Аннушка

Помню, в далёком детстве, бывая в гостях у бабушки – маминой мамы, я любил разглядывать её альбом с фотографиями. Фотографии были пожелтевшими от времени, выполнены в чёрно-белом цвете и представляли собой толстый кусок картона, зачастую с забавными надписями, рекламирующими фотоателье хозяина. Мне очень нравилось рассматривать одну фотографию, на которой была запечатлена молодая красивая девушка, с толстой русой косой, с вплетённым широким бантом и небрежно переброшенной на грудь. Девушка на фотографии весело улыбалась и две ямочки на её щеках подчёркивали и без того милое, симпатичное лицо. Это была старшая сестра моей бабушки. Аннушка, как ласково она её называла. Однажды я спросил – где сейчас Аннушка и почему я её никогда не видел? Бабушка печально вздохнула, погладила меня по голове и сказала: «Аннушки давно уже нет. Она погибла. Ещё в Гражданскую». Я притих. Я знал, что такое «Гражданская». Это была такая война, когда люди, которые жили в нашей стране, разделились на две стороны: «красных» и «белых» и воевали друг с другом. Было даже такое, что брат воевал с братом, а сын с отцом. Мы изучали это в школе и знали по рассказам взрослых. Хотя мне как-то не верилось, что братья могут воевать друг против друга «по взаправдашнему». У меня был брат, который родился на два года раньше меня и хотя мы с ним частенько дрались, но представить, что он мог взять ружьё и стрельнуть в меня – было невозможно. Бабушка молчала, поглаживая натруженными, узловатыми пальцами фотографию.
   - Расскажи, ба… - я прижался к бабушкиному плечу.
   - Ну, что ж, если есть желание, послушай, – бабушка заботливо подоткнула под меня одеяло. (Мы сидели с ней на широкой кровати, т.к. был уже поздний вечер и все готовились ко сну). Только история эта очень длинная.
   - Ничего, - я поуютнее устроился среди подушек, - рассказывай.
   - Это было давно, - начала бабушка свой рассказ. - Мы жили тогда в Сибири, в городе Верхнеудинске, сейчас это Улан-Удэ, столица Республики Бурятия. Тогда же Верхнеудинск был небольшим, преимущественно одноэтажным и деревянным городом. Жили мы на окраине, на левом берегу реки Уды, который так и назывался «Зауда», в небольшом, но добротно срубленном доме. Отец работал на железной дороге, мама выполняла надомную работу – она умела вязать очень красивые платки, кофточки из шерсти, которые потом продавала и покупала на вырученные деньги продукты и что-то из одежды. Ещё у меня была старшая сестра – Аннушка, которая была старше меня на пять лет и училась в гимназии. Жили мы не сказать, что совсем хорошо, но и не бедствовали так, как наши соседи со странной фамилией - Хромых. У Хромых был небольшой домик по соседству с нашим, но проживало в нём очень много народу: сам хозяин, человек вечно угрюмый и недовольный, его жена - тощая, крикливая баба, бабушка - такая же тощая и крикливая, очевидно, её мать и пятеро грязных, постоянно оборванных и голодных ребятишек. Сам Хромых работал извозчиком и мне отчётливо запомнилась его лошадь – худая, с выпирающими рёбрами, грязная и неухоженная. Обычно он приезжал под вечер и заводя лошадь в ограду дома неизменно бил её кулаком по тощему крупу. Лошадь испуганно вздрагивала и послушно плелась вслед за хозяином. Мне почему-то всегда было её очень жалко.
Однажды, студёным осенним вечером (стоял конец октября), отец вернулся с работы не как обычно, а намного раньше. Впустив клубы холодного воздуха, он закрыл за собой дверь и снимая шапку у порога произнёс:
   - Ну, мать, снова в Питере революция! Сегодня в депо сказали. Митинг был.
Мать охнула:
   - Да сколько же их будет! И так в городе невозможно ничего купить! Одни митинги!
Отец прошёл к печке, приложил к кирпичам красные от холода руки и негромко сказал:
   - Сколько их будет ещё – не знаю, а только чую, что ничего хорошего из этого не выйдет. Крикунов, действительно, много развелось. И все, вроде бы, за нашего брата, за рабочего хлопочут. Златые горы обещают.
   - Когда они будут, эти златые горы – мать бросила шитьё в корзинку и, поднявшись со стула, тоже прошла к печи, загремела там заслонкой, доставая горшок со щами. – Нам сейчас уже есть нечего. Ходила сегодня по базару – народу не протолкнёшься, а продают одни веники для бани! Люди злые, слова поперёк никому не скажи! Парня какого-то били – в карман чей-то залез, да попался, так мужики его чуть до смерти не забили. Вмешались какие-то, с повязками на рукавах, с ружьями. Мужиков разогнали, парня куда-то увели.
   - Это новая милиция, при Комитете общественной безопасности. Полицию-то упразднили.
   - И что теперь будет дальше? – обеспокоено спросила мать, разливая в миски суп.
   - Не знаю, - отец устало пожал плечами. – На митинге сказали, что Временное правительство низложено. Вся власть перешла Советам. Рабочим, то есть. И крестьянам. И солдатам ещё.
   - А кто править-то будет? – мать недоумённо уставилась на отца – их ведь много всех: и рабочих и крестьян и солдат тех же.
   - А кто его знает? – чертыхнулся отец, умываясь под рукомойником. – Говорят: Советы. Изберут самых достойных, они и будут нами править. Да нам-то какая разница – кто! Главное, чтобы поскорее эта неразбериха закончилась. Пока не устаканится – так и будет бардак!
   - Этих вот жалко, - мать горестно вздохнула, кивая на нас с сестрой, - им- то за что всё это?
   - Мама, ты ничего не понимаешь! – воскликнула моя сестра – Это же революция! Свобода, равенство, братство! Будет строиться новое общество, где ни будет ни богатых, ни бедных! Все будут равны!
   - Свиристёлка, прости, Господи! – мать всплеснула руками – Ты-то откуда всё знаешь!
   - Знаю! – Сестра гордо подбоченилась. – К нам в гимназию приходил один умный человек. Он всё нам рассказал, всё объяснил – какая жизнь будет строиться!
   - Что ещё за человек? – отец внимательно посмотрел на Аннушку.
Сестра на время смутилась под взглядом отца, но тут же справилась с собой.
   - Его зовут Михаил! Он большевик! Он давно к нам ходит!
   - К кому это «к нам»? – отец смотрел уже заинтересованно.
   - К нам… У нас своё общество – молодых патриотов. Я тоже в нём состою. Только у нас программы не было, а Михаил пришёл и всё нам рассказал, всё по полочкам разложил. Вы не представляете – как будет здорово! Фабрики – рабочим, землю – крестьянам! Пап, ты сам с товарищами будешь управлять у себя на железной дороге!
   - Если все будут управлять – работать некому будет – проворчал отец. – И что ещё рассказал твой большевик?
   - Много всего! Он говорил, что февральская революция это совсем не та революция, которая нужна всем трудящимся! Что придёт срок и будет новая – рабочая! И вот, свершилось! Как же он был прав!
   - Ты смотри, дочка, не лезь в эти революции, в партии! Твоё дело – учиться, да замуж хорошо выйти. А эти революции ничего хорошего не принесут. Как бы, неровен час и головы не лишиться! Вот как в девятьсот пятом.
   - Папа, папа! Что ты говоришь! Революций без жертв не бывает! – горячилась сестра.
   - Конечно, не бывает,- согласился отец – поэтому я не хочу, чтобы жертвой была моя дочь.
   - Не будет – рассмеялась Аннушка – а замуж я пока не собираюсь! Не до этого сейчас, пап. Время такое идёт, интересное!
