Рождественские праздники в этом приморском беззвучном (кроме отдалённых звуков голосов, которые я иногда слышу перед самым сном) городке в те годы, как мне кажется теперь, так походили друг на друга, что я уже и не вспомню, шёл ли снег шесть дней и шесть ночей, когда мне было двенадцать лет, или двенадцать дней и двенадцать ночей, когда мне было шесть.
Все Рождества прокатываются вниз к двуязычному морю, как холодная луна головой вперёд по дамбе неба, бывшего нашей улицей, и останавливаются на краю ледяной кромки рыбо-замораживающих волн, а я погружаю руки в снег и вытаскиваю из него, что удаётся найти. Рука входит в тот бело-шерстяной колокольно-языковый шар праздников, что лежит на поверхности моря, поющего гимн, - тогда выходит Миссис Протеро и пожарные.
Было это днём, накануне Рождества; я был в саду Миссис Протеро - ждал с её сыном Джимом кошек. Шёл снег. На Рождество всегда шёл снег. На моей памяти декабрь белый, как Лапландия, хотя и без оленей. Зато с кошками. Терпеливо, замёрзшие и неумолимые, с обмотанными носками руками, мы ждали, когда будем бросать снежки в кошек. Лоснящиеся и вытянутые, как ягуары, ужасно-усатые, отплёвываясь и рыча, они должны будут красться, пробираясь вдоль забора, а остроглазые охотники, Джим и я, следопыты в меховых шапках и мокасинах со Звериной Тропы у залива Гудзона, будут метать свои смертоносные снежки в зелень кошачьих глаз. Смышлёные кошки так и не появились.
Мы, меткие арктические стрелки в сапогах Эскимо, так затаились в беззвучном, вечном, с самой среды, вечно-снежном безмолвии, что вообще не слышали первого зова из иглу Миссис Протеро в глубине сада. А, вообще, если и слышали его, то звучал он отдалённым кличем врага и добычи – соседского полярного кота. Но вскоре зов стал громче. «Огонь! Пожар!» - кричала миссис Протеро и била в обеденный гонг.
И мы бежали по саду к дому, со своими снежками в руках, а дым на самом деле валил из гостиной, и беспрерывно наяривал гонг, и Миссис Протеро продолжала объявлять несчастье как глашатай в Помпеях. Это было лучше, чем если бы все коты Уэльса выстроились на заборе. Нагруженные снежками, мы ворвались в дом и встали у открытой двери комнаты, наполненной дымом.
Что-то горело на самом деле; возможно, Мистер Протеро, который всегда спал после полуденного обеда, накрыв лицо газетой. Но нет: он стоял посреди комнаты, говоря «Замечательное Рождество!» и разгонял дым тапкой.
«Вызывай пожарных!» - кричала Миссис Протеро, не переставая звонить.
«Там их не будет», - отвечал Мистер Протеро, - «Рождество».
Огня не было видно - только клубы дыма и Мистер Протеро, стоявший посреди комнаты махая тапкой как будто дирижируя.
«Сделайте что-нибудь» - сказал он. Мы побросали наши снежки в дым, - думаю, в Мистера Протеро не попали , - и побежали к телефонной будке звонить.
Джим сказал: «Давай и в полицию позвоним», «И в скорую помощь», «и Эрни Дженкинсу – он любит пожары».
Но позвонили мы только пожарным, и вскоре приехала пожарная машина и трое высоких в шлемах затащили в дом шланг, а Мистер Протеро вовремя выскочил, пока его не включили. Никто никогда не видел такого шумного кануна Рождества. Когда пожарные отключили шланг и стояли в мокрой, дымной комнате, тётя Джима, Мисс Протеро сошла по лестнице и уставилась на них. Мы с Джимом очень тихо ждали, что она им скажет - она всё время правильно выражалась. Посмотрев на этих троих высоких пожарных в сверкающих шлемах, стоящих среди дыма, и пепла, и тающих снежков, она сказала: «Не хотите ли что-нибудь почитать?»
