Би-жутерия свободы 122

      
  Нью-Йорк сентябрь 2006 – апрель 2014
  (Марко-бесие плутовского абсурда 1900 стр.)

 Часть 122
 
– Я несомненно уйду, но всё-таки признайтесь, почему вы так вдохновенно и громогласно кричали с пропахшим чесноком типом отвратительной наружности? Хушь разнимай. Это даже превысило децибелы общения со мной на жёстком редакторском столе, когда я завлекала вас икрами вскинутых к потолку ног. Сегодня я, скрипя сердцем, замеряла мощность звуков на осциллографе за дверью в смятённом душевном состоянии. Неужели он вам так понравился? А ведь я второй час планировала распластаться перед вами, зная, что вы предпочитаете женщин не в видениях, а в подлиннике, под босанову «Скрепки канцелярской крысы» – всхлипнула секретарша, продолжая принюхиваться раздвоенным на кончике носом к непривычному запаху, оставленному Опа-насом. Стрекуздищина выглядела пороховой бочкой готовой вот-вот взорваться, демонстрируя свою велеречивость и неудовольствие.
Гастон стал прикладываться, то к своей текстуре былиной груди, ничего общего не имевшей с былинкой, подсевшей на иглу Петропавловской крепости, то к бутылке, ища оправдание: «Поработаешь с моё на мухораздаче – под мухой прослоняешься». Он сознавал, что с увольнением Жаклин шлифовальная мастерская редакции потеряет организаторшу задумок и не увидит её кондитерского рукоделия – шляпки на голове. Её инициатива открыла коллективу глаза на закрытые собрания и впечатления настежь, а девиз «Сейчас денег не надо, отдадите потом!» закабалял наборщиков. С Жаклин Гастон чувствовал себя проштрафившимся солдатиком, посаженным за чванство на выпяченную губу. Три дня назад она вывесила расписание концертов гастролёров в клубе валютных траффикеров им. Гнидофона «Транспортная остановка». Составленно оно было грамотно с учётом пожеланий общества «Каракатица свобод» и концепцией Стрекуздищиной – самый мощный инструмент в любом оркестре –  деньги, помноженные на популярность. Для худых и измождённых, проходивших по контрамаркам, Жаклин придумала небывало безобидный пароль:
– Что на закуску? «Сердца четырёх?»
– Нет рубленая селёдка.
– Родственников не ем, даже дальних.
– Проходи, но предварительно поправь сооружение на голове.
Вот приблизительный план выступлений и  мероприятий:
13 сентября – Фабричное вокальное трико телесного цвета «Усатые подмышки» (расформированные «Штопаные колготки») с достаточно оживлённым джаз-квартетом «Электроды в мозгу».

27 сентября – Явление Возмудительницы спокойствия радиоведущей Евы Клапан в театрализованном семейном светопреставлении «Когда до власти дорываются члены дворовой команды или правящего лассо, у домкратов не поднимается... на экономику».

6 октября – Мужской хор «Пришлые советы» с политической программой «Вибратор поколения». У пульта рыболовецкая группа глушения «Барабанные перепонки» со шхуны «Трескотня трески».

18 октября – Выступление дебюдетанта в музыкально-медицинском обозрении «Стыд и шрам» Гришки Замалера с голубой поэмой «Дрожжевой грибок на ногтевом ложе».

27 октября – Памятный тщедушный вечер обделённых вниманием, обнесённых почётом и забором молчания.

5 ноября – Поливитаминная информация «О заслуженном мастере грибного спорта, сошедшего... с броневика в 1917-м».

23 ноября – Ещё не приехали в связи с водоразборкой подводниками скафандров после последней фингальной драки в парламенте, превратившимся в торговую палатку не тех представителей.