Я с любопытством 13-летнего подростка жадно слушала этот разговор. Сестра мне казалась очень взрослой и авторитетной.
В последующие дни на улицах города было оживлённо. Появились вооружённые люди скрасными бантами, повсеместно собиралисьмитинги, все чего-то кричали, доказывали, размахивали флагами. Аннушка, забросив учёбу (в гимназии временно отменили занятия) целыми днями пропадала на улице. Возвращалась усталая, раскрасневшаяся. Если отец приходил пораньше с работы – между ними разгорались нешуточные баталии. Аннушка, неостывшая от очередного митинга пыталась что- то доказать отцу, а он, не уступая ей ни в чём, требовал каких-то фактов и ссылался на то, что городе появились проблемы с дровами, с водой, с продовольствием.
Мелькали фамилии: Серов, Вагжанов, Буйко,  Сентарецкий…

В начале декабря, в один из вечеров, когда вся наша семья была в сборе и не хватало только Аннушки, входная дверь, примёрзшая к порогу с трудом растворилась и в дом вошла моя сестра. Следом за ней показался мужчина в чёрном полушубке, закутанный в серый шерстяной шарф. Он снял лохматую шапку и оказался русоволосым улыбчивым молодым человеком.
Аннушка шагнула вперёд.
   - Папа, мама, знакомьтесь – это Михаил, мой товарищ, о котором я вам рассказывала.
Мы в это время сидели за столом. Отец, надев очки с самодельной дужкой, читал газету, мать, как обычно, вязала, а я просто сидела с ней рядом и наблюдала, как из обычных шерстяных ниток в руках мамы постепенно  вырастает  красивая кофточка.
Отец отложил газету, снял очки и степенно встав из-за стола, шагнул к гостю.
    - Степан Петрович, - представился он, протянув свою широкую ладонь.
   - Михаил, - смущённо улыбнулся парень и пожал руку отцу.
   - Ну что ж, раздевайтесь, проходите. Мать, - обратился он к маме, - ты бы сгоношила чего-нибудь на стол.
Мама отложила вязание и обратилась к Аннушке:
   - Ну, коль привела гостя, давай, помогай…
Аннушка мигом скинула свою шубку, развязала тёплую пуховую шаль и оставшись в простеньком ситцевом платье, поспешила за мамой к печи.
Отец тем временем пригласил Михаила к столу.
   - Пока хозяйки стол накрывают, проходи, присаживайся, поговорим. Полушубок свой вон, в углу на гвоздик приспособь.
Михаил молча повиновался. Повесил полушубок, положил на скамью шапку и приглаживая рукой русые волосы, шагнул к столу, на предложенный ему стул.
   - Из каких будешь? – спросил отец.
   - Из местных – вновь улыбнулся Михаил. – Вообще-то я из семейских, родня моя вся в Тарбагатае, да Мухоршибири. А я здесь, в типографии Кобылкина, наборщиком.
   - Ты смотри, - удивился отец, - как же это тебя семейщина в город выпустила? Насколько я эту породу знаю – у них там строго!
   - Да уж, - согласился Михаил. – У семейских действительно очень строго поставлена жизнь. Чужих в неё не пускают, сами никуда не лезут. И никакой политики, боже упаси! Да только я давно с этой жизнью распрощался! Не по мне она!
   - Это как же так получилось? – полюбопытствовал отец.
   - Жил у нас в Тарбагатае один хороший человек, ссыльнопоселенец. Тёзка мой, Михаил Иванович. Грамоте меня обучил, да и рассказывал очень многое: о России, о царе, о рабочих. Глаза на многое мне открыл. Мне повезло, что батя у меня правильный, он как с русско-японской вернулся раненый, сам сильно изменился. С уставщиком нашим часто спорил, тот его чуть ли не проклял. Ну, а он в отместку ему меня на учение к Михаилу Ивановичу отдал. Остальные-то ребятишки к уставщику ходили. Он их грамоте обучал, да только больше божественному, не так как у Михаила Ивановича. А незадолго перед германской мы вообще в город переехали. Батя на железку устроился, а меня в типографию пристроили.
   - Погоди, погоди, - отец наморщил лоб – батьку твоего как зовут? Уж не Петром ли?
   - Точно,  Петром. Большаковы мы.
   - Знаю я тогда батьку твоего. Вместе работаем. А я-то смотрю и думаю, кого же ты мне напоминаешь? Слышь, мать, - обернулся отец – это же Петра Большакова сын.
   - Слышу, слышу – отозвалась мама. – Хороший у тебя отец, сынок, справный. Я его тоже знаю. Когда своему-то обед в депо носила, там и с твоим батькой познакомились. Как у него  здоровье-то?
   - Нормально здоровье. Нога раненая иногда ноет, но это когда ненастье, а так ничего, не жалуется шибко-то.
   - Батька твой сильно жаловаться не будет. Фронтовик, крепкой закваски. Ну, а ты как? Аннушка говорила – из большевиков?
-Да, я большевик. Два года уже как в партию вступил.
   - Слышал я и о большевиках и о меньшевиках. Эсеры какие-то ещё, анархисты, мать их… Вон и наша дурёха тоже носится – партия, партия! А что она даёт, партия-то ваша?
- У нас партия самая правильная! Мы за мировой пролетариат! Чтобы во всём мире рабочие управляли! Только для этого сначала надо у себя порядок навести! Ведь сейчас что у нас в городе делается? Как сидели в Совете меньшевики, так и продолжают сидеть. В городе столько проблем накопилось, а никто их не решает! Поэтому мы считаем, что пока всю власть в свои руки не возьмём, ничего не изменится!
   - А вы, значит, измените? – отец внимательно посмотрел на Михаила.
   - Изменим! Обязательно!
   - Ну, ладно, потом о своей политике поговорите! - Мать взяла на себя инициативу разговора – отец, давай, угощай гостя…

23 января 1918 года Верхнеудинский Совет рабочих и солдатских депутатов принял постановление о взятии власти в свои руки. Об этом нам рассказала довольная Аннушка, которая забежала в этот день во время обеда домой, наспех перекусила и умчалась опять. «Всё революцию делает,- ворчала недовольная мать - Правильно отец говорит, как бы беды с этой революцией не вышло».
Аннушка же, не обращая внимания на недовольство родителей, с головой ушла в дела новоиспечённой советской власти. Вместе с Михаилом они выступали на митингах, боролись со спекулянтами, взвинтившими цены на продовольствие до немыслимых размахов.
Однажды, неподалеку от гостиных рядов, Аннушка вместе с дружинниками из железнодорожных рабочих (командовал ими бывший рабочий паровозного депо Николай Иванович Цивилёв) задержала скупщика зерна. Тот разом скупил у приехавшего в город крестьянина два воза с зерном и намеревался уже переправить их в свой амбар, но был задержан при выезде с базара. Пока пересчитывали мешки, Аннушка уловила на себе чей-то взгляд. Резко обернувшись, она увидела своего соседа – Хромых. Он пристально, не отводя глаз, смотрел на происходящее, держа под уздцы свою лошадь-доходягу. Аннушке очень не понравился его взгляд. Какой-то недобрый, хмурый. Тем не менее, она помогла пересчитать мешки и вместе с товарищами сопроводила перекупщика в отдел, где располагалась вновь созданная рабоче-крестьянская  милиция.