Многие-многие годы назад, когда я был мальчик, когда в Уэльсе водились волки, а птицы цвета юбок из красной фланели носились над арфообразными холмами, когда мы пели и болтались днём и ночью по пещерам, пахнущим воскресным днём в сырых передних фермерских домов, и заговаривали монашескими черепами англичан и медведей, - до автомашин, до колеса, до лошади с лицом графини, - когда скакали мы без седла на сумасбродных счастливых холмах, - тогда снег шёл и шёл. Но здесь вот мальчик маленький и говорит: «Снег шёл и в том году. Я снеговика слепил, а брат его свалил, я брата повалил, потом мы пили чай».
Я говорю: «Но не такой был снег тогда». «Наш снег не только сыпался с небес как стряхнутая из ведра побелка, но от земли струился, плыл и отлипал от рук и тел деревьев; на крышах за ночь разрастался, как чистый древний мох, как плющ ежеминутно стены покрывал, и оседал на почтальоне, открывающим калитку. Как немая, оцепенелая белесая гроза, как порванные присланные на Рождество открытки.
«Тогда там тоже были почтальоны что ли?»
«У них глаза слезились, носы от ветра напоминали вишню; на растопыренных ногах замёрзших они к дверям хрустели и били в них не церемонясь. Но лишь звон колокольчиков воспринимали дети».
«Забарабанил почтальон и двери зазвенели?»
«Нет, колокольчики, что слышали дети, были у них внутри».
«Я никогда не слышу колокольчиков, только гром иногда».
«Есть ещё и церковные колокола».
«У них внутри?»
«Нет, нет, нет, они в черных от летучих мышей белоснежных колокольнях раскачивались епископами и служками. Звонили свои Святки над замершей пеной красок и морожеными-холмами, над потрескивающим морем. Казалось, все церкви взывали к радости, гудя под моим окном, а флюгер на нашем заборе возвещал о Рождестве».
«Расскажи про почтальона»
«Простые это были почтальоны, шагавшие на виду у собак и Рождества и снега. Стучали в двери синими костяшками…»
«У наших так есть молоточки, чёрные такие…»
« Они стояли на белом коврике «Добро пожаловать» на маленьких занесённых снегом крылечках, пыхтели и фыркали, выпуская духов при дыхании, и переминались с ноги на ногу, как маленькие дети, просящиеся выйти».
«Потом подарки?»
«Потом подарки, после рождественского сувенира. Замерший почтальон, со своей розой в петлице, - он как бы олицетворял блестящий и холодный холм. В своих ледовых сапогах передвигался, как человек на льдине для заядлых рыболовов, нес мешок замёрзший, как верблюд свой горб, и, поворачивая на одной ноге за угол, ей Богу, исчезал».
«А что с подарками?»
«Так называемые Полезные Подарки: пледы для путешествия в старинных дилижансах, и рукавицы, словно для медведей; шарфы в полоску, которые ты мог бы растянуть по сторонам аж до галош; и стеганые кепки-шотландки как для чайников чехлы, гусарские кокетливые кивера, чепцы, по-видимому, для жертв племён привычных к постоянному сжиманью головы; от тётушек, - всегда носивших шерсть в контакте с кожей, - колючие нательные фуфайки, наталкивающие вас на мысль, как всё-таки у этих тётушек вообще осталась кожа. Однажды от тётушки теперешней я вышитую маленькую торбу получил, - увы, но с нами тётушка уже не ржёт. Да, книжки без картинок, в которых маленькие мальчики, не обращая должного внимания на процитированные предупредительные знаки, катались то и дело на коньках по льду пруда, и, соответственно, тонули. Рассказывали книги всё о жизни ос, не говоря зачем».
«А были Бесполезные Подарки?»
