоя, покоя.
Чтоб не рухнул в холодный сугроб
От обиды и водки,
Помолитесь, чтоб тихо усоп —
Незлобивый и кроткий.
Хоть и весело жил, но тужил,
Унывал без причины.
Помолитесь, чтоб он заслужил
Христианской кончины.
Православно, по чину отпет —
Шел небесной дорогой.
И вздохнули бы: умер поэт,
Написал-то — немного.
* * *
Ты помни, что мы никогда не умрем.
Ты не сомневайся, душа моя, в Боге.
Продолжим движенье по узкой дороге.
Смотри, как проходят широким путем
Величье и мудрость.
Ах, только бы в чем
Они помогли нам в дорожные стужи,
Когда путь становится уже и уже?
Оставь же сомнения в Боге твоем.
В невидимом мире все смыслы тревог,
В нем — правда,
а не в обозримых предметах.
Свободная вера подобна рассвету,
Светать начинает — и день недалек.
18 ФЕВРАЛЯ
Звонят друзья сына.
Прочли в Интернете, что он погиб.
С надеждой спрашивают:
— Может, он еще в реанимации?
Что им ответить?
Я только что вернулся из морга.
В ПРОЩЕНОЕ ВОСКРЕСЕНИЕ
О сыне погибшем моем молиться
Друзей прошу я. И пью вино.
Не знаю, светло ли душе убийцы,
А у меня на душе темно.
Не знаю, как скорби выносят.
Снова
Мира душе моей не дано.
Глотаю я воздух молитвослова,
Молюсь и плачу. И пью вино.
А надо трезветь от лихого века
И повторять покаянный стих,
Чтобы простить все грехи человекам,
Чтоб отпустить согрешенья их.
Себя убеждать — нет такой причины,
Чтоб не прощать до последних сил,
Мне надо простить, что убили сына,
Простить тому, кто его убил.
Быть может, прощение всё изменит —
Меня и время, седой простор.
Простить тому, кто ни тени сомнений
Не знал. Не ведает до сих пор…
9 марта 2008
* * *
И вновь представляю я светлые дали,
Благорастворение райских высот,
Где нет ни болезни, ни горькой печали,
Где жизнь бесконечная плавно течет.
И души уже ни о чем не жалеют,
Словам подбирают молитвенный лад,
И сын мой убитый по дивным аллеям
Гуляет, и ангелы с ним говорят.
И он улыбается жизни и свету,
Небесному счастью —
На каждом шагу!
Я так представляю. И плачу при этом.
Чего же я слезы унять не могу?!
* * *
Помолись обо мне, сынок,
Расскажи про иной покой.
Я от скорби совсем продрог,
Помолись обо мне, родной.
Я с утра разгоняю тьму,
Из души выметаю сор.
Я живу еще потому,
Что с тобой веду разговор.
Снова плачу. И плачет мать.
Поминальный едим обед.
Расскажи, как же нам понять,
Что тебя с нами больше нет.
Может, спустишься с высоты,
На минутку зайдешь домой?..
Я так верю, что слышишь ты.
Я так верю, что ты живой.
23 марта 2008
* * *
Житель небесный
эдемских садов и долин,
время обрел ты,
которое не постареет,
мой убиенный,
мой юный
единственный сын,
в вечном покое
ты старше меня
и мудрее.
Наши надежды земные
рассыпались в прах,
ты уже ведаешь суть
этой горькой
потери,
ты уже ведаешь
как я ищу тебя в снах,
только сильнее люблю,
и поэтому верю —
нет никаких
для сердечной
молитвы преград,
смерть наши души сближает,
молитву услышав.
Нет в нестареющем времени
вечных утрат,
вечных разлук,
и Любовь
всех сомнений превыше.
30 марта 2008
* * *
И вновь Твою
Потерпим, Боже, волю,
И скорбь, как благодать.
И побредем по жизненному полю —
Учиться умирать.
Терпи, душа, — не жди к себе поблажки, —
Любую тесноту.
Прости, Господь, что так порою тяжко,
Невмоготу.
* * *
Я вас люблю. И потерять боюсь.
Как мне без вас принять седые зимы,
Чьи сроки на века необозримы,
А с ними — одиночество и грусть?
Доверчиво с кем словом поделюсь,
Догадкой, что тревожно поразила,
И кто поймет, что жизнь невыносима
И невозможна без любви…И пусть,
Как незабвенный римский прокуратор,
Чудные речи вежливо ценя,
Со мной решите незамысловато.
И перед неизбежною расплатой
Я вас люблю. И знаю, что когда-то
Вам будет очень не хватать меня.
1987
* * *
Пророки читают молитвы,
Твердят покаянный канон,
Им зримы грядущие битвы,
Печали последних времен.
Поэты — не очень серьезны,
Не дал им Господь глубины.
Вглядевшись в высокие звезды,
Заметят лишь: зимы морозны,
И мысли людей холодны...
* * *
Живет душа моя на войне,
Военный твердит мотив.
А люди думают, я вполне
Терпим и миролюбив,
И будто любому привету рад,
И пьяных драк не люблю.
А я хочу купить автомат,
И кажется, что куплю.
На тихом складе среди корыт,
Кастрюль последних систем
Предложат мины и динамит,
И новенький АКМ.
Держу в руке я желанный ствол,
Душа живет на войне,
И сознаю вдруг, что зря пришел,
Что мне не сойтись в цене.
В комплекте штык. Удобен приклад.
И цвет спокоен и мил.
Но я, прости меня, тихий склад,
Денег не накопил.
И вижу — нервы напряжены,
И чувствую жесткий тон,
Можно легко схлопотать войны
Со всех четырех сторон.
Неосторожно среди корыт,
Кастрюль последних систем
Не взять ни мины, ни динамит,
Ни новенький АКМ.
На тихом складе не верят в долг,
Здесь платят и головой.
