Он был выброшен в жизнь из вечности. Закричал. Кто-то над ним сказал: "Родился…"
Он работал мусорщиком, и спасал игрушечных зверей, выброшенных выросшими хозяевами.
Он погиб в подворотне, чтобы случайно не повзрослеть.
Он не знал, как пахнут цветы, и свалка до сих пор прорастает хрустальными замками.
Мне жаль их развеивать.
Мне радостно было помочь стартовать монгольфьеру с душами плюшевых псов. Когда они долетят, им помогут причалить. Ведь он вывез достаточно мусора, чтобы где-то в глубинах космоса зародилась планета с ядром из чистоты.
Где никто, никогда, никого не бросит…
* * *
Он был вытащен в жизнь щипцами. Закричал. Кто-то в стороне выдохнул: "Слава богу…"
Он работал мусорщиком. Не следил в сердцах. Обходил все лужи, чтобы не ослепить глядящую в небо дорогу. Обходил на костылях.
Он погиб, подскользнувшись - не посмел разбить зеркало льда, где небо, быть может, вот-вот увидит себя…
Он не верил, что после смерти увечные ноги превращаются в крылья - и был наказан. Он стал дождём, и теперь закрывает глаза домам, в которых никто не живёт…
* * *
Он был выужен в жизнь неумелым крючком, порвавшим гортань. Закричал. Никто не услышал крика.
Он слышал каждый вопль одуванчика под самосвалом. Писк птенца, который может не вылупиться через столетье. Вой песчинки, попавшей в трещину лондонского Биг-Бена - о том, что хор песчинок пустыни Намиб без неё не звучит…
Он работал мусорщиком: слышал всё это, не зная нот.
Музыка разорвала его изнутри.
…С тех пор, в невыносимые ночи, когда каждый сквозняк обретает голос, сотканный из ваших бессонниц и страхов, я кричу им навстречу, даря вам тишину. Просто на память. Просто во мне ещё живы обертоны его судьбы…
* * *
Жизнь выпала ему, как счастливый билет. Сделав первый вдох, он закричал ей: "Здравствуй! Мир тебе". И доверчиво пал в её объятья.
Он ловил в ладони выпавших из гнезда птенцов и сбежавшие из глаз слёзы. А бабочки и удачи сами садились ему на плечи.
Он работал мусорщиком. Улыбнувшись, закрашивал ссоры, пачкающие приязнь. Смывал с памяти обиды и зависть. Убирал за бездомными собаками, надеясь, что, может быть, тогда их не застрелят.
Он не попал под машину, спасая сбежавший от хозяина мячик. Не попал в психушку, читая сбежавший с дерева лист.
Он попал на войну, но сбежал с неё - заслонил храбреца, у которого получалось стрелять в живых.
Мне он оставил эхо своей улыбки. Но оно сбежало - должно быть, следом за ним.
* * *
Он выпал жизни, как жребий. Молча - рождаясь, он узнал, что кричать бесполезно.
Ещё он узнал, что синих птиц нужно выпускать на волю, а чужая боль, если ей ласково свистнуть, будет ходить без поводка у ноги, заглядывая в глаза. Но это возможно, только если боль, как собака, почувствует, что стала своей.
О нём говорили: "Он лечит взглядом". А он работал мусорщиком. Вычерпывал пустоту из чужих зрачков.
Он не знал, как спят, и летал наяву. Это вызывало неловкость, и его привязали к кровати. Когда, не летая, он умер, Сирины выклевали ему глаза, приговаривая: "На счастье".
А я всё ношу над землёй синие перья - синие птицы вырывали их в знак своей скорби.
Они не умеют падать…