Я могла бы быть одной из тех любимых дочек, которым звонят родители каждую среду и чаще. Я могла бы рассказывать им, в подробностях, как я влюбилась и плачу, или иду по наклонной, торчу и заболеваю, толкаюсь в метро, словно псих. И взгляд у меня нездоровый, как будто с картины Брейгеля или Босха. А в голове - только точки, цветные пунктиры(Кандинский). Как мне снится каждую ночь Шевчук, накрывший любовью войну, а когда просыпаюсь - реву, от того, что я - не Шевчук, а война - во мне и неясно, что будет. Тогда бы не было ни одного текста, ни одной исповеди, ни одной церкви, дацана, мечети, сырой, как открытая рана - честности.
А когда бы я стала взрослой, я могла бы быть, например, одной из тех накрашенных сучек, которым и возраст - не возраст, и стены - не стены, бить стаканы за сорок тысяч - на счастье, к лучшему. А успех мой и перемены - выставляли бы вперёд стальные ладони - говоря пустоте железное "стоп" и равнодушное "я не верю". Носила бы шпильки, такие высокие шпильки, чтобы сводило колени и зубы. Следила бы за сном и диетой, не целовалась бы на морозе со студентом четвертого курса мединститута, зная, что не нравлюсь его строгой маме (кстати, взаимно и обоюдно). Мечтая, что он станет великим врачом и найдёт лекарства от смерти и всех страданий.
Я могла бы быть спокойной и верной женой и невестой, любить тебя вот так, изо всех сил, честно, с переизбытком и перебором, любить не отчаянно, не от взрывающей боли, не потому, что хочу забыть кого-то другого, но не могу забыть.
Жаль, что я не так огромна даже у себя внутри, как мне раньше казалось. Что мой моральный закон зачастую совсем не спасает и оказывается лишь набором заученных правил из фильмов с хорошим концом. Что всё лишнее отваливается, я стою перед Богом голая и не знаю, стала ли я для него той самой любимой дочерью, наконец. И можно ли мне уже просто вернуться домой и уснуть на его плече.