Зачем мне снился гвардейский полк
И снился неравный бой?
Зачем я слушаю черный мат,
Горячих юношей злю?
Зачем хотел купить автомат?!
И кажется, что куплю.
* * *
И. Д. Шамрай
Прием процедур и таблеток,
Нелепый больничный халат,
Смиряют волненье диетой,
«Дышите ровней»,— говорят.
Твой строгий покой не нарушу.
С диагнозом я не знаком.
Но душу, бессмертную душу,
Вдруг станут лечить порошком?
И, горьких испив люминалов,
Подумаешь: сил больше нет,
Доверчиво примешь усталость,
Как добрый и здравый совет.
Тревожные слезы иссушишь,
Друзей поменяешь и быт...
Скажи — пусть не трогают душу.
Не лечат. Ничем. Пусть болит.
* * *
Ты говоришь, что ты — народ,
Его мечта и суть,
А я — нечаянный просчет,
Недуг, обратный путь.
Я говорю, что я — народ,
Его ревнивый взгляд,
Что это я иду вперед,
А ты идешь назад.
Пока мы спорим от души,
Рвем разум пополам,
Народ торопится, спешит
Привычно по делам —
Построить дом, посеять рожь
Иль отыскать алмаз.
И — слава Богу! — не похож
Ни на кого из нас.
***
Мне говорили, надо ремесло
Найти такое, чтоб тебя кормило.
А я был молод,
И меня влекло
К нестройным душам и стихам унылым.
А я смотрел в окно, как гибнет строй,
Как выцветает на плакате Ленин,
И Анненский тоскливою строкой
Мне подтверждал, что мир несовершенен.
Я повторял за ним, что мой фиал,
Не идеалом полон —
Светлым пивом.
И ничего совсем не понимал
Я в ремесле, к поэзии ревнивом.
И в девушках.
Со мною заодно
Они о символистах щебетали,
Но долго не могли смотреть в окно
На времени усталые детали.
И улетали, словно бы они
Какие-то непонятые птицы.
А я смотрел в окно, как гибнут дни,
Почти забытых книг листал страницы.
А я был молод — драгоценный бред
В тетрадь писал
И юностью томился,
При этом полагал, что в тридцать лет
Жизнь не имеет никакого смысла.
До тридцати я посмотрю в окно
На суетные серые фигуры,
А после будет скучно и темно.
И старость. И конец литературы.
Где то окно? Где из окна тот вид —
На горизонт? Куда моя дорога
И жизнь спешат?! Пусть Анненский забыт.
Но смысл есть, да времени немного.
И смысл есть. Нет только ремесла.
И сожаленья нет о том, что было.
И вновь влечет морозная весна
К стихам и звездам — ко всему, что мило.
ПОД КОЛЕСАМИ
Друзья трезвы, а я, пожалуй, пьян —
Зачем они так рано протрезвели?!
Бубнят нас унижающий обман,
Как будто понимают, в самом деле!
Как будто это можно понимать?!
Не объяснить — ради какой идеи
Понадобилось ноги поджимать
И вешаться на трубах батареи.
Что он орал?! В горячке нервных слов
Зачем он угрожал небесным сферам,
Что не забыл и что идти готов
На выручку расстрелянным Бендерам?
Орал стране? Так в ней оглохли все —
И нет ее по воле комбайнера.
Вот я пойду спокойно на шоссе,
И брошу на дорогу помидоры.
И пусть раздавят красные плоды
Тяжелые и легкие машины.
Какие брызги! Никакой беды.
Томатный сок. И радость без причины.
И в это время смерть мне не страшна,
И в это время кажется занятным,
Что нашей жизни красная цена
Такая же, как на дороге пятна…
Он наорался… Что орете вы?
И что со мной вам ясно, в самом деле?!
Какие цели?! Как же вы трезвы!
И он был трезвым. Зря вы протрезвели.
АЛКАШ
Открой, братишка, что-то я продрог.
Холодный ветер. Да и климат влажный.
Открой свой бронированный ларек,
Я умираю над ручьем от жажды.
Каким ручьем? Так говорил Вийон.
Французский бомж. Похмельная цитата.
А, может, не ручей, а Тихий Дон? —
Где русский брат не пожалеет брата.
Один торгует пивом и вином,
Другой от них с утра невзвидит света,
От жажды умирая над ручьем,
По версии французского поэта…
Я говорю, конечно, невпопад,
Стараюсь быть своим. Родным. Любезным.
А денег нет —
Но разве ты не брат?!
Ты понимаешь русские болезни.
Как получилось, не возьму и в толк,
Как вышло, что в постыдной круговерти
Я должен всем?!
И не отдать мне долг.
Не расплатиться и до самой смерти.
Ты помоги.
Без шуток. Без обид.
Все помогают — как прожить иначе?
Во мне душа бессмертная болит.
Бессмертная! А это что-то значит.
И боль ее переполняет плоть
Мучительной и безутешной скорбью.
Прости меня…
Прости меня, Господь!
Я оскорблял Твой образ и подобье.
Сам выбирал дороги и пути,
И те мечты, что никогда не сбылись.
И я Тебя молю, долги прости
Тем, кто долги простил, —
Воздай за милость.
Прости и скупость.
Ты все можешь, Бог.
Душа горит — и значит, виновата.
Прости нам бронированный ларек,
Где русский брат не пожалеет брата.
* * *
Не вышло из нас генералов,
Уже мы седые с тобой.
Бутылку допили — и мало,
Да разве и хватит одной.
Не вышло ни гуру, ни гадов,
А время уходит в трубу.
Допили бутылку — и надо
Менять, не колеблясь, судьбу.
К чему мы ведем пересуды,
Усиливаем голоса?!
Не двинуть ли нам в Робин Гуды —
Давай подадимся в леса.
А то не дают отморозки
Житья, запугали народ.
Пусть ты — Кудеяр, я — Дубровский,
Согласен и наоборот.