– Забыли, Гастон, что вся коммерция на мне держится. Я, если можно так выразиться, скоросшиватель отношений, – неожидано окрысилась Жаклин. Её тон прозвучал по ликёрному тягуче.
      – Что? – спросил он, ощутив себя кучкой хвороста, связанной в охапку. Он понял, что ничто не сможет растопить лёд взаимонепонимиания, даже Вечный Огонь на могиле Неизвестного солдата.
– Как будто сами не знаете. Насильнику надо оказывать сопротивление и чем громче, тем более возбуждающе действует его инициативность, иначе партнёр не получит удовлетворения. Я это из журнала «Помой-ка сегодня» вычитала. Там регулярно помещают ворсистые  мечты по биржевой цене. Будь моя на то воля, отстегала бы вас грудью по чему попало. Придёт время и вы перед судом ответите за растление меня как представительницы передовой молодёжи! И потом объясните, почему вы режете финики финкой? Раньше вы в подобных добрых делах замечены не были.
– Потому что полячкой не получалось! Барышни не барыши, и я ни с кем делить их не намерен. Понятно? Итак, по редакции ползут слухи, что вы садистка. Найдутся свидетели, которые дадут показания, что у вас даже атласное одеяло и то стёганное.
– Вы навсегда останетесь для меня загадкой, зарослями и губошлёпом, так и норовите в отместку  всучить по дешёвке вторичное сырьё нравственных принципов. Вы принадлежите к категории  типов, умеющих влезть к девушке в печёнку и присовокупляться в угоду себе. Помяните моё незапятнанное девичье слово, одиночество доведёт вас до белого каления, и не повернёт с вами обратно. Вы будете сами себе закатывать скандалы в половой коврик, и никто вам стакана водки не поднесёт! Да, я любительница д’ревности, – обрезала она зло, облокотившись на редакторский стол.
Не успевший слова вымолвить в своё оправдание, редактор отпрянул, различив в сигаретном дыму летящее в подкрашенный седой висок пресс-папье. Спасло его то, что в этот момент в кабинет заглянуло солнце. Прячась от ослепительных лучей, он присел скрючившись под «Вальс опавших ресниц». Больше мне не спрятаться в этой кубышке Жаклин. Она создана для того, чтобы скользить по диванной обшивке или протирать двухместные кресла редакций откормленным задом, засыпая с пустышкой во рту с кем-нибудь в рабочем порядке, пришёл к выводу Гастон, не без основания подозревавший, что подхватил от Стрекуздищиной, желудочный гриб, не успев уточнить съедобный тот или нет, когда принимал её в обеденный перерыв вместо биодобавок. Что-то, как после марша-броска, отлегло на душе Жаклин, возможно жировые отложения на отложном воротничке блузки в душистый горошек. Ей полегчало, и она вышла из кабинета улыбающейся (с пролапсом воображения) полагая, что реклама презервативов исполняет роль Совета Безопасности, а душевные раны затягиваются облаками, где бусинки сомнений нанизываются на шампур наития.
–  Шипенье гадюки не отравляют так моё бытие и сознание, как твои обидные слова, прикольно повисающие на рейде душевного смятения. Моё терпение лопнуло. Оно протекает. Пеняй на себя, пиная собственную личность! – заорал Гастон ей вдогонку так, что запершило в горле. – Сама, эмансипированная сучка, напросилась на развенчание сокровенной тайны! С твоим телосложением следует поосторожней заниматься теловычитанием в нуворишных клиниках хирургов по пластическим карточкам, выкраивая время на синогогальных  курсах «Кройки и житья»! Совсем забыла, как пыталась выйти замуж за пожилое здание, и, не стучась, в доверие к начальству – неугомонным сучкам лучше всего втираться смазливыми маслами.  Главное в твоём положении не мыться чаще двух раз в неделю, дабы не терять ценных вкусовых качеств и не напирать на консерванты, если кабинет оборудован диванами, – а, впрочем, подумал Печенега, постепенно успокаиваясь, эту бочку без горючего ничем уже не разжечь, и нечего надеяться, что хлебопашный бой за у-рожай сменится обжигающей горячей любовью. Единственное, что отличает сооружение её массивного тела, поддерживаемое колоннами нижних конечностей от других, это непревзойдённая полновесность в сочетании с редким умением скрутить эпизодический объект вожделения, прибрав его к ногам выше колен. Гастона охватило почти забытое ощущение, когда в ОВИРе выдали разрешение и смехотворные подъёмные в 90 таллеров. Тогда он чувствовал себя шахматным королём, идущим по пешеходной дорожке – кони ржали, офицеры смеялись, королеву брали за фук. Теперь же, вспоминая слова своей осенней матери, ссыпавшей на него пожелтевшие листья вопроса: «Не думаешь ли ты, что она твоего выеденного яичка не стоит?», он любовно расчёсывал ухоженный газончик волос, пересаженный с обожжённого бедра. Заправив огорошенный галстук-удавку под навиагренный воротничок, Печенега с удвоенной энергией уселся за напичканный словесными диссонансами разоблачительный фельетон. В нём он поклялся пустить в следующий номер под напыжившейся меховой шапкой «Жаклин Стрекуздищина и загадка халявных индивидуальных женских пакетов, тайно позаимствованных из шлюза туалета редакции, набирающего воду, откуда доносились вздохи облегчения, сопровождаемые шумом спускаемой «с цепочки» воды» (Кто-то откалывал номера, кто-то выкидывал, а Печенега собирал их). Несмотря на расслоение памяти Гастон запланировал начать фельетон с их первого столкновения, когда он, перегревшись на солнце, вырвал ещё кудлатую с лицом цвета скисшего молока Жаклин из кипящей реторты «Гражданская семья», в которой её удерживал теорией «случаемости людей» экспансивный специалист по суставам Костя Пороз. В благодарность за это на кронштейн языка Жаклин нанизывался набор нелестных  словечек в адрес Кости, томная улыбка которого продиралась сквозь субтропическую растительность вокруг похотливого рта. По недостоверным прокажённым данным Костя Пороз, одетый в штурмовку, представлял собой скрытый букет У.