Вечером к нам заглянул Михаил. «На огонёк» - как пошутил он. Мы все прекрасно понимали, кто был этим «огоньком». Сама Аннушка тоже не скрывала своего отношения к Михаилу. Вся семья расположилась за столом и внимательно слушала новости, которыми наперебой делились Аннушка и Михаил. Порой отец задавал вопросы, которые интересовали его больше всего. И не всегда полученные ответы его удовлетворяли. Тогда за столом возникал шумный спор. Спорили трое: отец, Аннушка и Михаил. Я по малолетству смотрела в рот всем троим и жадно впитывала в себя как губка новые слова и выражения, которые то и дело срывались с губ всех троих. Мать в спор не ввязывалась, молча вязала возле печки и только иногда, когда спорщики сильно начинали шуметь, неодобрительно покачивала головой.
   - Вот ты говорил, что как только придёте к власти, сразу всё измените – отец прищурился на Михаила – власть нынче ваша. И где изменения?
   - Не всё сразу, Степан Петрович, - горячился Михаил. – Ведь саботируют, проклятые буржуи! Хлеб скупают, гноят его в амбарах, а простые люди голодают!  Лесопильный,  мыловаренный  заводы  сгорели  полностью - как вы думаете, случайность? Поджог! Явный поджог! Из-за угла бьют, гады! Завтра митинг на базарной площади, снова меньшевики с эсерами воду мутить будут! Я предлагал товарищу Жердеву взять наших красногвардейцев, окружить площадь – пусть посмотрят на нашу силу, может, возьмёт их опаска. Не согласился. Мы, говорит, власть народную устанавливаем, а не полицейскую, как при царском режиме. Завтра впятером пойдём.
   - Это кто такой, Жердев?- спросил отец.
   - Начальник нашей Красной гвардии! Я ведь тоже вступил в неё. Мужик боевой, бывший политкаторжанин. Ему палец в рот не клади! Приходите завтра на митинг, посмотрите, как он там врежет буржуям!
В дверь постучали.
   - Открыто! – крикнул отец.
Дверь отворилась, через порог вошёл Хромых. Несмотря на май месяц, на нём был тот же потрёпанный заячий треух.
   - Э, да у вас гости – прогудел он, посматривая на Михаила. – Не помешаю?
   - Проходи, сосед – отец пригласил Хромых к столу.
   - Да я ненадолго, - Хромых прошёл к печке, присел на предложенный табурет и достал из кармана старого засаленного кафтана кисет.
   - Покурим? – предложил он отцу.
   - Не откажусь,- отец протянул ладонь и Хромых отсыпал в неё из кисета щепотку табаку.
   - А вы, господин хороший? – обратился Хромых к Михаилу.
   - Спасибо, не балуюсь, - отказался тот. Свернули цигарки.
   - Старшую твою сегодня на базаре видал, - Хромых кивнул на Аннушку. - Однако, непотребством занимается  девка.
   - Это каким же? – возмутилась Аннушка.
   - Хлеб у добрых людей отбирать, разве хорошее дело? Самое что ни на есть непотребство.
   - У добрых? - у Аннушки перехватило дыхание.
   - А как же, я этого человека давно знаю. Уважаемый, справный хозяин. Торговлишку ведёт. Деньгу честно зарабатывает. Есть у человека деньги, почему же он не может зерно купить? А его под микитки за нечего делать! Это как же получается?
   - Справный хозяин, говорите? Действительно, справный: одного зерна в амбаре почти две тысячи пудов! Да он снизу сопрел весь! А в городе муки, хлеба не хватает! Ваши же дети голодают!
   - То, что мои дети голодают, это не он, это ваша власть виновата! Почему муки нет? Почему при царе была? Отобрать, оно, конечно, проще. А вы сделайте так, чтобы в лавках всё продавалось. Чтобы справные хозяева не боялись торговать, тогда и будет всё.
   - Да это же спекулянт, буржуй – вступил в разговор Михаил. – Пользуется тем, что есть у него деньги, перекупает зерно возами, вот и не поступает оно на базар, а если и поступает, то от таких как он и продают его за немыслимые цены!
   - Ну, правильно, - не согласился с ним Хромых. – Если власть не может обеспечить, то почему тем, у кого оно есть, не продать его подороже? Торговый человек завсегда выгоду ищет. На том и стоит торговля. А вы его – под микитки!
   - Да я бы на месте Советской власти вообще бы таких в расход пускал! - горячился Михаил. – Наживаются на народной беде! Всё им денег мало!
   - Ну, а ежели, я тоже хочу разбогатеть. Надоело мне хрип гнуть целыми днями, надоело детям в голодные глаза заглядывать – меня, что, тоже к стенке поставите, или как там у вас?
   - Почему к стенке? – Михаил вопросительно посмотрел на Хромых. – Никого мы к стенке не ставим. Излишки зерна забираем, это факт. Но и это временно. Вот как только сознательность у народа появится, поймут они, что наша власть за простых людей старается, вот тогда и спекулянты исчезнут. Не будет при нашей власти ни богатых, ни бедных! Все будут равны. Все одинаково будут работать и одинаково получать.
   - Сладко, поёшь, паря, - Хромых тяжело встал, повертел в руках шапку. – Не бывало ещё такого, чтобы все одинаковы были. Всех под одну гребёнку не пострижёшь.
   - Пострижём! – засмеялась Аннушка.
   - Ну-ну, - Хромых неодобрительно посмотрел на неё. – Так будете стричь, сами без шерсти останетесь. – Он что-то ещё хотел сказать, но, видимо, передумал и, не прощаясь, вышел из дома.
   - Ну и фрукт – Михаил удивлённо покрутил головой. Аннушка, задорно тряхнув головой, вновь засмеялась:
   - Перевоспитаем!
На другой день, после обеда, чрезвычайно взволнованные, отец и Аннушка появились в доме. Мать сразу поняла, что что-то случилось. Отец сел на табурет, устало опустил руки и на её вопросительный взгляд ответил:
   - На митинге сегодня стреляли. Мать ахнула.
   - Да, - отец полез в карман за кисетом, свернул непослушными пальцами цигарку, прикурил и продолжил:
   - Вроде бы сначала всё тихо-мирно было, потом ораторы начали власть ругать, про хлеб говорить, что зерно Советская власть специально прячет и по ночам в Селенге топит. Тут всё и началось. Жердев кого-то за грудки схватил, толпа на него налетела. Крик, шум, кто-то стрелять начал. Я Аннушку за руку и бегом оттуда, от греха подальше.
Аннушка взволнованно ходила по комнате.
   - Не надо мне было уходить, там же Михаил! А вдруг с ним что-нибудь случится? – она испуганно взглянула на отца.
   - Не должно бы, - неуверенно проговорил отец. Но, судя по его голосу, он и сам не был уверен, что всё обойдётся.
Томительно тянулось время. Аннушка неоднократно порывалась бежать на улицу, но отец строгим голосом её осаживал.
Вечером в дом пришёл Михаил. Голова его была перевязана, на щеке лиловел здоровенный синяк. Аннушка бросилась к  нему:
   - Живой! Наконец-то! Что там было, рассказывай!
Михаил понуро прошёл к столу, присел и глухо произнёс:
   - Жердева убили…
Все испуганно замолчали. Спустя некоторое время Аннушка нарушила тишину:
   - Как убили? Кто?
   - Если бы знать! – Михаил стиснул зубы. – Когда толпа налетела, я всех из виду потерял. Отмахиваюсь, а сам думаю – только бы не упасть, затопчут! Удалось из толпы вырваться, винтовку чуть не отобрали, гады! Когда стрелять начали, сначала не понял, думал – наши, красногвардейцы. Потом только разобрал, что не из винтовок, из револьвера стреляют… Наши, из Берёзовского гарнизона слишком поздно прибыли. Толпа уже разбежалась. Те из нас, кто на митинге был – все уцелели, побили только всех крепко. А Жердева потом нашли, во дворах. Мальчишка какой-то показал. Там, говорит, лежит кто-то. – Михаил помолчал - Застрелили его, из револьвера… Эх, - горячо воскликнул он, - говорил я, надо было всем на митинг ехать! Не послушал. Какой человек был!