Вставай — и пойдем в партизаны,
Пора воплощать свои сны,
Излечим душевные раны
И язвы огромной страны.
Тупеет без дела философ,
Ржавеет без дела топор,
Пора защитить негритосов
И светлый российский простор.
И сложат менты и шерифы,
Простой и признательный люд
О наших делах апокрифы,
Баллады и саги споют.
Мы жили вчера никудышно,
Найдем по душе ремесло.
Из нас генералов не вышло,
Хоть в чем-то еще повезло…
Уснем в темном гуле вокзала,
За столиком в хмурой пивной.
Бутылку допили — и мало,
Да разве и хватит одной.
* * *
Что же мне выпало? Снова зима?
Вроде бы время июня и зноя —
Северный ветер качает дома,
Воет метель и лишает покоя.
Снегом у неба полны закрома,
Время июня сегодня лихое.
Но почему же мне белая тьма
Выпала вновь?! Это надо герою
Или разбойнику. Мне — не нужны
Резкие звуки и гордость боренья.
Предпочитаю я летние сны,
Чай на веранде с клубничным вареньем.
Что же мне снова досталась зима?
Снег от души
И печаль от ума.
* * *
Провинция пылко нелепа,
Но русские снятся ей сны.
И ближе здесь звезды и небо,
И люди, и чувство вины.
Несет свое честное бремя
Не слышная миру строка,
И медленней тянется время,
Поэтому жизнь коротка...
СУХАРИ
Ни грез не чаяла, ни слез,
Когда от русских стуж
В свои края ее увез
Американский муж.
Чего не жить? — Создать уют,
Порядок и покой,
Да только хлеб не продают —
Пшеничный и ржаной.
Чего не жить? — Принять уклад
И негритянский блюз.
Но хлеб — то странно сладковат,
То кисловат на вкус.
Как тошно, мамочка! И соль
Не солона совсем.
И мама шлет ей бандероль
В далекий Сан-Хосе…
Глядит на маленький пакет
И знает, что внутри —
Не сувенир, не амулет —
Простые сухари.
Их потрясти — они шуршат,
Обернутые в бязь!
И умиляется душа —
И ощущает связь
Со снежной родиной —
и слух
Вновь услаждает свой.
И перехватывает дух —
Как пахнет хлеб ржаной!
Чего не жить? — Учить словарь
И улиц, и сердец.
И медленно сосать сухарь,
Как в детстве леденец.
* * *
Человек, добывающий уголь,
Возвратится усталый домой,
И его трехэтажная ругань
Растревожит вдруг общий покой.
За какие, соседи, почеты
Вы не знаете шахтного дна?!
И не знаете
Черной работы…
И не пьете со мною вина?!
И нарвется на пьяную драку,
Разрешая глобальный вопрос.
А проснувшись, потреплет собаку,
Поцелует в доверчивый нос.
Извини за сплошное расстройство,
Засветили ребята под глаз,
Со словами душевного свойства
Переборы бывают подчас.
Извини,
Получилось подраться,
На крутой разговор повело.
Вновь на смену пора собираться.
И собака вздохнет тяжело.
И собака поймет его ругань
И вчерашнее в сердце вино…
Изнурительна эта заслуга,
Что дарует нам черное дно.
* * *
Друзья мне пишут: снится Воркута —
И улицы знакомые, и люди.
И будет время, как-нибудь они
Заедут, если только время будет.
Читаю письма, думаю о снах,
Где Воркута мне никогда не снится.
Хотя со мною рядом, как жена,
Зубная щетка, чаша и цевница.
Как я ни пил, о чем ни сожалел,
Какую бы ни выбирал дорогу,
Но мне не снится город Воркута…
И слава Богу.
Как может сниться мой убогий край?!
Где снег да пыль,
Да пыль со снегом снова.
Неужто в ваших светлых городах,
Друзья мои,
Порою так хреново?
* * *
Деревня Вешки смотрит телевизор,
Крутой американский боевик.
Сбивает на экране грузовик
Сенатора.
Гадает экспертиза.
И нет улик. Но есть звезда стриптиза.
И челюсти акулы. И тайник
В гробу раджи. И призрак. Женский крик!
Убийца-робот прыгает с карниза.
И напрягает зрение и нюх
Рябой упырь. И рокер стриты рушит.
И за измену босс девицу душит
И прячет тело в ящик для подушек.
Деревня Вешки затаила дух.
Былин не помнит. Не поет частушек.
* * *
Живем! Остальное забыто,
Не очень заметно, что стар.
По кружечке пива —
Напиток
Меняет душевный состав.
Нам главное — сразу не спиться,
Принять мировой неуют.
Сократы российских провинций
Цикуту и славу не пьют.
Но склонны и мы к диалогу,
И все же себя познаем,
Отравленный век понемногу
Хлебаем —
глоток за глотком.
Хотя нашим искренним вздором
Никто от души не смущен,
Но чувствуем вкус приговора —
Железный и пошлый закон.
И чем же мы так ненавистны?!
И чей потревожили нрав?!
Любовь к независимой мысли
Меняет душевный состав.
И тем неизменней решенье —
Упрямая воля суда.
И нет для нас, кроме терпенья,
Иного святого труда.
* * *
Хоть и поэты, да — сократы:
Нас мысли тешат и пьянят.
Поэтому и виноваты —
Глядим не так, нетрезвый взгляд.
Во взгляде явная опасность —
Открытый, как велосипед,
Теряет мир былую ясность
От иронических бесед.
Кому судьба, кому утрата,
Не сразу, впрочем, разберешь…
Не знает имени Сократа
Скучающая молодежь.
И нет идей его в народе.
И наших — нет, их просто нет.
Так почему любой свободе
Сократ мешает?
И поэт.
* * *
Разбавят спирт убогим сериалом,
Забудут непокой и неуют,
Тела закроют ватным одеялом
И завтра на работу не пойдут.