Г.роз цивилизации. Сварганенный из мелких составных целей, он числился заштатным служащим в банке для выращивания морских грибов и коньков «Снегурки». Костя смотрел из-под козырьковой руки на бёдра Жаклин Стрекуздищиной, неумело приставленные при родах к линии талии, с боковым подозрением 80-летнего мудреца-китайца из провинции Сыч у Ань, вспоминая как бильярдисты, забывшись в карамбольном приступе мармеладного счастья, в подвыпившей предвыборной компании кричали: «Расточительного стеклодува Обойму с его предложениями биржевых вливаний мочи в экономику – в президенты!».
Орошённого дешёвым одеколоном замызганного Костю, который проходил у Жаклин собачкой осадочной породы из-за нечёсаной шерсти с подпалинами на плечах, отличали непостижимые поступки. Костя часто задавал себе вопрос: «Стоит ли жить, чтобы пройти через мытарства и остановиться в благополучии?» Отвечая на него положительно он флотскими утехами в койке напоминал Стрекуздищиной корабль, севший на карамель, но чаще сюрреалистические картины художника анималиста по эмали Парапета Пожелтяна  «Зачерепаханное поле» и «Надувательство в окне».
От скудоумного типа следовало бы избавиться в срочном порядке, а она, потусторонняя дура, впряглась в строго дозируемые акты любви «семейной жизни», соблюдая внутриведомственный такт. Поэтому не удивительно, что из продвинутых Жаклин больше всего испытывала недоверие к пешкам. Она нервно хохотала, когда её миловидное лицо прикрывал воздушный десант решётки вуали. Просыпаясь в обнимку с Костей, повязанным с ней тугим узлом взаимоотношений из-за любви к простым вещам, Стрекуздищина – девушка с заниженной талией и завышенными амбициями – поражалась его лингвистическим перлам-утра, притянутым за уши в минуты манкирования своими прямыми обязанностями. Жаклин понимала, что даже безграмотные пишут сценарий жизни, не влияя на изменение климатических условий в туалете, но сотрясая его стены музыкальным оформлением. Сегодня, самостоятельно вставшая на колени перед Костей Жаклин, походила на имперскую пингвиницу с вдумчивым яйцом Фаберже в коротких ножках. Беспорядочно хватаясь заспанными голубыми зрачками с взбитыми белками за паутинчатые углы комнаты, Жаклин выскользнула из-под щёлковой простыни, уселась перед зеркальным триумвиратом створок трельяжа и с фильтрующимся выражением на постном лице потуже затянулась сигаретой. Слизывая не целованные следы помады, она восстанавливала пробелы в памяти, в частности эпизод разгульного вечера, когда Костя, стесняясь крепких выраженй, заменял их демонстрацией среднего «показательного» пальца. В триумфе заурядности он открыто заявлял о своём таланте бездельника, пряча за накатанные имена признанных авторитетов собственную писательскую импотенцию с её политикой невмешательства.
С быстровходными женщинами, подлежащими обкатке на манер нового автомобиля, Костя Пороз был не очень голландец. Он с глазами тлеющего торфяного болота, проводил свободное от этого скособоченного бочонка до краёв наполненного Жаклин Стрекуздищиной время у тотализатора на ипподроме в отместку за то, что она поила его водкой из ненавистных ему рюмок с рюшечками по ободку.  К тому же его взбесило, что после третьего утешительного заезда по морде с него взяли негласную подписку о невыезде. Это лишний раз доказывало, что некоторые начинают шевелить тлеющими угольками мозгов только тогда, когда у них парализует губы, и пот не скатывается на нос, а облизывается со лба языком.
Почитательницу карликовых слонов острова Порнео полистеричку Жаклин тоже можно было понять. Будучи занятой женщиной, обладавшей гофрированным складом ума и боровшейся за упразднение праздников, она полноводной рукой вела Костю с его вставными зубами на выдвижной челюсти к комплексным обедам. Ей было не до его фигуральных и гонококковых переплясов с выбрасыванием протуберальных коленец, которые он практиковал при каждом удобном случае. Она что себе думала, чтобы ездить на Феррари, нужно выйти замуж за него? И что она не Анна Каренина, зачем бросаться под поезд, когда вокруг столько домогающихся? И ещё ей приходило в голову, что жёны ювелиров несут золотые яйца, упражнения для мышц лица помогают сохранять талию, задние мысли опережают передние, догматизм – это ругачие собаки, фатальный конец – насильственное затягивание под венец, а рижане – те же парижане, не разбирающиеся в материальной поддержке в балете. Выходит страну, провозгласившую осаду купчей крепости, ожидают беспорядки. Так что же ещё расхититель преимущества Гастон покажет ей «Вагонетке с пирожными», кружевные трусики которой выступали вместо наружной охраны и ниспадали под его тонизирующим взглядом к её раздвоенным копытцам? Когда в сердце пулемётит ненависть, вывихнутая поэзия стихает. Она ещё познает, что такое собачий холод и голод, усугублённые его редакторским безразличием. Жаклин сама  признавалась, как не сладко приходится в тесной комнатке без кровати, где она компактно складывает себя на ночь в потрёпанный чемодан.