«Пакеты влажные, разных цветов младенцы студенистые, флаг сложенный, нос накладной и кепка для кондуктора трамвая, машинка со звонком, чтобы прокалывать билеты; никогда рогатка, но однажды по ошибке портативный томагавк - никто не мог мне объяснить зачем; потом, резиновая утка, издававшая, когда её ты сдавишь, совсем не подходящий уткам звук - мяукающее мычание, так что честолюбивый кот смог сразу бы определить, кто хочет стать коровой; и для раскрашивания книжка, в которой я по своему желанью мог любой цвет придать траве, деревьям, морю и животным, и всё ещё небесно-голубые ослепительные овцы пасутся на розовом поле под птицами цвета зелёного горошка и с радужными клювами. Ириски, яйца и помадки, ассорти, печенье, вафли, леденцы и марципаны, тянучки по-уэльски для валлийцев. И бравые из олова солдаты, которые, когда не могут биться, спокойно убегают. И игры всякие: Охотники и змеи, Лестница в небо, Простое Хобби Юных Инженеров, со всеми причитающимися инструкциями к хобби. Простое только что для Леонардо! И свист, заставляющий лаять собак и будить соседа-старика, принудив его бить в стенку клюшкой так, что у нас падала картина. И пачка сигарет: кладёшь в рот сигарету и ждёшь целую вечность на углу, причём напрасно, старушку, чтобы распекла тебя за сигарету, а ты сжуёшь её у той старушки на глазах. А после завтрак под шарами».
«А Дяди были в нашем доме?»
«Всегда на рождество есть Дяди. Те самые Дяди. И на Рождественское утро, со свистом, беспокоящим собак, и этими забавными сигаретами я обыкновенно рыскал по примерному городу, стараясь найти нечто, новое в этом маленьком мирке, и всегда находил мёртвую птицу у Почты или белой заброшенной водокачки, наверное, малиновку, такую как всегда, но с потускневшей грудкой. Мужчины и женщины, с пивными носами и щеками расцелованными ветром, неловко шлёпали, пробираясь назад из часовни, - все альбиносы, - и группируясь выставляли свои чёрные стылые плюмажи навстречу безбожному снегу. Во всех прихожих с газовых кронштейнов свисала омела; был шерри и грецкие орехи, и пиво в бутылках, и десертные ложки как щипцы; и кошки в своих меховых оперениях смотрели на огни; и нагромождение углей искрилось под кочергой, вполне готовое для каштанов и глинтвейна. Несколько взрослых мужчин, с большой долей вероятности это были Дяди, сидели по гостиным, пробуя свои новые сигары, взвешивали их достоинства на расстоянии длины руки, возвращали в рот, кашляли, а потом отстраняли их от себя, как бы ожидая взрыва; а несколько маленьких тёть, не занятых по кухне, вообще не требовавшихся в этом контексте, сидели на самых краешках своих стульев, безосновательные и хрупкие, боящиеся разбиться, как обесцвеченные чашки и блюдца».
Таким утром не многие прохаживались по неочищенным улицам, но всегда один старик в желтовато-коричневом котелке, жёлтых перчатках. В такое время года с мокрым снегом, он совершал свой моцион к чашеобразному скверику, как будто он хотел промокнуть на случай пожара в Рождество или в День страшного суда. Иногда два крепких и бодрых молодых человека с курящимися трубками, без пальто, с развевающимися на ветру шарфами, молча с трудом тащились вниз к забытому всеми морю, чтобы нагулять аппетит, проветрится, - как знать, - и заходить в морские волны покуда не исчезнет всё, напоминающее о них, кроме двух колечек дыма от неугасимых трубок. Потом я очертя голову бежал домой: тяжёлый запах еды, съеденной другими, куриц, бренди, пудинга и фарша забирался в ноздри, а из заснеженного переулка выходил мой двойник, с тлеющим красным концом сигареты и не совсем свежим синяком под глазом, напропалую улыбаясь, наглый как снегирь.