Недобрые слова переживут,
Долги потерпят, с ними горя мало.
А горе от ума, чей тихий труд
Блажит, не принимая сон — устало,
И топит в спирте синюю звезду,
И привкус ночи чувствует в напитке,
И привкус неба чувствует в аду,
В котором длятся творческие пытки…
И у меня долгов, увы, в избытке,
Я завтра на работу не пойду.
* * *
В лесу, где лешим сломана нога,
Спасаясь от химических отходов
И от греха нетрудовых доходов,
Живет в избушке старая карга.
Собрав росы,
готовит горький морс,
И чует:
гордый дух идет с поклоном.
Идет к ней,
хоть страшил ее законом,
Стыдил за длинный и сопливый нос.
Его уже нисколько не смущает,
Что ведьма в непогоду превращает
Лягушку, испеченную в золе.
Так женщины
от здравых слов скучают,
Журналы мод листают и мечтают
О праздничных полетах на метле.
* * *
С востока запах гари доносило.
Как ни милы любовные утехи,
Я облачился в ратные доспехи.
И в путь.
Пора.
Взошло уже светило.
Со мною Бог да молодая сила.
— Ты пропадешь!— жена заголосила.—
Куда тебя несет?
Сильна орда,
Угроз твоих не убоятся ханы,
Ни храмы не спасти, ни города,
Придет Илья —
он
отомстит поганым...
Терпела Русь. Ждала приход Ильи.
А у него как будто нет семьи.
* * *
Кто-то тайную волю изрек,
Кто-то свел в напряжении скулы,
Чья-то мысль, словно пуля, мелькнула —
И я выбран как верный залог.
Эй, поэт, затаись между строк
И смотри в автоматное дуло! —
Гаркнет резко исчадье аула,
Палец свой положив на курок..
Я — заложник столетней беды,
Мне в лицо она весело дышит…
Праздный мир с одобреньем услышит,
Что меня, приложив все труды,
Обменяли на сумку с гашишем
И на остров Курильской гряды.
ВЕНЧАНИЕ
В роковые минуты явились мы в мир,
Всеблагие пируют, не зная покоя.
Но умолкли надменное время и пир —
И священник повел нас вокруг аналоя.
Тихо скажем, что будем друг другу верны,
И поверим, что сможем любви не утратить.
В роковые минуты нельзя без жены,
Без торжественной тайны и без благодати.
Только время исчезнет — что будет за ним?
Обретем полноту мы небесного дара,
Иль останется наше единство земным
И спасительным лишь от ночного кошмара?
1995
* * *
Мне не понять изысканность унылых.
Когда порой сжимает сердце мгла,
Я вспомню, что жена меня любила…
Ласкала. Проклинала. И ждала.
И что мне ваша тщательная смута,
Высокомерные полутона.
Она досталась мне, а не кому-то,
Красивая ревнивая жена.
Разымчивы, затейливы узоры
Измены и сомнений кружева.
Я проще — я провинциал, который
Предпочитает ясные слова.
Предпочитает вздорный нрав зырянки,
Что не читает никаких стихов.
И потому я не умру от пьянки
И не поверю в роковой исход.
И не пойму, как это — жизнь постыла?!
Бесцветна ваша сложность ремесла…
Красивая жена меня любила.
Ласкала. Проклинала. И ждала.
* * *
Опускается серое небо,
Приближается к серым глазам.
Никакому румяному Фебу
Я бессмертной души не отдам.
Жертвы требует идол кудрявый,
Искушает свободой стиха.
А взамен ни покоя, ни славы —
Одиночество, лира, тоска.
Пусть летят аполлоновы стрелы
Мимо строк моего бытия.
Смерть — вот самое важное дело.
Умирать — так за други своя.
* * *
Темна душа поэта.
Но странно — белый свет
Ждет от нее ответа.
Какой с нее ответ?!
Какой-то шепот пьяный
Сомнений и обид.
А белый свет — как рана
Смертельная — болит.
***
Темна душа поэта.
Но странно – белый свет
Ждёт от неё ответа.
Какой с неё ответ?!
Какой-то шёпот странный
Сомнений и обид.
А белый свет, как рана –
Смертельная болит.
* * *
Проедет поезд мимо Ираёля,
Обыкновенной станции на вид, —
Но здесь поэт Илларионов Толя
На звезды смотрит, с небом говорит,
На светлый лад настраивает лиру,
Отмаливает грустные грехи
И суетному городу и миру
Слагает здесь негромкие стихи.
Взволнован он судьбой, а не успехом.
Ах, как спешат и поезд, и года!
Я снова в гости к другу не заехал,
И, видно, не заеду никогда.
Не расскажу за чашкой с крепким чаем,
Что хорошо беседовать вдвоем,
Что, постигая небо, умираем,
Да только ради этого живем.
Нет невезенья, есть лишь Божья воля,
Так на нее и будем уповать.
Не унывай, Илларионов Толя.
И постараюсь я
Не унывать.
2000
* * *
Подумал: ничего я не успел.
Зима сжимает сердце или старость?
И столько светлых безнадежных дел
В моих черновиках еще осталось.
Проходит жизнь —
и не берет в расчет
Неторопливость русского поэта.
Пусть ничего меня уже не ждет,
А я вот жду — еще наступит лето.
А я вот жду…
Прости, Господь, раба,
Что ропщет на погоду и усталость.
И понимает, что его судьба
Не началась.
И все же состоялась.
* * *
В окне, что русский император
Державной волей прорубил,
Увижу сумерки заката
И увяданье светлых сил.
Так неужели это благо —
Безверье, скепсис и разлад?!
Зачем опять пугать ГУЛАГом?
В окне — трагичнее закат.
* * *
Родимый город, как мне надоели
Твои кварталы и твои углы,
Твои неутомимые метели
И черный воздух заполярной мглы.