Любитель сырого мяса и стоклеточных шашек парниковый парень Печенега пришёл к выводу, что неспроста пережил бросок в голову этой изловчившейся лиходейки, полагая, что в каждой клетке суждено отсидеть по году, а это автоматически сделало бы его долгожителем, не пресмыкающимся ни перед кем ни до, ни Ре, ни после. Резервуар моего терпения переполнился, лампочка накаливания страстей вот-вот лопнет, подумал он, подам-ка я объявление о вакансии, от претенденток отбоя не будет. Пора с этой мычащей коровой на выгоне в креп-жоржетовом платье кончать и сызнова смеяться до упаду... биржевых акций. Он без сожаления расстанется с отощавшими претензиями, от которых кожа на диване краснеет. На мягкую обивку её, конечно, не сменить, что само по себе  демонтирует их отношения и аннулирует расходы по меркам снятым с него во сне для дубового гроба, расписанного осиной.
Гастону требовалась толковая секретарша, которой не нужно было бы полчаса доказывать, что Афины – это город в Греции с архитектурной колонизацией женских ног. Но прежде чем предпринимать что-либо против этой козы, зачитывающейся ксерокопиями мемуаров быстрорастворившегося в небытие Кофи Аннана «Жизнь в ООДовском (Организации Обделённых Дотациями) термосе», следует посоветоваться с адвокатом, который за неимением детей качает юридические права, подумал он. Гастон Печенега, тараща глаза.
Он набрал номер Бальтизара Пирамидонова – двоюродного брата неказистого на вид философа с мыловаренного завода Платона Пропеллера – обладателя травмированной психики и трансдюссерного усилителя пригорюнившейся эстетики, папку которого (офтальмолога-sinоптика) подвергли допросу с пристрастием, после того как он спросил в районной аптеке время в капсулах. В годы повсеместных горных обвалов его упекли на 10 лет за вызывающие внешние данные, раздражители и приманочное убеждение: «Нельзя выбиваться из колеи, вне её – незнакомая грязь!»
В заточении родной папка Платона Пропеллера, одетый в рубище бараньей котлеты, написал нашумевшие по-камышиному «Франтоватые рассказы», вызвавшие тревожные отзывы начальника тюрьмы Султана Комбикорнова из-за того, что тот узнал себя в прототипе героя произведения, раскрывавшего личность изящного во всех своих изъявлениях Изи Кучера.
Изю незаслуженно оштрафовали за вождение лошади в пьяном виде с биноклем (лошадь полчаса проверяли на содержание алкоголя на стрессовом тренажёре). Правда извилистые переулки рассказов с их показной манифестацией заинтересованности напоминали содержание глянцевого ночного горшка, который ни шёл вперевалочку ни в какое сравнение с поблёскивающими умом журналами, летнее чтение которых засаливает обывателей на зиму. Кстати, Изя Кучер, начал свою скитальческую жизнь с биркой на руке в роддоме и закончил её в морге, с биркой, переместившейся на ногу. Этот труд, выразившийся в суперлативных дифирумбах в собственный адрес, предоставил исключительную возможность папе Пропеллеру не просить у скупердяя надзирателя туалетную бумагу в течение двух лет отсидки.
Ну что ещё можно сказать о человеке, который делит часы досуга между карманными расходами и прикарманенными. Без своего поводыря Печенега, ещё помнящий шрапнели звёзд итальянского кино 50-х годов Массимо Джиротти и Лючию Бозе, в которой он тайно мечтал почить,  ничего не предпринимал, так как его вполне устраивала подозрительная Платоновская концепция, опротестовывающая разумный подход к бизнесу: «Я не против взаимовыручки, если выручка в моём магазине меньше твоей. Бизнес – карточная игра, никогда не знаешь, что лежит в прикупе». У всезнайки Платона имелся ответ на вопросы, поставленные с ног на голову или на голосование, оставалось их мало-мальски подготовить. Тем временем в лагерях для малолетних преступников кровожадные вохровцы-оводы подпитывались молодыми побегами.
С выкатившимися из-под полумесяцев-век слезами Жаклин Стрекуздищина выползла на улицу. Она презрительно проигнорировала высыпавшую с гиканьем раскованную банковую мошкару, разукрашенную пирсингом, и вдохнула прокопчёнными ноздрями спрессованный воздух, глумившийся над городом. Она знала, что слоновая болезнь отталкивала от неё многих ухажёров, в то время как охотники за слоновой костью рыскали по Центральной Африке.
     В покушении на себя Жаклин, приговорённая к борьбе со скукой в тяжёлом весе, окинула взглядом одеяло набрякших капель хронического ринита надоедного дождя, запиханное в пододеяльник туч.
Как могло случиться, что из сдобной булочки она, затянутая курьерским поясом превратилась не в бисквитную женщину, а в гигантскую медузу, переливающуюся из домашнего пространства в уличное, потом в рабочее и в обратно перечисленном порядке домой, в унылую нору с кроватью у окна, к амёбовидному существованию с принудзаботами, к телевизору с гогочущим гомериканским юмором, лишённым английских булавок?