В июне-июле обстановка продолжала обостряться. Аннушка всё также целыми днями пропадала в городе. Она сильно похудела, глаза ввалились, и только её коса оставалась всё такой же толстой и блестящей. Аннушка порывалась её обрезать, но мать с отцом возмутились и категорически запретили ей это сделать. Мне коса Аннушки тоже нравилась. У меня почему-то волосы были жидкие и все попытки завязать косу ни к чему хорошему не приводили. Получался какой-то крысиный хвост. В конце- концов я бросила эту бессмысленную затею и просто зачёсывала волосы назад, закалывая их деревянным  гребнем.
   В середине июля мы также сидели за столом. Михаил в очередной   
 раз «заглянул на огонёк». Все взрослые были чрезвычайно серьёзны.   
 Говорили о том, что какие-то белые подходят к Танхою, ведутся бои.
   - Возможно нам придётся временно уйти из города, - говорил Михаил.
   -Но это, повторяю, временно. Не может быть, чтобы наша власть закончилась. Мы ещё вернёмся!
Мать, сидя у печи, молчала и тихонько вытирала слёзы концом платка, наброшенного на плечи.
   - И куда же вы пойдёте? – нервно спросил отец.
   - На первое время придётся уйти в тайгу. Соберёмся в отряды, накопим сил и тогда ударим по белым! Ударим так, что они побегут из города!
   - Так же, как вы сейчас? – бросил реплику отец.
   - Степан Петрович! – Михаил встал из-за стола, заходил по комнате.- Вы же всё прекрасно понимаете, вы же рабочий человек! Да, нам сейчас трудно, мы окружены со всех сторон, но борьба идёт по всей России!
   - Сомнут вас к едрене фени! – отец пристукнул кулаком по столу – Ладно, вы мужики, знали, куда голову суёте, Но этой-то девке за что теперь страдать? По тайге бегать, как зайцам. А нам здесь переживать за вас, слёзы лить – отец кивнул на мать. Та всхлипнула.
В августе начались бои на подступах к городу. Михаил больше у нас не появлялся. Сестра говорила, что он воюет где-то в районе Байкала. Сама она работала в лазарете, устроенном на Вшивой горке, там, где в лесном массиве, возле кладбища располагались тифозные бараки. (Ныне Проспект Победы, прим. автора).
19 августа, вечером, сестра забежала домой. Она была очень взволнована. Следом за ней в дом вошёл Михаил. Он был изрядно похудевший, на впалых щеках проступала щетина. Раньше я её не замечала. Михаил всегда следил за собой, был аккуратен в одежде и всегда чисто выбрит. Сейчас на нём гимнастёрка болталась как на палке, была чем-то заляпана и местами неумело, наспех заштопана.
   - Ну, вот и всё, - сестра присела на стул, - мы уходим. Мама, папа, берегите себя! – Она притянула меня к себе. – А ты слушайся их. Помогай во всём! И будь умницей! – Она поцеловала меня в щёку. Михаил тихонько кашлянул. Аннушка вскочила, обняла отца, прижалась к матери. Обе всхлипнули.
    - Ну, всё, всё, - Аннушка освободилась из объятий матери – не плачь, скоро вернёмся!
   - Куда вы хоть сейчас? – отец вопросительно посмотрел на Михаила.
   - Попытаемся уйти через Тарбагатай на Мухоршибирь. Укроемся у моих, где-нибудь на заимке. Потом весточку пришлём. В городе остаются наши люди. Как только наладим надёжную связь – дадим о себе знать. А сейчас нам пора – товарищи ждут. Белые совсем рядом с городом. Под Нижней Берёзовкой (ныне пос.Вагжанова) отряд интернационалистов-китайцев держится, дают нам возможность уйти.
Аннушка ещё раз всех расцеловала, Михаил пожал руку отцу и они вышли из дома. Мы вышли следом за ними на крыльцо. Видели, как к Аннушке с Михаилом подошли какие-то люди и они все вместе быстрым шагом направились в сторону леса. Мать плакала.

20 августа 1918 года во второй половине дня в город вошли белогвардейские части, усиленные восставшими чехами. Мать категорически запретила мне выходить на улицу, но разве запретами можно было меня удержать! Я перебиралась по деревянному мосту через Уду на правый берег – в центр города и рассматривая незнакомых военных, всё пыталась понять – кто такие эти белые и почему их надо бояться? Однажды, перебравшись через мост и выйдя на Мокрослободскую улицу (нынешнюю Балтахинова), в приоткрытую створку ворот одного из домов я заметила группу людей. Они стояли рядом, плечом к плечу. Руки у них были связаны за спиной. На некоторых видна была кровь. Вместо того, чтобы быстрее убежать оттуда, я остановилась и как заворожённая, не отрываясь, стала смотреть. Во дворе показались люди в военной форме. Это были казаки. Я узнала их по жёлтым широким полоскам на штанах – лампасам. Я также знала, что отец называл их «семёновцами». Казаки прошли вглубь двора, затем оттуда раздались громкие голоса и чьи-то крики. Мне стало интересно и я потихоньку приблизилась к воротам. Стало лучше видно, но лучше бы я этого не видела! В глубине двора стояли деревянные кОзлы, на которых обычно пилят дрова. Сейчас поверх козел лежали доски, а к доскам казаки привязывали людей из той самой группы. Привязали троих, выдернули из-за пояса нагайки и стали хлестать по спинам связанных. Били сильно, резко взмахивая руками. Свистели нагайки. Страшные крики истязуемых терзали мне уши. Я даже видела, как со спин вместе с лохмотьями одежды летела кровь.
-А ну, геть отсюда! – внезапно раздалось над моим ухом. От неожиданности я присела. Надо мной стоял человек в казачьей форме и страшно шевелил усами. Одна рука у него лежала на эфесе шашки. «Сейчас зарубит»! – вихрем пронеслось у меня в голове.
-Бегом! – топнул ногой казак.
 Не помня себя, я подскочила и ноги сами понесли меня подальше от этого страшного места.
С уходом Аннушки наш дом опустел. Отец также продолжал работать в депо, но по вечерам мы уже не засиживались допоздна, как бывало ранее. Отец замкнулся в себе, больше не рассуждал о политике и на вопросы матери часто просто молча махал рукой. Однажды, в начале сентября он принёс с работы газету. После скудного ужина (продукты доставать становилось всё труднее), отец зачитал нам обращение уполномоченных Временного Сибирского правительства: «Ко всему населению Сибири. Сибирь очищена от большевиков. Они бегут, унося с собой все, что можно захватить. Ярмо нового самодержавия уничтожено. Сибирь вновь свободна. Власть перешла к Временному Сибирскому правительству, выдвинутому  Областной думой…».
А ниже в том же номере было напечатано еще одно обращение, уже местного характера. «Ко всему населению Забайкальской области», заканчивающееся призывом: «…К оружию, граждане! Большевистское комиссародержавие свергнуто, со всех концов Сибири идут вести о том, что села, деревни и города изгоняют большевиков, восстановляют уничтоженные ими органы народного земского и городского самоуправления и тысячами записываются в ряды молодой Сибирской армии… Граждане! Если теперь, в этот последний час борьбы за самое существование Российской республики народ не встанет на ее защиту – погибнет тогда и земля русская и русская молодая свобода. Нужно собрать в единую стройную армию всех сынов Сибири, двинуть их в Россию, восстановить разогнанное большевиками Учредительное собрание и дать должный отпор немецким захватчикам. Все в армию, все на защиту Родины и Свободы! Забайкальская областная земская  управа».