И ты меня не любишь, но прославишь,
Я знаю, что на северном ветру
Однажды ты мне памятник поставишь,
Когда я от красот твоих умру.
Сочтёшь, что будет юношам полезно
И моего лица узнать черты,
Мой дар отметишь... Как это любезно!
Жаль, не от сердца,
Так... от суеты.
* * *
Как воет метель! Как темно!
Проходят минуты и годы.
Душа моя смотрит в окно
На грозную смуту природы.
Зачем я живу на земле? —
Стареет душа и томится.
Зачем мои звезды во мгле
Тревожные спрятали лица…
ВОРКУТА
Городу, что на краю планеты
Стынет в ожидании весны,
Не нужны хорошие поэты,
И стихи о небе не нужны.
Уезжаю — звезды и приметы
Скорым расставаньем смущены —
Чтоб не видеть и не знать воспетой,
Самой близкой сердцу стороны.
Городу, где в лагерных бараках
Душегуб, служака и пророк,
Умирали от тоски и мрака,
Где родился в Богом данный срок
И знаком был с каждою собакой, —
Пригодиться все-таки не смог.
* * *
Читаю рыжего поэта,
Который пел легко, как чиж,
И знал, что для любого света
Любой поэт немного рыж.
Имел он вредные привычки
И несколько гражданских жен,
Но не лежал в психиатричке,
Дождливой жизнью оскорблен.
Бывал в милиции за драку,
Душой и телом от вина
Болел, но никогда не плакал,
Что жизнь скучна и не нужна.
Когда однажды стал известным
И модным, словно ерунда, —
Сдавил судьбе своей и песне
Веревкой горло навсегда.
И кто-то скажет — мог иначе,
И написать бы сколько смог!
Не смог бы. Я о нем не плачу.
Я понимаю, мир жесток.
Читаю рыжие печали,
Стихов листаю тонкий том,
Он выбрал, чтоб его читали
И говорили бы о нем.
Что для него души спасенье?!
Неясный и натужный труд.
Ему важнее наше чтенье
И наш посмертный пересуд.
* * *
И черен хлеб мой, да не пресен.
Неприбыльное ремесло —
А все-таки от темных песен
Кому-то станет и светло.
И во дворце или в лачуге,
На севере или на юге
Мудрец иль юный баламут
И обо мне, как лучшем друге,
Помыслит несколько минут.
Его в сюжете стихотворном
Заденет странная строка,
Туманной грустью, хлебом черным
Душе покажется близка.
Жаль, что, слова перебирая
И поправляя темный слог,
Об этом даже не узнаю
И так же буду одинок.
* * *
С осенним холодом и тленьем
Приходит странная пора,
Когда плохое настроенье
Вдруг увлекает, как игра.
Как увлекает огорченье,
Что жизнь твоя не удалась —
Ни праздник, ни стихотворенье,
Ни одиночество, ни страсть.
И нет унынию исхода.
Сгибает травы первый снег.
Какая скверная погода!
И как несчастлив человек!
Как он томится и боится,
От самого себя тая,
Признать, что жизнь его, как птица,
В иные движется края!
И наконец-то виновато
Найдет негромкие слова,
Что он легко умрет когда-то,
Как первый снег. И как трава.
* * *
Вновь наступит весна,
возвращая надежды приметам.
Но студентка — красивая! —
в библиотеку войдет,
Книгу выберет «Сборник
совсем неизвестных поэтов»
(Никому не известных в тот
очень двухтысячный год),
Терпеливо и бережно перелистает
страницы —
Многолетних раздумий
и опытов краткий итог.
По счастливой случайности
в сборнике том сохранится
Мое лучшее стихотворение —
несколько строк.
И она их прочтет — не поймет
невеселый мой юмор,
Но она улыбнется —
на улице будет весна.
И подумает: «Бедный,
когда, интересно, он умер?
И какая была у него, интересно,
жена?»
1986
* * *
Страсти, страсти —
гордые стихии —
Стихли вдруг в сердечной глубине,
Слышу я смиренье литургии:
Кто-то помолился обо мне.
Кто он, мой заступник перед Богом? —
Кто сумел простить, не упрекнуть
И моим бесчисленным тревогам
Попросил спасение — и путь.
Верую.
Как долго и как странно
Я блуждал, как будто жил вчерне.
И вхожу я в церковь покаянно —
Кто-то помолился обо мне.
1993
* * *
Посмотрю на снег в начале мая,
Про себя решу, что повезло:
Замерзал Овидий на Дунае,
Мне — у моря Карского тепло.
Мне хватает света и озона,
И на размышления — чернил.
Милый край не одного Назона
В вечной мерзлоте похоронил.
Майский снег на улице кружится.
Дал Господь насущный хлеб и кров.
Что мне Рим, надменная столица?!
Почитаю я молитвослов.
Не живи, душа моя, в обиде
И за лад благодари Творца,
Не ропщи на местность, как Овидий,
Все стерпи до самого конца.
* * *
Днем или, может, порою полночной
Сердце поймет, что болит к непогоде,
Что разыграется ветер восточный —
Ветер Господень.
Ветер придет из далекой пустыни
И занесет родники и колодцы,
Горькие речи и храмы гордыни.
Кто же спасется?
Кто же, привязанный к родине милой,
К жизни своих гаражей и домишек,
Выкрикнув, выдохнув: «Боже! Помилуй!», —
Будет услышан?
* * *
Душа по широкой дороге
Совсем не умеет идти.
Помыслит тихонько о Боге,
Но к Богу не знает пути.
Не видит пути покаянья,
А видит во всем пустоту.
И просит душа подаянья —
Куда же идти ко Христу?
И вместе с ней души слепые
Возносят молитвенный зов —
И ловят обрывки скупые
Растерянных искренних слов.
* * *
Во дворе только я и собаки,
Только я и веселые псы…
Что-то чуют в полуночном мраке
Наши чуткие к ветру носы.