И вид его мне был противен и звук, и я уже почти готов был запустить свой собачий свист и сдуть его с лица Рождества, но он внезапно, лилово подмигнув, выдал свой свист так пронзительно, так звонко, так замечательно громко, что залепленные лица со щеками, раздутыми кусками гусятины, прижались к оловянно-снежным окнам по всей длине белой отзывающейся эхом улицы. На обед у нас была индейка и пламенеющий пудинг, а после обеда Дяди садились у камина, расстёгивали все пуговицы, клали свои большие влажные рука на цепочки часов, слегка стонали и засыпали. Матери, тёти и сестры туда-сюда носились с супницами. Тётушка Бесси, которая уже была напугана, причём дважды, заводной мышкой, всхлипнула у буфета и выпила настойки на бузине. Собаке было плохо. Тётушке Дози пришлось выпить три таблетки аспирина, а вот Тётушка Ханна, любившая портвейн, стояла посреди заснеженного заднего двора и пела как громкоголосый дрозд. Я надувал шары, чтобы посмотреть, как они могут надуться; когда они лопались, а лопнули все, Дяди вздрагивали и что-то бормотали. В насыщенное и тяжёлое послеобеденное время, когда Дяди дышали как дельфины и спускался снег, я сидел среди гирлянд и китайских фонариков, кусая финики, и пытался сделать модель «человека-бойца», следуя инструкции для Маленьких Инженеров, а соорудил нечто, что ошибочно можно было бы принять за морской трамвайчик.
Или же я выходил на улицу, в своих новых скрипящих башмаках, взбирался на холм, который ближе к морю, чтобы кричать Джиму и Дэну и Джеку, чтобы шли ко мне, и обновлять путь, оставляя большущие следы на заснеженных тротуарах.
«Спорю, что все подумают, что тут ходили бегемоты».
«А что ты будешь делать, если увидишь, что бегемот идет по улице?»
«А вот так вот – бац! Переброшу его через загородку и скачу вниз по горке, а потом пощекочу ему за ухом и он завиляет хвостом».
«А что будешь делать, если двух бегемотов?»
Защищенные с боков железными пластинами, папы-гиппопотамы с рёвом продирались к нам сквозь снежный вихрь, а мы между тем проходили мимо дома Мистера Даниэля.
«Давай пошлём Мистеру Даниэлю снежок по его почтовому ящику».
«Давай что-нибудь напишем на снегу».
«Давай напишем «Мистер Даниэль совсем как спаниель» по всей его лужайке».
Или мы шли к белому морю. «А рыбы видят, что идёт снег?»
Безмолвные небеса одной тучей плыли к морю. Теперь мы стали путешественниками, подвергнувшимися снежной слепоте и затерянными в северных холмах, а многочисленные собаки в складках, с фляжками на шеях, бесились и тащились, лая «Всё выше и выше». По скучным улицам мы расходились по домам, еще некоторые дети копались голыми замершими руками в снегу со следами колёс; они свистели нам вдогонку, и голоса их затихли, когда мы взобрались на холм, заменившись на крики птиц у доков и гудки, несущиеся от танцующей бухты. А потом, за чаем, восстановившиеся Дяди становились жизнерадостны опять; и торт-мороженое возвышался в центре, на столе, как саркофаг из мрамора. Тётушка Ханна смешала чай с ромом, потому что это было только раз в году.
А теперь достань из памяти невероятные истории, которые рассказывали мы у огня, когда свет газовой горелки пузырился как тихая вода от водолаза. Ночами долгими как совы выли духи, смотреть боялся я через плечо; под лестницей в своих убежищах удобных зверьки таились, тикал счётчик газа. Запомнил я как пели гимн однажды, а луна пролётам улиц не давала воли. В конце одной из улиц, очень длинной, вела дорожка к большому, тёмному такому дому; по ней мы потащились в полной темноте; все трусили, в руках на всякий случай держали камни, но каждый был словами смел. Шумел в деревьях ветер, как будто старые и злые люди, обутые в тенёта-сетки, хрипели по пещерам. Мы подобрались к дому. «Что выдадим для них? Глашатай Харк?».