Мать, выслушав отца, заплакала:
   - Где-то теперь наша доченька… Отец нахмурился:
   - Если всему верить, что они пишут… - не договорив, скомкал газету и бросил её к печке.
29 сентября в Верхнеудинск прибыли первые эшелоны японских войск. Они расположились в Нижней Берёзовке. Над зданием вокзала и почты были подняты японские флаги. Обо всем этом нам рассказал отец. Это была бригада 5-й японской дивизии под командованием генерал-майора Огата.
   - Господи, - как всегда запричитала мать, - теперь ещё и японцы! Что же дальше-то будет!
А дальше на улицах города наравне с семёновцами появились японские патрули. Редкие прохожие с удивлением смотрели на раскосых, небольшого роста кривоногих солдат, которые парами ходили по улицам, на их плоские и широкие штык-ножи на коротеньких карабинах. Знакомые, изредка заходившие к нам в гости, рассказывали, что совместные отряды семёновцев и японцев рыщут по деревням и улусам, арестовывают большевиков и красногвардейцев. Арестованных увозят на станцию Селенга и там расстреливают без суда и следствия. Мама после этих разговоров долго не могла придти в себя, молча плакала и я стала замечать, что она подолгу не отходит от иконы Пресвятой Богородицы, молится ей и что-то просит. Раза два я уловила имя своей сестры. Отец не одобрял поведение матери, но и сам порой нет-нет, да и замолкал на полуслове, уставившись невидящим взглядом куда-то в пространство. Так проходили дни за днями. Однажды тёмным осенним вечером к нам в окно осторожно постучали. Отец взглянул на мать. Та испуганно замерла. Отец взял керосиновую лампу и подошёл к двери.
   - Кто там? – спросил он.
   - Степан Петрович, откройте, свои… - тихо ответили из-за дверей. Отец откинул крючок и в дверь проскользнул человек в ватнике.
   - Степан Петрович, это я, Михаил, - произнёс он. Отец поднял лампу и в её неровном свете мы увидели знакомое нам лицо.
   - Погасите лампу, - попросил он, - неровен час, увидит кто с улицы. Это пока нежелательно.
Отец прикрутил фитиль и лампа погасла.
   - Ну, проходи, пропащая душа, рассказывай, где вы, как вы, что с Аннушкой? Ты один?
   - Сейчас я отвечу на все ваши вопросы, Степан Петрович. Я ненадолго, там, на улице мой товарищ. В случае чего – подаст сигнал. Дочка ваша жива-здорова, передаёт горячий революционный привет!
Мать всхлипнула.
   - Тихо! – прикрикнул отец. – А ты не тяни, где она, что с ней?
   - Она в Мухоршибирском районе, у надёжных людей. С ней всё в порядке. Степан Петрович, не буду тянуть время, его очень мало. У меня к вам огромная просьба: если вы не будете против, мы проведём у вас небольшое собрание? Уж очень у вас дом удобно расположен – в случае чего можно легко скрыться в лес.
   - Какое собрание, с кем? – спросил отец.
   - С товарищами, которые остались здесь, в городе, для подпольной работы. Я понимаю, что это очень опасно, но у нас пока нет другой возможности. В центре города полно патрулей.
Отец обернулся на мать. Та молча прижала меня к себе.
   - Ладно, - согласился отец, – авось, Бог не выдаст, свинья не съест.
   - Спасибо! – горячо поблагодарил Михаил, - я верил, что вы не откажете!
Он выскользнул на улицу. Через некоторое время наш дом
наполнился молчаливыми людьми. Они тихо здоровались и затем кто проходил к столу, кто просто рассаживался, где придётся. Мы с мамой пристроились за печкой. Оттуда было плохо видно, но я прекрасно слышала всё, о чём говорилось.
   - Товарищи! – Михаил приподнялся над столом. – Не будем терять время. К нам прибыл представитель областного Сибирского комитета товарищ Ермаков. Сейчас он доведёт до вас постановление комитета.
Встал Ермаков.
   - Товарищи! При областном Сибирском комитете создано Восточно- Сибирское бюро в целях оперативного руководства подпольной работой. Наши товарищи работают во всех городах, занятых белогвардейцами. Да, мы вынуждены уйти в подполье, но настанет время, когда мы выйдем на оперативный простор! И от нашей с вами работы зависит приближение этого дня! Бюро решило, что для успешной подготовки восстания и развёртывания партизанской борьбы, необходимо создать в каждой деревне, в каждом селе тайный революционный комитет из 5-10 надёжных людей. В первую очередь должны привлекаться бывшие фронтовики, которые во время революции состояли в большевистских или солдатских организациях, представители национальных меньшинств из числа аратов. Сейчас началась мобилизация в белую армию. Мобилизация насильственная и это нам на руку. Привлекайте тех, кто от неё уклоняется, приобретайте оружие, боеприпасы, заготовляйте продовольствие, фураж. Необходимо в тайге создавать надёжные базы будущих партизанских отрядов. Они уже есть, но действуют зачастую разрозненно и становятся лёгкой добычей белых. Контрразведка у них действует основательно, даром хлеб они не едят. Сколько наших людей уже попало в их лапы, сколько  замученных, расстрелянных!
Дальше собравшиеся стали обсуждать вопросы создания партизанских отрядов, но я уже ничего не слышала – глаза мои слипались и как я не пыталась бороться со сном, всё же сдалась и сладко задремала у матери на коленях. Когда проснулась, утреннее солнце уже заглядывало в окна, в доме ничего не говорило о том, что ночью здесь было собрание людей, каждый из которых рисковал своей жизнью. О том, что рисковали жизнью и мои родители вместе со мной, я как-то не задумывалась.
Конец осени, зима и весна 1919 года прошли незаметно. Никаких особых событий, которые бы отложились в моей детской памяти, не случалось. Может быть, что-то и происходило, и просто взрослые старались лишний раз не травмировать мою неокрепшую психику, я не знаю. Мы также играли на улице со своими сверстниками и практически не обращали внимания ни на японцев, ни на белогвардейцев. Они нас тоже не трогали. Единственное, что запомнилось – появление в апреле в городе американских солдат. Это был 27-й американский пехотный полк под командованием полковника Морроу. Но американцы в отличие от японцев и семёновцев ничем нам не запомнились. Да и пробыли они в городе чуть больше полгода. Затем также незаметно и исчезли.
Наступило лето. Однажды мы с ребятами побежали на Уду, искупаться. Спустились к заросшему тальником берегу, расположились на чистом пятачке песка и стали весело плескаться в прогретой солнцем воде.
Вдруг один из мальчишек что-то закричал и стал показывать рукой в сторонунебольшогоостровка, намытогопеском. Тамвкустахчто-тобелело. Самые смелые решили проверить, что это такое. Я хорошо плавала, да и вообще, старалась ни в чём не уступать мальчишкам, поэтому составила им компанию. Плыть пришлось немного, дальше начиналось мелководье. Осторожно ступая по мокрой гальке, направились к кустам. Уже видно было, что это чей-то труп. Любопытство пересилило страх. Мы подошли. Запутавшись в низко склонённых ветвях островного тальника, на спине лежал человек в одних кальсонах. Зрелище было не для слабонервных. Глаза и губы у него отсутствовали, очевидно, объели рыбы. Зубы были выбиты, торчали оскалившиеся обломки. Крови не было. Скорее всего, он находился в воде уже давно, так как был неестественно белым, распухшим. Во лбу, чуть выше переносицы у него была аккуратная дырочка.