На горном перевале мысли, танцевавшей облысевшее танго под погасшим светофором, её отвлёк сигнальный экземпляр полицейского, управлявшего движением душ неуверенных в себе.
Радостный землекоп напевал «Падает смех» кудесника Сальвадора Адамо, переложенный с французского вощаной бумагой.
Но поговорим о семафоре. Поезд трогается. Крыша платформы едет. Пассажиры приходят в неистовство, а моё прошлое послушной тенью ложится на рельсы. По ней проходит подвижной состав преступлений. И больно, нестерпимо больно. Ампутированные надежды заныли, мешая Жаклин, державшей фасон перед собой и людьми, нормально функционировать и сознаваться в любви к себе под пытками пищевых искушений. Налегавшая на тонкости Стрекуздищина мучилась интересами, не обустроенного быта, думая о редакторе Печенеге, восхищавшимся её гладко выбритыми икрами в моменты их близости, когда разверзнутые ноги становятся инвестиционными воротами, а торги во время оргазмических выбросов энергии абсолютно не уместны.
Перелётный лицемер Гастон нежно называл её: «Умелые руки». Он осваивал добротное тело Жаклин, зажатое в финансовые тиски, с присущей ему лёгкостью постоянного раздражителя. Он понимал, что подходящая версия зачастую отличается от предыдущей, не завися от неё. Когда же он однажды неосмотрительно заявил ей, что у него нюх на женщин, обладающих вкусом, она посмотрела на него то ли заинтересованно, то ли подозрительно.
В такие минуты Жаклин представлялась ему злостной нателонеплательщицей по поддельным векселям наигранной любви. Теперь он смог отомстить ей малосильным движением, в императивном тоне, отстранив Жаклин от ряда должностей, с которыми она, при мизерной зарплате, со временем смирилась со словами: «Память меня подводит, а я от неё вновь ухожу».
В их слежавшихся отношениях Жаклин Стрекуздищина не могла представить его в образе былинного воина Ильи Муромца. Обтекаемое лицо босса с оттопыренными бровями представлялось ей розовым презервативом с усиками.
Он сморщился до типового проекта карикатурного пигмея с зачёсами перистых облаков над двумя резервуарами шишковатого лба. Вставные кусачки с золотыми пломбами обнажали мелкую сущность с наспех нацепленной дежурной улыбочкой, а выпуклые стёкла его чёрных тараканов «часовых ногтей» указывали на хронические неполадки в митральном клапане.
Конечно, она запечатлится в незрелой памяти Гастона Печенеги, въедливой, как дым в глаза, бабёнкой, страдающей от газов и постоянно доказывавшей, что слово взрывоопасно, а звуковая дорожка гороховая. Ещё страшнее подлаживаться под вкусы людоедствующих, чтобы не угодить куда не надо, угождая кому надо.
Но кто не приносил себя в жертву? И как ему только не стыдно на склоне графоманских лет потакать на страницах газеты вкусам прыщавой недозрелости и прятаться от солнца под кокосовыми пальмами в пробковом шлеме с пластиной огнеупорной стали с девизом: «Не Боги ночные горшки обжигают».
– Я несомненно уйду, но всё-таки признайтесь, почему вы так вдохновенно и громогласно кричали с пропахшим чесноком типом отвратительной наружности? Хушь разнимай. Это даже превысило децибелы общения со мной на жёстком редакторском столе, когда я завлекала вас икрами вскинутых к потолку ног. Сегодня я, скрипя сердцем, замеряла мощность звуков на осциллографе за дверью в смятённом душевном состоянии. Неужели он вам так понравился? А ведь я второй час планировала распластаться перед вами, зная, что вы предпочитаете женщин не в видениях, а в подлиннике, под босанову «Скрепки канцелярской крысы» – всхлипнула секретарша, продолжая принюхиваться раздвоенным на кончике носом к непривычному запаху, оставленному Опа-насом. Стрекуздищина выглядела пороховой бочкой готовой вот-вот взорваться, демонстрируя свою велеречивость и неудовольствие.
Гастон стал прикладываться, то к своей текстуре былиной груди, ничего общего не имевшей с былинкой, подсевшей на иглу Петропавловской крепости, то к бутылке, ища оправдание: «Поработаешь с моё на мухораздаче – под мухой прослоняешься». Он сознавал, что с увольнением Жаклин шлифовальная мастерская редакции потеряет организаторшу задумок и не увидит её кондитерского рукоделия – шляпки на голове. Её инициатива открыла коллективу глаза на закрытые собрания и впечатления настежь, а девиз «Сейчас денег не надо, отдадите потом!» закабалял наборщиков. С Жаклин Гастон чувствовал себя проштрафившимся солдатиком, посаженным за чванство на выпяченную губу. Три дня назад она вывесила расписание концертов гастролёров в клубе валютных траффикеров им. Гнидофона «Транспортная остановка». Составленно оно было грамотно с учётом пожеланий общества «Каракатица свобод» и концепцией Стрекуздищиной – самый мощный инструмент в любом оркестре –  деньги, помноженные на популярность. Для худых и измождённых, проходивших по контрамаркам, Жаклин придумала небывало безобидный пароль:
– Что на закуску? «Сердца четырёх?»
– Нет рубленая селёдка.
– Родственников не ем, даже дальних.
– Проходи, но предварительно поправь сооружение на голове.
Вот приблизительный план выступлений и  мероприятий:
13 сентября – Фабричное вокальное трико телесного цвета «Усатые подмышки» (расформированные «Штопаные колготки») с достаточно оживлённым джаз-квартетом «Электроды в мозгу».