«Нет», - сказал Джек, - «Славный король Венчелас. Считаю до трёх». Раз, два три – мы начали петь; наши тонкие голоса терялись в снежно-войлочной темноте вокруг этого дома, населённого неизвестными нам существами. Мы стояли близко друг к другу перед тёмной дверью. Славный король Венчелас выглядел как На пиру у Стефана… А потом какой-то тихий, сухой голос, как у человека давно не произносившего звуков, присоединился к нашему пенью: тихий, сухой, хрупкий голос по другую сторону двери; тихий голосок сквозь замочную скважину. Когда мы остановились, то оказалось, что прибежали к нашему дому; передняя была прекрасна, шары покачивались под струёй пара из бутылки с горячей водой; всё снова было хорошо и сверкало над городом.
«Наверно это был призрак», сказал Джим.
«Может быть тролли», сказал Дан – он всегда читал.
«Давай войдём туда и посмотрим, осталась ли слизь», сказал Джек. Мы так и сделали.
На Рождество всегда звучала музыка. Дядя играл на скрипке, двоюродный брат пел «Спелую вишню», а другой дядя пел «Барабан Дрейка». В том маленьком доме было очень тепло. Тётушка Ханна, перешедшая на настойку с пастернаком, пела песни о сердце, обливающемся кровью, и смерти, и ещё одну, в которой она сообщала, что её сердце как гнездо птицы; потом все снова смеялись; а потом я шёл спать. Когда я смотрел из окна своей спальни на лунный свет и бесконечный снег цвета дыма, я мог видеть огни в окнах всех домов на нашем холме и слышать музыку, восходящую от них по долгой упорно спускающейся ночи. Я выключил газ. Я лёг в постель. Я сказал несколько слов близкой и святой темноте, и потом уснул.
Текст оригинала:
Dylan Thomas
A Child’s Christmas In Wales
One Christmas was so much like another, in those years around the sea-town corner now and out of all sound except the distant speaking of the voices I sometimes hear a moment before sleep, that I can never remember whether it snowed for six days and six nights when I was twelve or whether it snowed for twelve days and twelve nights when I was six.
All the Christmases roll down toward the two-tongued sea, like a cold and headlong moon bundling down the sky that was our street; and they stop at the rim of the ice-edged fish-freezing waves, and I plunge my hands in the snow and bring out whatever I can find. In goes my hand into that wool-white bell-tongued ball of holidays resting at the rim of the carol-singing sea, and out come Mrs. Prothero and the firemen.
It was on the afternoon of the Christmas Eve, and I was in Mrs. Prothero's garden, waiting for cats, with her son Jim. It was snowing. It was always snowing at Christmas. December, in my memory, is white as Lapland, though there were no reindeers. But there were cats. Patient, cold and callous, our hands wrapped in socks, we waited to snowball the cats. Sleek and long as jaguars and horrible-whiskered, spitting and snarling, they would slink and sidle over the white back-garden walls, and the lynx-eyed hunters, Jim and I, fur-capped and moccasined trappers from Hudson Bay, off Mumbles Road, would hurl our deadly snowballs at the green of their eyes. The wise cats never appeared.
We were so still, Eskimo-footed arctic marksmen in the muffling silence of the eternal snows - eternal, ever since Wednesday - that we never heard Mrs. Prothero's first cry from her igloo at the bottom of the garden. Or, if we heard it at all, it was, to us, like the far-off challenge of our enemy and prey, the neighbor's polar cat. But soon the voice grew louder.
"Fire!" cried Mrs. Prothero, and she beat the dinner-gong.
And we ran down the garden, with the snowballs in our arms, toward the house; and smoke, indeed, was pouring out of the dining-room, and the gong was bombilating, and Mrs. Prothero was announcing ruin like a town crier in Pompeii. This was better than all the cats in Wales standing on the wall in a row. We bounded into the house, laden with snowballs, and stopped at the open door of the smoke-filled room.
Something was burning all right; perhaps it was Mr. Prothero, who always slept there after midday dinner with a newspaper over his face. But he was standing in the middle of the room, saying, "A fine Christmas!" and smacking at the smoke with a slipper.