   - Расстрелянный – авторитетно заявил кто-то из пацанов.
   - Что делать будем? – спросила я.
   - Да ничего, пусть дальше плывёт – пацаны подошли к убитому и, освободив его от ветвей, подтолкнули к стремнине. Тело нехотя повернулось и медленно двинулось по течению по направлению к Селенге. Мы проводили его глазами и продолжили купаться. Такое было время, что мы невольно привыкали к жестокости бытия. О расстрелах и казнях мы слышали, но вплотную с этим не сталкивались. Об этом говорили знакомые наших родителей, говорили вполголоса, оглядываясь. Дома я рассказала о страшной находке отцу с матерью. Они молча выслушали и запретили мне в дальнейшем об этом кому ещё либо говорить. Сказали, что это может плохо обернуться для всех нас. Я испугалась и старалась
больше об этом не вспоминать.
Лето также пролетело незаметно. Вновь наступила осень, затем зима. От Аннушки не было никаких вестей. Отец всё чаще говорил, что по слухам, Красная армия бьёт белых и те отступают на восток.

В середине января 1920 года, к нам в окно вновь осторожно постучали. Был глубокий вечер, мы собирались ложиться спать. Отец подошёл к окну, наклонился, подышал на замёрзшее стекло и вдруг резко бросился к двери. Мы с мамой испуганно смотрели на него. Дверь открылась, в комнату ворвались клубы морозного воздуха. Кто-то вошёл и отец, закрыв дверь на крючок кинулся обнимать вошедшего.
   - Мать, иди сюда, Аннушка вернулась! – обернулся он к нам.
Мать ойкнула и тоже бросилась к гостье. Я прыгала рядом, как маленькая, хотя было мне тогда уже пятнадцать лет и по меркам того времени, считалась вполне оформившейся барышней.
Отец помог Аннушке раздеться. Она была румяная с мороза, весело улыбалась. Одета сестра была в тёплый жакет, отороченный мехом, длинную чёрную юбку и серые огромные валенки, явно не подходившие ей по размеру. Косы у неё не было. Это сразу же бросилось нам в глаза.
   - Ну, здравствуйте, мои дорогие! – весело сказала сестра. – Как вы тут без меня поживаете?
Увидев, что отец пытается зажечь керосиновую лампу, Аннушка упредила его:
-Не надо, папа! Я здесь нелегально. Не хотелось бы, что бы кто-то увидел меня.
Отец торопливо задул огонь. Надо ли говорить, что эту ночь мы не спали, слушали рассказ Аннушки о том, как она жила всё это время.
Сестра рассказала, что когда они в августе 1918 года ушли из города, то решили пробираться в Мухоршибирь. У Михаила там был надёжный знакомый. У него и надеялись укрыться.
   - Михаил сказал, что из Тарбагатая в Мухоршибирь перебрался его учитель, бывший ссыльнопоселенец, Михаил Иванович. Он уже давно в тайге построил зимовье, где и жил частенько зимой, занимаясь охотой. Летом зимовье пустовало, вот в нём-то мы и надеялись временно укрыться. С нами было ещё трое товарищей. Один где-то достал лошадь с телегой, на ней мы и выехали. Ехали всю ночь, торопясь, всё боялись, что дорогой встретим разъезды белых, но, к счастью, обошлось. До Мухоршибири добрались к вечеру следующего дня. В само село решили не заезжать, остановились под горой. Михаил решил сходить в село один, разведать ситуацию. Мы остались ждать, сидя в телеге. Где-то через час Михаил вернулся. Принёс котомку, в которой были краюха ржаного хлеба, кусок солёного старого до желтизны сала и бутылка с молоком, заткнутая пробкой из газеты. Мы с жадностью накинулись на еду. Михаил между тем рассказывал:
   - Повезло нам. Тёзка мой как раз дома. Посоветовал в село не заезжать. Здесь уже известно, что белые заняли Верхнеудинск. Скоро он к нам подойдёт и покажет путь к зимовью. Там временно и обустроимся. Михаил Иванович сведёт нас с надёжными людьми. Так что будем пока отдыхать на свежем воздухе, поправляться, ягоды-грибы собирать – Михаил невесело засмеялся. Его никто не поддержал. Всем было явно не до смеха. Тревожные думы одолевали нас. Что будет с нами дальше? Что будет с нашими родными, оставшимися в городе?
Вскоре к нам подошёл невысокого роста человек, с ясными быстрыми глазами. Это и был знакомый Михаила. Выглядел он серьёзно.
   - Ну, что, друзья, - сказал он, когда мы представились друг другу, - время наступает для нас тяжёлое. Ну, да нам не впервой, преодолеем и это. Я провожу вас до леса, там дорогу найдёте. Михаил знает, я ему объяснил. Я бы и сам пошёл с вами, да пока не время, кое-какие дела необходимо порешать здесь, на месте. Вы там пока обустраивайтесь, ждите вестей. Связь будем держать…- он задумался – ладно, я сам с вами буду связываться. Готовьте временную базу, будем направлять к вам наших товарищей, оружие, продукты. Создадим партизанский отряд. Не журись, хлопцы, мы ещё повоюем!
Так мы оказались в тайге. Конец августа и начало сентября занимались организацией будущей партизанской базы. Михаил Иванович сдержал слово. К нам приходили и приезжали люди, которых судьба заставила скрываться от белых. Кто-то приходил с оружием, кто-то вовсе при себе ничего не имел. Вместе мы копали землянки, строили тёплые шалаши. Никто не знал – сколько мы пробудем втайге. Возможно, придётся зимовать здесь, хотя каждый в душе надеялся, что до зимы ситуация разрешится благополучно для нас. Всё-таки в сибирские морозы жить в  землянках и шалашах – дело малоприятное. К сожалению, пришлось пройти и это испытание. Благо, землянки построили тёплые, с печурками. Тёплой одеждой нас снабдили сочувствующие советской власти крестьяне. Они же поставляли нам продукты через наших связных. Так что перезимовали мы более-менее благополучно. Конечно, были и обмороженные, да и вши мучали – оно и неудивительно, при таком скоплении народа, в тесноте, да отсутствии нормальных условий обитания эти насекомые завелись сразу же. Тогда вот и пришлось обрезать мне косу. Ну, да ничего, коса - дело наживное, была бы голова на плечах! Да, вот так мы и жили. Белые в тайгу не совались, активных боевых действий мы не вели, слишком мало нас было, чтобы открыто выступить с оружием в руках. Копили людей, силы, устанавливали связь с такими же отрядами в соседних   волостях - Бичурском, Тарбагатайском. Так, от верных людей узнали, что под Бичурой создал партизанский отряд Абрам Смолин. Направили к нему делегатов, с целью координации наших действий. Михаил устанавливал связь с центром, помните, он у вас был осенью? Он и сейчас Иркутске, в подполье работает. Вот так, незаметно, в делах пролетела весна, прошло лето, осень. К декабрю наши партизанские отряды действовали уже в Мухоршибире, Бичуре, Тарбагатае. Специально, из Иркутска, для общего руководства нашими отрядами прислали комиссара Лебедева. И вот в декабре объединившиеся партизанские отряды выступили, чтобы наконец-то совместными действиями показать белым – кто хозяин на нашей земле. 19 декабря партизаны освободили Мухоршибирь, жестокие бои велись в сёлах Заган, Шаралдай, Харашибирь. Из Петровского завода на Мухоршибирь двинулся отряд семёновцев в количестве 200 человек. Было решено не ждать их, а атаковать самим. Отряд под командованием Мухоршибирского большевика Бельского разбил семёновцев! Но уже через несколько дней на Мухоршибирь выступил отряд в 1000 человек. В это же время японцы вместе с белогвардейцами подошли к Харашибири. После тяжёлого боя наши отступили. Я почему всё это знаю – я была при передвижном лазарете, помогала раненым и потому была в курсе всех наших действий. После нашего отступления белые снова захватили Мухоршибирь, Старый и Новый Заган, Шаралдай. Конечно, наше вооружение и обеспечение боеприпасами намного уступало белым частям. Мы снова укрылись в тайге, чтобы собраться в единый кулак. Сам Лебедев занимался перегруппировкой партизанских отрядов. И в начале января мы вновь пошли в наступление! Выбили японцев из Шаралдая, Старого и Нового Загана, Мухоршибири. Очень тяжёлый бой был под Зардамой. Только к вечеру заставили японцев отступить. И не только здесь мы даём белякам жару! К Иркутску приближается Красная армия! Скоро побегут и белые и японцы! Снова наша власть вернётся!- Аннушка раскраснелась, начала громко говорить.