27 сентября – Явление Возмудительницы спокойствия радиоведущей Евы Клапан в театрализованном семейном светопреставлении «Когда до власти дорываются члены дворовой команды или правящего лассо, у домкратов не поднимается... на экономику».

6 октября – Мужской хор «Пришлые советы» с политической программой «Вибратор поколения». У пульта рыболовецкая группа глушения «Барабанные перепонки» со шхуны «Трескотня трески».

18 октября – Выступление дебюдетанта в музыкально-медицинском обозрении «Стыд и шрам» Гришки Замалера с голубой поэмой «Дрожжевой грибок на ногтевом ложе».

27 октября – Памятный тщедушный вечер обделённых вниманием, обнесённых почётом и забором молчания.

5 ноября – Поливитаминная информация «О заслуженном мастере грибного спорта, сошедшего... с броневика в 1917-м».

23 ноября – Ещё не приехали в связи с водоразборкой подводниками скафандров после последней фингальной драки в парламенте, превратившимся в торговую палатку не тех представителей.

– Забыли, Гастон, что вся коммерция на мне держится. Я, если можно так выразиться, скоросшиватель отношений, – неожидано окрысилась Жаклин. Её тон прозвучал по ликёрному тягуче.
      – Что? – спросил он, ощутив себя кучкой хвороста, связанной в охапку. Он понял, что ничто не сможет растопить лёд взаимонепонимиания, даже Вечный Огонь на могиле Неизвестного солдата.
– Как будто сами не знаете. Насильнику надо оказывать сопротивление и чем громче, тем более возбуждающе действует его инициативность, иначе партнёр не получит удовлетворения. Я это из журнала «Помой-ка сегодня» вычитала. Там регулярно помещают ворсистые  мечты по биржевой цене. Будь моя на то воля, отстегала бы вас грудью по чему попало. Придёт время и вы перед судом ответите за растление меня как представительницы передовой молодёжи! И потом объясните, почему вы режете финики финкой? Раньше вы в подобных добрых делах замечены не были.
– Потому что полячкой не получалось! Барышни не барыши, и я ни с кем делить их не намерен. Понятно? Итак, по редакции ползут слухи, что вы садистка. Найдутся свидетели, которые дадут показания, что у вас даже атласное одеяло и то стёганное.
– Вы навсегда останетесь для меня загадкой, зарослями и губошлёпом, так и норовите в отместку  всучить по дешёвке вторичное сырьё нравственных принципов. Вы принадлежите к категории  типов, умеющих влезть к девушке в печёнку и присовокупляться в угоду себе. Помяните моё незапятнанное девичье слово, одиночество доведёт вас до белого каления, и не повернёт с вами обратно. Вы будете сами себе закатывать скандалы в половой коврик, и никто вам стакана водки не поднесёт! Да, я любительница д’ревности, – обрезала она зло, облокотившись на редакторский стол.
Не успевший слова вымолвить в своё оправдание, редактор отпрянул, различив в сигаретном дыму летящее в подкрашенный седой висок пресс-папье. Спасло его то, что в этот момент в кабинет заглянуло солнце. Прячась от ослепительных лучей, он присел скрючившись под «Вальс опавших ресниц». Больше мне не спрятаться в этой кубышке Жаклин. Она создана для того, чтобы скользить по диванной обшивке или протирать двухместные кресла редакций откормленным задом, засыпая с пустышкой во рту с кем-нибудь в рабочем порядке, пришёл к выводу Гастон, не без основания подозревавший, что подхватил от Стрекуздищиной, желудочный гриб, не успев уточнить съедобный тот или нет, когда принимал её в обеденный перерыв вместо биодобавок. Что-то, как после марша-броска, отлегло на душе Жаклин, возможно жировые отложения на отложном воротничке блузки в душистый горошек. Ей полегчало, и она вышла из кабинета улыбающейся (с пролапсом воображения) полагая, что реклама презервативов исполняет роль Совета Безопасности, а душевные раны затягиваются облаками, где бусинки сомнений нанизываются на шампур наития.
–  Шипенье гадюки не отравляют так моё бытие и сознание, как твои обидные слова, прикольно повисающие на рейде душевного смятения. Моё терпение лопнуло. Оно протекает. Пеняй на себя, пиная собственную личность! – заорал Гастон ей вдогонку так, что запершило в горле. – Сама, эмансипированная сучка, напросилась на развенчание сокровенной тайны! С твоим телосложением следует поосторожней заниматься теловычитанием в нуворишных клиниках хирургов по пластическим карточкам, выкраивая время на синогогальных  курсах «Кройки и житья»! Совсем забыла, как пыталась выйти замуж за пожилое здание, и, не стучась, в доверие к начальству – неугомонным сучкам лучше всего втираться смазливыми маслами.  Главное в твоём положении не мыться чаще двух раз в неделю, дабы не терять ценных вкусовых качеств и не напирать на консерванты, если кабинет оборудован диванами, – а, впрочем, подумал Печенега, постепенно успокаиваясь, эту бочку без горючего ничем уже не разжечь, и нечего надеяться, что хлебопашный бой за у-рожай сменится обжигающей горячей любовью. Единственное, что отличает сооружение её массивного тела, поддерживаемое колоннами нижних конечностей от других, это непревзойдённая полновесность в сочетании с редким умением скрутить эпизодический объект вожделения, прибрав его к ногам выше колен. Гастона охватило почти забытое ощущение, когда в ОВИРе выдали разрешение и смехотворные подъёмные в 90 таллеров. Тогда он чувствовал себя шахматным королём, идущим по пешеходной дорожке – кони ржали, офицеры смеялись, королеву брали за фук. Теперь же, вспоминая слова своей осенней матери, ссыпавшей на него пожелтевшие листья вопроса: «Не думаешь ли ты, что она твоего выеденного яичка не стоит?», он любовно расчёсывал ухоженный газончик волос, пересаженный с обожжённого бедра. Заправив огорошенный галстук-удавку под навиагренный воротничок, Печенега с удвоенной энергией уселся за напичканный словесными диссонансами разоблачительный фельетон. В нём он поклялся пустить в следующий номер под напыжившейся меховой шапкой «Жаклин Стрекуздищина и загадка халявных индивидуальных женских пакетов, тайно позаимствованных из шлюза туалета редакции, набирающего воду, откуда доносились вздохи облегчения, сопровождаемые шумом спускаемой «с цепочки» воды» (Кто-то откалывал номера, кто-то выкидывал, а Печенега собирал их). Несмотря на расслоение памяти Гастон запланировал начать фельетон с их первого столкновения, когда он, перегревшись на солнце, вырвал ещё кудлатую с лицом цвета скисшего молока Жаклин из кипящей реторты «Гражданская семья», в которой её удерживал теорией «случаемости людей» экспансивный специалист по суставам Костя Пороз. В благодарность за это на кронштейн языка Жаклин нанизывался набор нелестных  словечек в адрес Кости, томная улыбка которого продиралась сквозь субтропическую растительность вокруг похотливого рта. По недостоверным прокажённым данным Костя Пороз, одетый в штурмовку, представлял собой скрытый букет У.Г.роз цивилизации. Сварганенный из мелких составных целей, он числился заштатным служащим в банке для выращивания морских грибов и коньков «Снегурки». Костя смотрел из-под козырьковой руки на бёдра Жаклин Стрекуздищиной, неумело приставленные при родах к линии талии, с боковым подозрением 80-летнего мудреца-китайца из провинции Сыч у Ань, вспоминая как бильярдисты, забывшись в карамбольном приступе мармеладного счастья, в подвыпившей предвыборной компании кричали: «Расточительного стеклодува Обойму с его предложениями биржевых вливаний мочи в экономику – в президенты!».