Что-то, видно, в домах происходит —
И вокруг ни души не найти…
Что-то чуют в сырой непогоде
Наши чуткие к небу пути.
* * *
Качает время — вправо, влево,
Неровен час…
Неровен шаг.
Прольется скоро чаша гнева
На этот мировой бардак.
Подавится глобальной стынью
Вся мировая саранча,
Звезда готова стать полынью,
И кладезь бездны ждет ключа.
Не обойдется полумерой:
И тайный грех, и явный прыщ
Надышатся огнем и серой,
И горьким дымом пепелищ.
Свернется небо на закате,
И подведет Господь итог.
Восстань, душа моя, с кровати,
Оставь в покое потолок.
Ты увлекаешься тщетою,
Рифмуя утренний пустяк.
Не стала до сих пор святою,
И вновь молилась кое-как.
* * *
Н.Кузьмину
От русской Непрядвы остался ручей
И ропот стиха или бреда.
По этому поводу водки не пей,
В незваных гостях не обедай,
Заслуженных гениев не матери,
Мы сами свое заслужили,
Ревнивой стилистики пономари
В нетрезвой лирической силе.
Мы всех обличили до самого дна
Беспечной души и стакана.
И нету Непрядвы — неправда одна
В народных мечтах и туманах.
От русской победы остался музей,
Словарь и привычки пехоты.
По этому поводу водки не пей
До патриотической рвоты.
В незваных гостях не растрачивай дни
И светлую душу поэта.
И русскую Родину не хорони,
Пока есть стихи и ракеты.
* * *
Что-то в этом году и на соль
не повысили цены,
И сосед не палил по кометам
за смятый укроп,
Лес горел, но не сильно,
и женскую баню чечены
Штурмовать не собрались —
и, к счастью, никто не утоп.
Поворчала погода,
и яблоки к Спасу поспели,
Медный бунт был коротким —
и всех помирил самогон.
А газеты шумели, да больше
о теле в постели,
Для души — предлагали
мобильный купить телефон.
Обошлось без потопа и язвы,
войны и дракона,
Подновили дорогу, открыли еще гастроном…
Только в церкви о чем-то
заплакала скорбно икона,
Богородица плачет,
а мы Ее слез не поймем.
* * *
Душа опять глядит в одну беду —
В одну страну,
Что не желает жизни.
Горим в бреду,
Потом сгорим в аду
За странную любовь к своей отчизне.
Что за любовь
До скрежета зубов
К немым камням последних городов?!
Где узкий путь?
Идем по бездорожью
Большой войны…
И только Свой покров
Нам подает в защиту Матерь Божья.
* * *
Монах по городу идет
И нас, усталых, замечает,
Как наши души круг забот,
Пустых и гордых, помрачает.
Нас удивляет его вид,
Скуфья и старенькая ряса,
И что на жен он не глядит,
И что не ест обычно мяса.
Идет усердный нелюдим,
Творит молитву непрестанно,
Когда мы снова говорим
Замысловато и пространно.
Монах идет — и мир суду
Невольному не подвергает.
Что все спасутся, полагает,
И лишь ему гореть в аду.
ВОСПОМИНАНИЕ О СТАРОСТИ
Старый-старый человек плакал.
Он не научился утверждать:
«Не зря прожил…»
Не умел ворчать,
что сутки стали короче.
А врачи невнимательнее.
Старый-старый человек плакал.
Он не хотел радоваться
шумным переменам и тихим дням.
И никак не мог вспомнить,
где же расстался с молодостью.
Старый-старый человек плакал.
Ему исполнилось двадцать лет…
Огромный возраст!
Жизнь стремительно исчезала.
И не было рядом
Доброго старца иеросхимонаха Анатолия,
Который бы просто сказал:
«А ты не торопись».
* * *
А. Пашневу
Если вдруг доживем до расстрела,
То поставят, товарищ, к стене
Нас не за стихотворное дело,
Нет, оно не в смертельной цене.
Мир уже не боится поэта,
И высокое слово певца
Он убьет, словно муху, газетой,
Пожалеет на это свинца.
Для чего сразу высшая мера?
Водка справится.
И нищета…
Но страшит его русская вера,
Наше исповеданье Христа.
В ней преграда его грандиозным
Измененьям умов и сердец.
И фанатикам религиозным
Уготован жестокий конец.
Вновь гулять романтической злобе,
Как метели, в родимом краю…
Если только Господь нас сподобит —
Пострадаем за веру свою.
А солдатикам трудолюбивым
Все равно, кто поэт, кто бандит —
Не узреть им, как ангел счастливый
За спасенной душой прилетит.
* * *
Не взвоют враждебные вихри,
Не грянет всемирный салют —
Придет незаметно Антихрист,
Начнет свой обыденный труд.
Откроет бюро и конторки,
Куда, не ропща на судьбу,
Толпа потечет — три шестерки
Поставить охотно на лбу.
«Где ваше духовное зренье! —
Младенца воскликнут уста. —
Терпите позор и гоненье,
Но не предавайте Христа!»
Но скажут, что даже монахи
Признали Верховный Указ,
Что грубы библейские страхи,
Иная эпоха сейчас.
Эпоха широких понятий.
Прогресс победил на земле!
И лишь не хватает печати
Вам
на православном челе.
* * *
Что нам остается?
Да просто жить,
А если пригнет нужда —
Молиться
И Бога благодарить
За хлеб насущный —
Есть в поле сныть,
Крапива и лебеда.
И есть еще один день
Возлюбить.
И в небе светла звезда.
А им,
Нашедшим свой случай предать,
Решившим, что совесть — бред,
Что им остается?—
Пересчитать
Тридцать тяжелых монет.
Пересчитать
От души барыши,
Вдохнуть эпохи бензол,
Вернуться и крикнуть: «Я согрешил!»—
И деньги кинуть на пол.