   - Тише, тише! – испуганно сказала мама, оглядываясь на окна. А за окнами уже начинался рассвет. И хотя на улице было ещё темно, но уже посерело небо, появились очертания деревьев возле  дома.
    - Ты надолго, доченька? – жалостливо спросила мама – или опять убежишь от нас?
   - Надолго, мама, - рассмеялась Аннушка – навсегда!
Этот день прошёл также спокойно, как и все предыдущие, только с осознанием того, что Аннушка дома! Она отсыпалась за все бессонные ночи, укрытая от посторонних глаз ситцевой занавеской, отгородившей закуток за печкой, где стояла широкая кровать.
Меня так и распирало от желания похвастать ребятам, какая у меня героическая сестра, но я твёрдо помнила о том, что это смертельно опасно для Аннушки.
Вечером сестра стала нетерпеливо посматривать на занавешенное окно, словно кого-то ждала. Маме тоже передалось это беспокойство и она задала Аннушке вопрос.
   - Да, мама. За мной должны придти наши товарищи. У нас ещё очень много дел. Вот освободим город от белых, тогда и заживём спокойно, не таясь. Ты потерпи, родная, немного осталось…
Скоро в окно стукнули три раза. Аннушка вскочила, набросила полушубок, схватила валенки и выскочила в дверь. Мать не успела даже ничего сказать, лишь обречённо махнула рукой.
Аннушка вернулась только под утро. Мы тоже всю ночь не спали, хотя каждый делал вид, что крепко спит. Аннушка потихоньку прошла в свой закуток, слышно было, как скрипнула кровать. Я успокоено вздохнула и сон моментально меня сморил. Проснулась я поздно. Время было обеденное. Мать тихо ходила по комнате, изредка подходила к печи, что- то помешивая в чугунке. Я вскочила со своей кровати, босая пробежала в Аннушкин закуток, отдёрнула занавеску. Аннушка как будто ждала меня, тотчас открыла глаза, улыбнулась и сказала:
   - Доброе утро!
   - Доброе утро! – я вскарабкалась к ней на кровать и залезла под тёплое одеяло.
   - Ты где была всю ночь? – спросила я шёпотом.
   - Где-где,…в лебеде! – засмеялась Аннушка и слегка надавила мне пальцем кончик носа – много будешь знать, скоро состаришься!
В этот день мы узнали, что ночью кто-то подорвал водонапорную башню на железнодорожном вокзале и расклеил по всему городу листовки. Белогвардейцы подняли на ноги всех. Аресты шли один за другим. Отец в этот вечер вернулся домой очень поздно. Он рассказал, что японцы и семёновцы, взбешённые подрывом водокачки арестовали половину рабочих в депо, в том числе и отца, но после коротких допросов и проверки половину отпустили. Отец оказался среди этих счастливчиков. Остальных арестованных куда-то увезли. Он также рассказал, что из-за диверсии встали на целый день все составы, были сорваны отправки поездов на восток, в том числе с каппелевцами, которые вошли в наш город, измотанные ледовым переходом через Байкал. Во время отступления их здорово потрепали не только красные, но и партизанские отряды, базирующиеся в Прибайкалье. Говорили, что сам Каппель, командовавший отступлением погиб в бою и его гроб лежит вместе с неотправленным грузом в одном из вагонов.
   - Доченька, прошу тебя, будь осторожней, - отец обратился к Аннушке, сидевшей на кровати и помогавшей маме мотать клубки из шерсти – лютуют семёновцы, как бы беды не было.
   - Не волнуйся, папа, я же не одна. Меня, знаешь, как охраняют! – засмеялась Аннушка. Отец только тяжело вздохнул.
Аннушка ещё раза три уходила по ночам. И все эти ночи мы также не спали, тревожась за родного человека. Но всё проходило благополучно. Аннушка возвращалась, а днём город гудел, обсуждая очередную вылазку подпольщиков. Белые зверели с каждым днём. Видно, чувствовали, что осталось им недолго.
Ударили крещенские морозы. В воскресенье мы с отцом вышли из ворот дома, намереваясь сходить на базар, прикупить кое-что для хозяйства. Мама с Аннушкой оставались дома. На улице мы с папой встретили Хромых.
   - Здорово, сосед! – поприветствовал его отец.
   - И ты будь здоров – ответил Хромых, опираясь на черенок лопаты. Он разгребал снег у своих ворот. – Слышь, Петрович, - обратился он к отцу – к тебе, никак гости приехали?
Отец от неожиданности  остановился.
   - Да нет, какие гости в наше время. Не до гостей сейчас, с чего ты взял?
  - Да, так, - Хромых исподлобья взглянул на отца – гляжу, у тебя под окнами каждый день натоптано, вот и подумал насчёт гостей.
   - Нет, нет, - по голосу я ощутила, как взволнован отец, - мы с матерью, наверное, наследили.
Хромых громко высморкался в сугроб и взвалив лопату на плечо, ушёл в свой двор. Отец молча развернулся и тоже направился к дому.
   - Ну, дочка, беда, - выдохнул он – сосед обратил внимание на следы под окном, интересовался насчёт  гостей.
   - Ну и что? – удивилась сестра – Ему-то что?
   - Боюсь я, недобрый он человек, не донёс бы.
   - Вряд ли, - задумчиво произнесла Аннушка – не Иуда же он, в конце- концов.
- Так-то оно так, - вздохнул отец – да только что-то на сердце беспокойно… Сердце не подвело отца. В этот же вечер к нам постучали. Не так, как
раньше - три осторожных стука в окно, а требовательно, настойчиво.
Мы сидели за столом. Мать сразу схватилась за грудь. Отец взглянул на Аннушку. Она побледнела, но внешне казалась спокойной.
   - Наверное, это за мной, – наконец произнесла она – донёс, таки, соседушка. Открой, папа, а то двери сломают.
Отец, как-то враз сгорбившись, подошёл к двери.
   - Кто там? – спросил он севшим голосом.
   - Открывай! – из-за двери доносились ругательства. Отец откинул крючок. Дверь распахнулась и в дом ввалились пять человек в казачьей одежде. Следом за ними порог робко переступил Хромых.
   - Вот она – он сразу показал пальцем на Аннушку – она тут Советы устанавливала, потом больше года где-то скрывалась. Листовки-то, никак её рук дело. Грамотная, в гимназии обучалась.
   - Ну, ты и гад! – только и смог сказать отец.
   - Молчать! – заорал один из казаков – ты, - обратился он к Аннушке - одевайся! Обыскать дом! – обернулся он к остальным. Те затопали по комнатам, оставляя на полу грязные разводы от стаявшего снега.