Орошённого дешёвым одеколоном замызганного Костю, который проходил у Жаклин собачкой осадочной породы из-за нечёсаной шерсти с подпалинами на плечах, отличали непостижимые поступки. Костя часто задавал себе вопрос: «Стоит ли жить, чтобы пройти через мытарства и остановиться в благополучии?» Отвечая на него положительно он флотскими утехами в койке напоминал Стрекуздищиной корабль, севший на карамель, но чаще сюрреалистические картины художника анималиста по эмали Парапета Пожелтяна  «Зачерепаханное поле» и «Надувательство в окне».
От скудоумного типа следовало бы избавиться в срочном порядке, а она, потусторонняя дура, впряглась в строго дозируемые акты любви «семейной жизни», соблюдая внутриведомственный такт. Поэтому не удивительно, что из продвинутых Жаклин больше всего испытывала недоверие к пешкам. Она нервно хохотала, когда её миловидное лицо прикрывал воздушный десант решётки вуали. Просыпаясь в обнимку с Костей, повязанным с ней тугим узлом взаимоотношений из-за любви к простым вещам, Стрекуздищина – девушка с заниженной талией и завышенными амбициями – поражалась его лингвистическим перлам-утра, притянутым за уши в минуты манкирования своими прямыми обязанностями. Жаклин понимала, что даже безграмотные пишут сценарий жизни, не влияя на изменение климатических условий в туалете, но сотрясая его стены музыкальным оформлением. Сегодня, самостоятельно вставшая на колени перед Костей Жаклин, походила на имперскую пингвиницу с вдумчивым яйцом Фаберже в коротких ножках. Беспорядочно хватаясь заспанными голубыми зрачками с взбитыми белками за паутинчатые углы комнаты, Жаклин выскользнула из-под щёлковой простыни, уселась перед зеркальным триумвиратом створок трельяжа и с фильтрующимся выражением на постном лице потуже затянулась сигаретой. Слизывая не целованные следы помады, она восстанавливала пробелы в памяти, в частности эпизод разгульного вечера, когда Костя, стесняясь крепких выраженй, заменял их демонстрацией среднего «показательного» пальца. В триумфе заурядности он открыто заявлял о своём таланте бездельника, пряча за накатанные имена признанных авторитетов собственную писательскую импотенцию с её политикой невмешательства.
С быстровходными женщинами, подлежащими обкатке на манер нового автомобиля, Костя Пороз был не очень голландец. Он с глазами тлеющего торфяного болота, проводил свободное от этого скособоченного бочонка до краёв наполненного Жаклин Стрекуздищиной время у тотализатора на ипподроме в отместку за то, что она поила его водкой из ненавистных ему рюмок с рюшечками по ободку.  К тому же его взбесило, что после третьего утешительного заезда по морде с него взяли негласную подписку о невыезде. Это лишний раз доказывало, что некоторые начинают шевелить тлеющими угольками мозгов только тогда, когда у них парализует губы, и пот не скатывается на нос, а облизывается со лба языком.
Почитательницу карликовых слонов острова Порнео полистеричку Жаклин тоже можно было понять. Будучи занятой женщиной, обладавшей гофрированным складом ума и боровшейся за упразднение праздников, она полноводной рукой вела Костю с его вставными зубами на выдвижной челюсти к комплексным обедам. Ей было не до его фигуральных и гонококковых переплясов с выбрасыванием протуберальных коленец, которые он практиковал при каждом удобном случае. Она что себе думала, чтобы ездить на Феррари, нужно выйти замуж за него? И что она не Анна Каренина, зачем бросаться под поезд, когда вокруг столько домогающихся? И ещё ей приходило в голову, что жёны ювелиров несут золотые яйца, упражнения для мышц лица помогают сохранять талию, задние мысли опережают передние, догматизм – это ругачие собаки, фатальный конец – насильственное затягивание под венец, а рижане – те же парижане, не разбирающиеся в материальной поддержке в балете. Выходит страну, провозгласившую осаду купчей крепости, ожидают беспорядки. Так что же ещё расхититель преимущества Гастон покажет ей «Вагонетке с пирожными», кружевные трусики которой выступали вместо наружной охраны и ниспадали под его тонизирующим взглядом к её раздвоенным копытцам? Когда в сердце пулемётит ненависть, вывихнутая поэзия стихает. Она ещё познает, что такое собачий холод и голод, усугублённые его редакторским безразличием. Жаклин сама  признавалась, как не сладко приходится в тесной комнатке без кровати, где она компактно складывает себя на ночь в потрёпанный чемодан.
Любитель сырого мяса и стоклеточных шашек парниковый парень Печенега пришёл к выводу, что неспроста пережил бросок в голову этой изловчившейся лиходейки, полагая, что в каждой клетке суждено отсидеть по году, а это автоматически сделало бы его долгожителем, не пресмыкающимся ни перед кем ни до, ни Ре, ни после. Резервуар моего терпения переполнился, лампочка накаливания страстей вот-вот лопнет, подумал он, подам-ка я объявление о вакансии, от претенденток отбоя не будет. Пора с этой мычащей коровой на выгоне в креп-жоржетовом платье кончать и сызнова смеяться до упаду... биржевых акций. Он без сожаления расстанется с отощавшими претензиями, от которых кожа на диване краснеет. На мягкую обивку её, конечно, не сменить, что само по себе  демонтирует их отношения и аннулирует расходы по меркам снятым с него во сне для дубового гроба, расписанного осиной.
Гастону требовалась толковая секретарша, которой не нужно было бы полчаса доказывать, что Афины – это город в Греции с архитектурной колонизацией женских ног. Но прежде чем предпринимать что-либо против этой козы, зачитывающейся ксерокопиями мемуаров быстрорастворившегося в небытие Кофи Аннана «Жизнь в ООДовском (Организации Обделённых Дотациями) термосе», следует посоветоваться с адвокатом, который за неимением детей качает юридические права, подумал он. Гастон Печенега, тараща глаза.