"Call the fire brigade," cried Mrs. Prothero as she beat the gong.
"There won't be there," said Mr. Prothero, "it's Christmas."
There was no fire to be seen, only clouds of smoke and Mr. Prothero standing in the middle of them, waving his slipper as though he were conducting.
"Do something," he said. And we threw all our snowballs into the smoke - I think we missed Mr. Prothero - and ran out of the house to the telephone box.
"Let's call the police as well," Jim said. "And the ambulance." "And Ernie Jenkins, he likes fires."
But we only called the fire brigade, and soon the fire engine came and three tall men in helmets brought a hose into the house and Mr. Prothero got out just in time before they turned it on. Nobody could have had a noisier Christmas Eve. And when the firemen turned off the hose and were standing in the wet, smoky room, Jim's Aunt, Miss. Prothero, came downstairs and peered in at them. Jim and I waited, very quietly, to hear what she would say to them. She said the right thing, always. She looked at the three tall firemen in their shining helmets, standing among the smoke and cinders and dissolving snowballs, and she said, "Would you like anything to read?"
Years and years ago, when I was a boy, when there were wolves in Wales, and birds the color of red-flannel petticoats whisked past the harp-shaped hills, when we sang and wallowed all night and day in caves that smelt like Sunday afternoons in damp front farmhouse parlors, and we chased, with the jawbones of deacons, the English and the bears, before the motor car, before the wheel, before the duchess-faced horse, when we rode the daft and happy hills bareback, it snowed and it snowed. But here a small boy says: "It snowed last year, too. I made a snowman and my brother knocked it down and I knocked my brother down and then we had tea."
"But that was not the same snow," I say. "Our snow was not only shaken from white wash buckets down the sky, it came shawling out of the ground and swam and drifted out of the arms and hands and bodies of the trees; snow grew overnight on the roofs of the houses like a pure and grandfather moss, minutely -ivied the walls and settled on the postman, opening the gate, like a dumb, numb thunder-storm of white, torn Christmas cards."
"Were there postmen then, too?"
"With sprinkling eyes and wind-cherried noses, on spread, frozen feet they crunched up to the doors and mittened on them manfully. But all that the children could hear was a ringing of bells."
"You mean that the postman went rat-a-tat-tat and the doors rang?"
"I mean that the bells the children could hear were inside them."
"I only hear thunder sometimes, never bells."
"There were church bells, too."
"Inside them?"
"No, no, no, in the bat-black, snow-white belfries, tugged by bishops and storks. And they rang their tidings over the bandaged town, over the frozen foam of the powder and ice-cream hills, over the crackling sea. It seemed that all the churches boomed for joy under my window; and the weathercocks crew for Christmas, on our fence."
"Get back to the postmen"
"They were just ordinary postmen, found of walking and dogs and Christmas and the snow. They knocked on the doors with blue knuckles ...."
"Ours has got a black knocker...."
"And then they stood on the white Welcome mat in the little, drifted porches and huffed and puffed, making ghosts with their breath, and jogged from foot to foot like small boys wanting to go out."
"And then the presents?"
"And then the Presents, after the Christmas box. And the cold postman, with a rose on his button-nose, tingled down the tea-tray-slithered run of the chilly glinting hill. He went in his ice-bound boots like a man on fishmonger's slabs. "He wagged his bag like a frozen camel's hump, dizzily turned the corner on one foot, and, by God, he was gone."
"Get back to the Presents."
"There were the Useful Presents: engulfing mufflers of the old coach days, and mittens made for giant sloths; zebra scarfs of a substance like silky gum that could be tug-o'-warred down to the galoshes; blinding tam-o'-shanters like patchwork tea cozies and bunny-suited busbies and balaclavas for victims of head-shrinking tribes; from aunts who always wore wool next to the skin there were mustached and rasping vests that made you wonder why the aunts had any skin left at all; and once I had a little crocheted nose bag from an aunt now, alas, no longer whinnying with us. And pictureless books in which small boys, though warned with quotations not to, would skate on Farmer Giles' pond and did and drowned; and books that told me everything about the wasp, except why."