И слушать
Их погребальный звон,
Предчувствовать вечность мук.
Что им остается?
Скорее вон —
Веревка, осиновый сук...
ФЕВРАЛЬСКИЕ ДУМЫ
«В эту самую ночь Валтасар был
убит своими слугами».
Надпись на месте убийства
святого Царя-мученика Николая II
(из стихотворения Г. Гейне «Валтасар»)
Еще февраль не до безумья пьян,
Не до горячки думских депутатов,
Еще убийца чистит свой наган —
Ему из Гейне помнится цитата.
Еще готовят толпы горожан
Призывы к безначалью на плакатах
«Кругом измена, трусость и обман»,—
Предчувствует российский император.
И молится о сумрачной стране,
Где веру разменяли на идеи,
Где запросто предавшие лакеи
О царской исповедуют вине:
«Прости, Господь, им злобные слова,
Прости, Господь, им гордые деянья.
Россию не оставь без покрова,
Кончины прежде дай ей покаянье».
Еще февраль — оратор и тиран —
Не заморочил юного солдата,
В походный не ударил барабан,
И брат еще не пролил крови брата.
«Кругом измена, трусость и обман».—
В дневник еще не пишет император,
Но знает,
Ибо холодно душе —
Как холодно и в ставке, и в столице!
И тайна беззакония уже
Свершается —
И скоро совершится.
ЗАМЕРЗАЮЩЕЕ СЕЛО
Батюшку сослать на острова —
Соловки-то ближе к Богу место —
Порешили ради торжества
Первомая в светлый день воскресный.
Церковь же во имя Покрова
Пресвятой Владычицы Небесной
Разобрали дружно на дрова,
Поделили всем колхозом честно.
Батюшку никто тогда не слушал:
Что творите?! — плакал он навзрыд.
Да никто не ведал, что творит.
Климат первомаями нарушен —
Не согреть никак дома и души.
Храм сожгли в печах… Село знобит.
* * *
Преподобне Антоние Сийский,
О предивный помощниче наш,
Жизнь уходит с просторов российских,
Остаются — печаль и пейзаж.
Вдаль — дороги, как судьбы разбиты,
Вдоль — деревни, пусты и черны…
Помяни наши митрополиты,
Удрученный народ помяни.
Умираем в похмелье тяжелом
Среди самых великих полей.
Ты стоишь перед Божьим престолом,
Помолись своим чудным глаголом
И любовью блаженной согрей.
* * *
Мы — не скифы, мы — русские,
дело не в скулах, а дух
Православный нас зиждет,
хранит девяностый псалом.
Нас не тьмы азиатские —
несколько древних старух,
Иерей и епископ —
но мы никогда не умрем,
Не исчезнем в пыли новостроек,
побед и разрух,
Третий Рим обращающих
в скучный всемирный Содом.
Примем русское бремя,
насущного хлеба укрух —
В храм войдем со смиреньем,
себя осеняя крестом.
Это время последнее. Это последний итог.
И поэтому нашей соборной молитвы
страшится
Велиар — гордый гений
бездольных страстей и морок.
И да будут светлы наши старые юные лица.
«Разумейте, языцы,
И покоряйтеся, яко с нами Бог!»
МОЛИТВА РУССКИХ
О. Михайлову
1.
Наполеон в подзорную трубу
рассматривал российские холмы
и поле генерального сраженья,
рассчитывал маневры и атаки
и в стане неприятельском заметил
движенье непонятное.
Как странно!
Великое собранье московитов!
Зачем?!
Вгляделся повнимательней:
хоругви,
священники, восточная обрядность...
(Молитва за Отечество творилась
перед святой иконой чудотворной
Смоленской Богоматери).
— Нелепо!—
воскликнул император-полководец,
властитель образованной Европы.—
Нелепо уповать не на искусство
Военное, не на расчёт и гений,
А на каких-то идолов.
Но завтра
Я одержу ещё одну победу —
Над дикостью...
А русские молились.
2.
Как модны ныне чувства корсиканца! —
Привычно усмехнуться:
разве может
помочь нам пенье церкви?
Не влияет
оно своим искусным благозвучьем
на курсы акций и процент кредита.
Спасут Россию биржи и юристы
и вклады иностранных капиталов,
а не богослужения.
И вскоре
расчет одержит полную победу
над дикостью...
Но русские молились.
И молятся светло и терпеливо.
Молитва за Отечество творится
Перед святой иконой чудотворной
Смоленской Богоматери.
Аминь.
1994
* * *
Обратятся империи в пыль,
И валы океанские — в сушу.
Но Господь сохранит Израиль,
Русь Святую — смиренную душу.
Прахом дума земная пойдет,
И надежда, и слава земная,
И от гнева устанет народ,
Знаков неба не распознавая.
И сгорит гордый мир, как ковыль, —
До последнего дома разрушен…
Но Господь сохранит Израиль,
Русь Святую — смиренную душу.
ХОЖДЕНИЕ ПО ВОДАМ
По воде как посуху пойду,
Задевая по пути звезду,
Что в полночном море отразилась.
Господи, а если пропаду?
Взгляд теряет звезды и луну.
Шаг ныряет в шумную волну.
Маловерный, что ж я усомнился?!
Только усомнился — и тону.
Мысль, как камень, падает до дна,
Чтобы стала жизни глубина
Постижима страннику по водам —
Как она темна и холодна!
Как темны подводные края,
Где скользит упрямая змея —
Мысль моя, как проходить по водам
До небесной тайны бытия.
ВЕРБНОЕ ВОСКРЕСЕНИЕ
Я приехал из ночи в весенний рассвет,
Я оставил полярную мглу и тщету.
Все надежды оставил
Всех прожитых лет,
Чтобы заново душу понять на свету.
Я приехал смотреть, как ломаются льды,
Как, разлившись, несет к океану река
Темный скарб, и осколки Полярной звезды,
И пугливое время,
Чье бремя тоска.