Он набрал номер Бальтизара Пирамидонова – двоюродного брата неказистого на вид философа с мыловаренного завода Платона Пропеллера – обладателя травмированной психики и трансдюссерного усилителя пригорюнившейся эстетики, папку которого (офтальмолога-sinоптика) подвергли допросу с пристрастием, после того как он спросил в районной аптеке время в капсулах. В годы повсеместных горных обвалов его упекли на 10 лет за вызывающие внешние данные, раздражители и приманочное убеждение: «Нельзя выбиваться из колеи, вне её – незнакомая грязь!»
В заточении родной папка Платона Пропеллера, одетый в рубище бараньей котлеты, написал нашумевшие по-камышиному «Франтоватые рассказы», вызвавшие тревожные отзывы начальника тюрьмы Султана Комбикорнова из-за того, что тот узнал себя в прототипе героя произведения, раскрывавшего личность изящного во всех своих изъявлениях Изи Кучера.
Изю незаслуженно оштрафовали за вождение лошади в пьяном виде с биноклем (лошадь полчаса проверяли на содержание алкоголя на стрессовом тренажёре). Правда извилистые переулки рассказов с их показной манифестацией заинтересованности напоминали содержание глянцевого ночного горшка, который ни шёл вперевалочку ни в какое сравнение с поблёскивающими умом журналами, летнее чтение которых засаливает обывателей на зиму. Кстати, Изя Кучер, начал свою скитальческую жизнь с биркой на руке в роддоме и закончил её в морге, с биркой, переместившейся на ногу. Этот труд, выразившийся в суперлативных дифирумбах в собственный адрес, предоставил исключительную возможность папе Пропеллеру не просить у скупердяя надзирателя туалетную бумагу в течение двух лет отсидки.
Ну что ещё можно сказать о человеке, который делит часы досуга между карманными расходами и прикарманенными. Без своего поводыря Печенега, ещё помнящий шрапнели звёзд итальянского кино 50-х годов Массимо Джиротти и Лючию Бозе, в которой он тайно мечтал почить,  ничего не предпринимал, так как его вполне устраивала подозрительная Платоновская концепция, опротестовывающая разумный подход к бизнесу: «Я не против взаимовыручки, если выручка в моём магазине меньше твоей. Бизнес – карточная игра, никогда не знаешь, что лежит в прикупе». У всезнайки Платона имелся ответ на вопросы, поставленные с ног на голову или на голосование, оставалось их мало-мальски подготовить. Тем временем в лагерях для малолетних преступников кровожадные вохровцы-оводы подпитывались молодыми побегами.
С выкатившимися из-под полумесяцев-век слезами Жаклин Стрекуздищина выползла на улицу. Она презрительно проигнорировала высыпавшую с гиканьем раскованную банковую мошкару, разукрашенную пирсингом, и вдохнула прокопчёнными ноздрями спрессованный воздух, глумившийся над городом. Она знала, что слоновая болезнь отталкивала от неё многих ухажёров, в то время как охотники за слоновой костью рыскали по Центральной Африке.
     В покушении на себя Жаклин, приговорённая к борьбе со скукой в тяжёлом весе, окинула взглядом одеяло набрякших капель хронического ринита надоедного дождя, запиханное в пододеяльник туч.
Как могло случиться, что из сдобной булочки она, затянутая курьерским поясом превратилась не в бисквитную женщину, а в гигантскую медузу, переливающуюся из домашнего пространства в уличное, потом в рабочее и в обратно перечисленном порядке домой, в унылую нору с кроватью у окна, к амёбовидному существованию с принудзаботами, к телевизору с гогочущим гомериканским юмором, лишённым английских булавок?
На горном перевале мысли, танцевавшей облысевшее танго под погасшим светофором, её отвлёк сигнальный экземпляр полицейского, управлявшего движением душ неуверенных в себе.
Радостный землекоп напевал «Падает смех» кудесника Сальвадора Адамо, переложенный с французского вощаной бумагой.
Но поговорим о семафоре. Поезд трогается. Крыша платформы едет. Пассажиры приходят в неистовство, а моё прошлое послушной тенью ложится на рельсы. По ней проходит подвижной состав преступлений. И больно, нестерпимо больно. Ампутированные надежды заныли, мешая Жаклин, державшей фасон перед собой и людьми, нормально функционировать и сознаваться в любви к себе под пытками пищевых искушений. Налегавшая на тонкости Стрекуздищина мучилась интересами, не обустроенного быта, думая о редакторе Печенеге, восхищавшимся её гладко выбритыми икрами в моменты их близости, когда разверзнутые ноги становятся инвестиционными воротами, а торги во время оргазмических выбросов энергии абсолютно не уместны.
Перелётный лицемер Гастон нежно называл её: «Умелые руки». Он осваивал добротное тело Жаклин, зажатое в финансовые тиски, с присущей ему лёгкостью постоянного раздражителя. Он понимал, что подходящая версия зачастую отличается от предыдущей, не завися от неё. Когда же он однажды неосмотрительно заявил ей, что у него нюх на женщин, обладающих вкусом, она посмотрела на него то ли заинтересованно, то ли подозрительно.
В такие минуты Жаклин представлялась ему злостной нателонеплательщицей по поддельным векселям наигранной любви. Теперь он смог отомстить ей малосильным движением, в императивном тоне, отстранив Жаклин от ряда должностей, с которыми она, при мизерной зарплате, со временем смирилась со словами: «Память меня подводит, а я от неё вновь ухожу».
В их слежавшихся отношениях Жаклин Стрекуздищина не могла представить его в образе былинного воина Ильи Муромца. Обтекаемое лицо босса с оттопыренными бровями представлялось ей розовым презервативом с усиками.
Он сморщился до типового проекта карикатурного пигмея с зачёсами перистых облаков над двумя резервуарами шишковатого лба. Вставные кусачки с золотыми пломбами обнажали мелкую сущность с наспех нацепленной дежурной улыбочкой, а выпуклые стёкла его чёрных тараканов «часовых ногтей» указывали на хронические неполадки в митральном клапане.
Конечно, она запечатлится в незрелой памяти Гастона Печенеги, въедливой, как дым в глаза, бабёнкой, страдающей от газов и постоянно доказывавшей, что слово взрывоопасно, а звуковая дорожка гороховая. Ещё страшнее подлаживаться под вкусы людоедствующих, чтобы не угодить куда не надо, угождая кому надо.
Но кто не приносил себя в жертву? И как ему только не стыдно на склоне графоманских лет потакать на страницах газеты вкусам прыщавой недозрелости и прятаться от солнца под кокосовыми пальмами в пробковом шлеме с пластиной огнеупорной стали с девизом: «Не Боги ночные горшки обжигают».

(см. продолжение "Би-жутерия свободы" #123)