"Go on the Useless Presents."
"Bags of moist and many-colored jelly babies and a folded flag and a false nose and a tram-conductor's cap and a machine that punched tickets and rang a bell; never a catapult; once, by mistake that no one could explain, a little hatchet; and a celluloid duck that made, when you pressed it, a most unducklike sound, a mewing moo that an ambitious cat might make who wished to be a cow; and a painting book in which I could make the grass, the trees, the sea and the animals any colour I pleased, and still the dazzling sky-blue sheep are grazing in the red field under the rainbow-billed and pea-green birds. Hardboileds, toffee, fudge and allsorts, crunches, cracknels, humbugs, glaciers, marzipan, and butterwelsh for the Welsh. And troops of bright tin soldiers who, if they could not fight, could always run. And Snakes-and-Families and Happy Ladders. And Easy Hobbi-Games for Little Engineers, complete with instructions. Oh, easy for Leonardo! And a whistle to make the dogs bark to wake up the old man next door to make him beat on the wall with his stick to shake our picture off the wall. And a packet of cigarettes: you put one in your mouth and you stood at the corner of the street and you waited for hours, in vain, for an old lady to scold you for smoking a cigarette, and then with a smirk you ate it. And then it was breakfast under the balloons."
"Were there Uncles like in our house?"
"There are always Uncles at Christmas. The same Uncles. And on Christmas morning, with dog-disturbing whistle and sugar fags, I would scour the swatched town for the news of the little world, and find always a dead bird by the Post Office or by the white deserted swings; perhaps a robin, all but one of his fires out. Men and women wading or scooping back from chapel, with taproom noses and wind-bussed cheeks, all albinos, huddles their stiff black jarring feathers against the irreligious snow. Mistletoe hung from the gas brackets in all the front parlors; there was sherry and walnuts and bottled beer and crackers by the dessertspoons; and cats in their fur-abouts watched the fires; and the high-heaped fire spat, all ready for the chestnuts and the mulling pokers. Some few large men sat in the front parlors, without their collars, Uncles almost certainly, trying their new cigars, holding them out judiciously at arms' length, returning them to their mouths, coughing, then holding them out again as though waiting for the explosion; and some few small aunts, not wanted in the kitchen, nor anywhere else for that matter, sat on the very edge of their chairs, poised and brittle, afraid to break, like faded cups and saucers."
Not many those mornings trod the piling streets: an old man always, fawn-bowlered, yellow-gloved and, at this time of year, with spats of snow, would take his constitutional to the white bowling green and back, as he would take it wet or fire on Christmas Day or Doomsday; sometimes two hale young men, with big pipes blazing, no overcoats and wind blown scarfs, would trudge, unspeaking, down to the forlorn sea, to work up an appetite, to blow away the fumes, who knows, to walk into the waves until nothing of them was left but the two furling smoke clouds of their inextinguishable briars. Then I would be slap-dashing home, the gravy smell of the dinners of others, the bird smell, the brandy, the pudding and mince, coiling up to my nostrils, when out of a snow-clogged side lane would come a boy the spit of myself, with a pink-tipped cigarette and the violet past of a black eye, cocky as a bullfinch, leering all to himself.
I hated him on sight and sound, and would be about to put my dog whistle to my lips and blow him off the face of Christmas when suddenly he, with a violet wink, put his whistle to his lips and blew so stridently, so high, so exquisitely loud, that gobbling faces, their cheeks bulged with goose, would press against their tinsled windows, the whole length of the white echoing street. For dinner we had turkey and blazing pudding, and after dinner the Uncles sat in front of the fire, loosened all buttons, put their large moist hands over their watch chains, groaned a little and slept. Mothers, aunts and sisters scuttled to and fro, bearing tureens. Auntie Bessie, who had already been frightened, twice, by a clock-work mouse, whimpered at the sideboard and had some elderberry wine. The dog was sick. Auntie Dosie had to have three aspirins, but Auntie Hannah, who liked port, stood in the middle of the snowbound back yard, singing like a big-bosomed thrush. I would blow up balloons to see how big they would blow up to; and, when they burst, which they all did, the Uncles jumped and rumbled. In the rich and heavy afternoon, the Uncles breathing like dolphins and the snow descending, I would sit among festoons and Chinese lanterns and nibble dates and try to make a model man-o'-war, following the Instructions for Little Engineers, and produce what might be mistaken for a sea-going tramcar.