Возвращаются силы в безвольную плоть.
В храме, тесном от веры и познанных бед,
Освящается верба, и входит Господь
В новый город души.
И в весенний рассвет.
ИЗ ЕККЛЕСИАСТА
Всё никчемно — нет пользы в трудах.
И ворчлива судьба, как старуха, —
Множим грех,
возвращаемся в прах...
Суета и томление духа.
Всё никчемно — всё было в веках.
Не насытить ни зренья, ни слуха.
Жаждем сути.
Живем впопыхах.
Суета и томление духа.
Но печальные мысли отринь
И оставь состязанье гордынь, —
Весели свою кровь медовухой.
Взыщет Бог — будет время Суда.
Помни это.
А всё — суета...
Суета и томление духа.
* * *
Когда нас к собранности душ
Напевно призывает дьякон,
Хочу молиться я и плакать,
Как воин веры, кроткий муж,
Освобождаться от обид
С несокрушимым постоянством.
Но вдруг помыслю —
дьякон пьянством,
Не очень-то таясь, грешит.
Помыслю про чужой запой —
В душе рассеянность и вялость.
Ах, жизнь! Разымчивая малость —
И пропоют «за упокой».
Еще немного — и предел,
И обживайся на том свете,
Где все небесны, словно дети…
А я зачем-то повзрослел.
* * *
Беззакония чада и болезни сыны,
Мы должны исцелиться, ибо мы прощены.
О бессмертной печали подбирали слова.
Все у нас получилось. Что же вера мертва?!
Все у нас получилось, да страшит
в судный миг —
В разногласие с сердцем вступает язык.
И в бессильном молчанье уповает строка,
Что есть милость Господня, что есть
Божья рука.
***
Беззакония чада и болезни сыны,
Мы должны исцелиться, ибо мы прощены.
О бессмертной печали подбирали слова.
Все у нас получилось. Что же вера мертва?!
Все у нас получилось, да страшит в судный миг –
В разногласие с сердцем вступает язык.
И в бессильном молчанье уповает строка,
Что есть милость Господня, что есть Божья рука.
* * *
…А жизнь оказалась талантом,
что надо пустить в оборот —
Не своим серебром.
И как же мы с ней поступили,
беспечный и робкий народ,
Позабыв про заем?
На что сохраняли ее,
завернув поплотнее в платок
Или в землю зарыв?
На что же потратили, зная,
что заимодавец-то — строг,
Ибо был терпелив?
О чем изводились? Каким полагали
удачный черед?
Пожалели рубля?
И скажет взыскательно вдруг господин,
что не сеет, не жнет:
Где же прибыль моя?!
Что сердце стяжало, скупые рабы?
И что разум постиг?
Приближается срок.
Зачем же любовь, что так щедро взаймы
нам ссудил ростовщик,
Завернули в платок?
* * *
Стынет воздух.
Холод небывалый,
Даже для полярных январей.
Побирашки греются в подвалах,
Обняли железо батарей.
Нет убогих на своей работе —
Ни у церкви, ни на рынке нет.
Некому сказать: «Зачем вы пьете?!»,
Подавая несколько монет.
Небывалый холод.
Поскорее
Поспешим вернуться в теплый дом.
Некого сегодня, фарисеи,
Поучать, что надо жить трудом.
* * *
Луговые цветы завтра выбросят в печь,
Но Господь не скупится для них на одежды.
А тебя извели о достатке надежды
И о хлебе насущном высокая речь.
И на воронов взглянешь — не сеют, не жнут
И на черные дни не имеют хранилищ,
И Господь их питает.
А ты не осилишь
Жребий птицы —
крылатый обыденный труд.
* * *
Граждане небесных городов,
Проведут долиной смертной тени
Нас молитвы за своих врагов
И восторг пасхальных песнопений.
Путь покроет неземная мгла,
А душа — неудержимо рада,
Что врагов молитва сберегла, —
Может, и спасенье наше рядом.
* * *
Души спасением разбойники
Займутся, бросив свой разбой,
Когда им тихие покойники
Во сне расскажут про покой.
От неожиданного мрака
Охватит их великий страх —
И обретут уменье плакать
И сокрушаться о грехах.
А мы, полжизни промечтавшие
О светлом дне и ни о чем
И ни полушки не укравшие, —
Каких еще знамений ждем?!
Какие ангельские речи
Внушат движению строки,
Что смерти следуем навстречу
Желаньям сердца вопреки?
* * *
Утро вошло,
Я глаза разжимаю от сна,
Освобождаюсь
От темных вечерних страстей
И не грущу,
Ибо утро — и дышит весна.
Только не стало
Великой Отчизны моей.
Что мне слова,
Что не выпита чаша до дна,
Споры идей
Беспокойного мира вещей?!
Дышит весна,
Я глаза разжимаю от сна.
Не о чем спорить.
Не стало Отчизны моей.
Не о чем спорить
И всуе терзать имена
И открывать,
Кто герой, кто кумир, кто злодей.
Тает великое прошлое.
Это весна.
Утро. Мудрею.
Не стало Отчизны моей.
* * *
И наши скорби Богу не чужды.
Вдруг озаряет
Свежую могилу,
Утраты боль,
Беспомощную силу
И суетные планы и труды,
И горькие раздумья о былом
И будущем,
Пустом и заурядном, —
Небесный луч —
И жизнь не безотрадна,
А связана таинственно с Христом.
* * *
Снедает душу вовсе не нужда,
А теплый ум, его скупой расчет,
Мой добрый ангел и моя звезда —
Одна любовь спасает и спасет.
Но искушает варварская речь,
Чужой закон и собственный разброд,
И гибнет от меча поднявший меч —
Одна любовь спасает и спасет.
Со мною помолись, осилим страх,
Злосчастие в сердцах и у ворот.
В земных исканьях и на Небесах —
Одна любовь спасает и спасет.