   - Ничего нет, вашбродь! – вытянулся вскоре один из казаков перед командовавшим. Очевидно, тот был старшим.
   - Хорошо смотрели?
   - Так точно! Пусто!
   - Ну, ничего, как заговорит, всё найдётся. Забирайте её. Ты тоже собирайся – обернулся он к отцу.
   - Его-то за что? – сказала Аннушка – он совсем не причём. Он даже не знает, чем я занималась.
   - А вот мы об этом у него и спросим – ощеряясь, сказал старший казак.
Отец с Аннушкой оделись и попрощались с нами. Затем казаки вытолкали их из дома. Последним вышел Хромых. На пороге он оглянулся и, встретившись взглядом с мамой, втянул голову в плечи, поторопился выйти за дверь.
В доме резко опустело. Мама молча села на кровать, притянула меня к себе и заплакала. Я тоже не сдержала слёз. Так мы и проплакали всю ночь. Сна не было.
Утром мама куда-то засобиралась.
   - Мам, ты куда? – спросила я.
   - Побегу, узнаю, что с нашими. А ты сиди дома, дожидайся, никуда не ходи.
   - Я с тобой! – вскочила я, хватаясь за валенки.
   - Нет! Сиди дома! – крикнула мама и уже тише добавила – хватит с меня двоих. Сиди, я сказала – и ушла.
Я осталась дома одна. Было страшно. Слёзы душили меня. Я ненавидела Хромых, мысленно выдумывая для него все немыслимые казни, которые только можно выдумать. И ходила, ходила как заведённая из угла в угол. Мама вернулась только под вечер. Устало вошла в дом и, не раздеваясь, обессилено присела в углу на табурет. Я кинулась к ней.
   - Ну что, как? Где они?- забросала я маму вопросами.
   - Ой, доченька, ой, горюшко наше! – мать заплакала. – В контрразведке они. Люди добрые сказали, Ой, что будет, что будет! Убьют ведь их! – она обхватила меня двумя руками и прижала к себе. – Убьют! Как же мы жить- то будем!
   - Не плачь, мама! – Я сама заплакала – их отпустят, вот увидишь!...
Я знала, где находится контрразведка. На углу улиц Лосевской и Базарной (нынешние Коммунистическая и Кирова) находился двухэтажный каменный дом. На первом этаже располагался магазин компании «Зингер», на втором – гостиница «Золотой рог». После прихода белых подвал этого здания был оборудован под тюрьму. Всех задержанных контрразведкой людей свозили туда. Мало кто возвращался обратно. Про этот дом ходили жуткие слухи. Но, несмотря ни на что, я почему-то была уверена, что отец вернётся.
Отца действительно, отпустили через два дня. Он пришёл домой весь внезапно похудевший, заросший щетиной. Мы с мамой бросились к нему, обняли. Он болезненно поморщился и осторожно освободился от наших объятий.
   - Согрей воды, мать – тихо попросил он. Затем снял с себя полушубок, стянул рубаху и мы увидели, что вся спина у него – сплошной кровоподтёк. Мама запричитала:
   - Что с тобой сделали, ироды!
   - Ничего, кости целы, а мясо нарастёт – невесело пошутил отец – бить, они, гады, умеют.
   - А Аннушка, где она, что с ней? – плача, спросила мама.
   - Не знаю. Я отдельно от неё сидел, в общей камере. Поняли, что я действительно ничего не знаю, отходили нагайками и отпустили.
Каждый день мы с мамой ходили к городской тюрьме, где держали арестованных, надеясь узнать о судьбе Аннушки и передать ей узелок с едой. Но всё было безрезультатно. Узелок не принимали, нас грубо прогоняли. Отец отлёживался дома. Видно, его били не только нагайками. Он тяжело кашлял, ходил с трудом. В груди у него хрипело.

29 февраля 1920 года части Красной армии начали наступление на Верхнеудинск. К этому времени город покинули американские войска, «Дикая дивизия», каппелевцы. В городе оставались семёновцы и японские войска. У нас появилась надежда, что мы сможем увидеть нашу Аннушку. Первого марта последние японские солдаты погрузились в эшелоны и уехали из города, увозя с собой остатки семёновцев. 2 марта Верхнеудинск был занят Красной армией.
Только через неделю после освобождения города мы узнали о судьбе Аннушки и других арестованных. Их изуродованные тела были найдены за излучиной Селенги, вмёрзшие в снег и лёд. Все они были раздеты, у многих были отрезаны уши, носы, выколоты глаза, обрублены кисти рук. У нескольких женщин, которые находились среди погибших, были отрезаны груди. Всех убитых свезли к городской тюрьме, куда приходили родственники для опознания. Там мы и нашли нашу Аннушку. Вернее, её истерзанное тело. На другой день был митинг и похороны замученных. Народу была полная площадь. Половину её занимали свежеотёсанные гробы с телами погибших. На митинге выступали командиры и красноармейцы, партизаны, родные жертв белогвардейских мучителей. Дали слово и моему отцу. Он поднялся на трибуну. Его было хорошо видно отовсюду. Отец был без шапки и ветер шевелил его враз поседевшие волосы. Я не помню, что он говорил, была вся как в тумане. Передо мной неотвязно стояло лицо Аннушки, но не то, которое всегда улыбалось, с ямочками на щеках, а страшное, изуродованное лицо без глаз, без ушей… Я не помню, как прошли похороны, как мы пришли домой. Всю неделю я провалялась в жару, бредила, звала Аннушку…
Бабушка замолчала. Кукушка в ходиках прокуковала два раза.
   - Господи! – всплеснула руками бабушка – ну и заговорила я тебя! Время- то давно уж ночное. Ну-ка, спать!
   - Подожди, бабушка, - попросил я её – а что было дальше? Что было с Хромых? Его поймали?
   - Да он никуда и не убегал – бабушка вздохнула. – Конечно, его потом арестовали. Он и не считал себя предателем. Как сам Хромых сказал на допросе – он просто хотел отомстить Аннушке за несбывшуюся мечту разбогатеть. Ведь с приходом Советской власти, за которую боролась Аннушка, эта мечта оставалась для него недостижимой. И всю вину за это он возложил на мою сестру. Потому и донёс белым.
   - А потом, что было потом? Его расстреляли?
   - Да, нет. Он отсидел в лагере, вернулся, потом воевал в Отечественную, был ранен, вернулся с медалью. Сейчас выступает перед пионерами в школе, приглашают его как ветерана, подарки ему дарят, цветы. При встрече отворачивается, старается перейти на другую сторону улицы, хотя я уже и не держу на него зла. Годы ушли, Аннушку не вернёшь Он своё отсидел, а что у него в душе – за то он ответит перед Богом.
   - Бабушка, а ведь Бога нет – робко попытался я возразить. Бабушка грустно улыбнулась и погладила меня по голове.
   - Бог, внучок, есть. А вот где – на небе ли, в душе ли у каждого, я не знаю. Но только знаю, что ничего из совершённого нами на земле, хорошего ли, плохого, не останется незамеченным. За всё нужно будет держать ответ. Да ты спи, давай, спи. Пусть тебе хорошие сны приснятся.
Она подоткнула под меня сбившееся одеяло и, поцеловав в щёку, пошла в свою комнату. А я ещё долго не мог уснуть. Перед глазами стоял портрет Аннушки – той, которая на фотографии. Другую, замученную, я не мог себе представить. Аннушка улыбалась и мне казалось, что я знаю её, знаю, как свою близкую знакомую. Представлялось, что проснусь утром, а Аннушка встретит меня своей улыбкой, задорно тряхнёт косой и расскажет, как она воевала в партизанском отряде. С этими мыслями я и заснул. Сны мне в эту ночь так и не снились.