Or I would go out, my bright new boots squeaking, into the white world, on to the seaward hill, to call on Jim and Dan and Jack and to pad through the still streets, leaving huge footprints on the hidden pavements.
"I bet people will think there's been hippos."
"What would you do if you saw a hippo coming down our street?"
"I'd go like this, bang! I'd throw him over the railings and roll him down the hill and then I'd tickle him under the ear and he'd wag his tail."
"What would you do if you saw two hippos?"
Iron-flanked and bellowing he-hippos clanked and battered through the scudding snow toward us as we passed Mr. Daniel's house.
"Let's post Mr. Daniel a snow-ball through his letter box."
"Let's write things in the snow."
"Let's write, 'Mr. Daniel looks like a spaniel' all over his lawn."
Or we walked on the white shore. "Can the fishes see it's snowing?"
The silent one-clouded heavens drifted on to the sea. Now we were snow-blind travelers lost on the north hills, and vast dewlapped dogs, with flasks round their necks, ambled and shambled up to us, baying "Excelsior." We returned home through the poor streets where only a few children fumbled with bare red fingers in the wheel-rutted snow and cat-called after us, their voices fading away, as we trudged uphill, into the cries of the dock birds and the hooting of ships out in the whirling bay. And then, at tea the recovered Uncles would be jolly; and the ice cake loomed in the center of the table like a marble grave. Auntie Hannah laced her tea with rum, because it was only once a year.
Bring out the tall tales now that we told by the fire as the gaslight bubbled like a diver. Ghosts whooed like owls in the long nights when I dared not look over my shoulder; animals lurked in the cubbyhole under the stairs and the gas meter ticked. And I remember that we went singing carols once, when there wasn't the shaving of a moon to light the flying streets. At the end of a long road was a drive that led to a large house, and we stumbled up the darkness of the drive that night, each one of us afraid, each one holding a stone in his hand in case, and all of us too brave to say a word. The wind through the trees made noises as of old and unpleasant and maybe webfooted men wheezing in caves. We reached the black bulk of the house. "What shall we give them? Hark the Herald?"
"No," Jack said, "Good King Wencelas. I'll count three." One, two three, and we began to sing, our voices high and seemingly distant in the snow-felted darkness round the house that was occupied by nobody we knew. We stood close together, near the dark door. Good King Wencelas looked out On the Feast of Stephen ... And then a small, dry voice, like the voice of someone who has not spoken for a long time, joined our singing: a small, dry, eggshell voice from the other side of the door: a small dry voice through the keyhole. And when we stopped running we were outside our house; the front room was lovely; balloons floated under the hot-water-bottle-gulping gas; everything was good again and shone over the town.
"Perhaps it was a ghost," Jim said.
"Perhaps it was trolls," Dan said, who was always reading.
"Let's go in and see if there's any jelly left," Jack said. And we did that.
Always on Christmas night there was music. An uncle played the fiddle, a cousin sang "Cherry Ripe," and another uncle sang "Drake's Drum." It was very warm in the little house. Auntie Hannah, who had got on to the parsnip wine, sang a song about Bleeding Hearts and Death, and then another in which she said her heart was like a Bird's Nest; and then everybody laughed again; and then I went to bed. Looking through my bedroom window, out into the moonlight and the unending smoke-colored snow, I could see the lights in the windows of all the other houses on our hill and hear the music rising from them up the long, steady falling night. I turned the gas down, I got into bed. I said some words to the close and holy darkness, and then I slept.