III.
На улице Гордон стал задумавшись. Дождь ещё моросил, но не докучал ему.
Гордон вдруг сорвался, быстро миновал несколько улиц и задержался на рынке.
Он стал в воротах некоего дома и долго, беспомощно посматривал на противоположное здание.
Подняться, что ли? Старого Мизерского нет дома. Привратник очевидно спит...
Он нарочно вяз в раздумьях, но нечто толкало его вперёд; дело ему казалось безотлагательным. Он должен ьыл оторвать от неё Остапа, иначе тот совсем обмещанится.
Он брезгливо хохотнул и довольно робко зашагал вдоль фасадов.
Она не спит– в окнах ещё светло, поэтому почему бы не попытаться, подумал он.
Он недолго постоял у двери, ступил в подъезд и снова замер в задумчивости.
Наконец он поднялся по лестнице, тихо и осторожно.
Он насилу отыскал кнопку звонка, но палец безвольно завис над ней.
Это ли ему столь необходимо?
Мучимый вопросом, он ненадолго прислонился к стене.
Не лучше ои вернуться?
Гордон машинально утопил кнопку.
Гордон вслушался. Сердце его зашлось в бое.
Он услышал шум в прихожей, услышал, как зажгли газ– Гордону отворили.
Перед ним стояла Эля.
Он посмотрела на него как на упыря, тотчас собралась, отступила и без слов пустила его в квартиру.
— Я промок, — спокойно сказал Гордон.— Пожалуй, можно просушить плащ?
Эля не сказала ни слова.
— Мне надобно поговорить с вами о важном. Прости за мой поздний приход, но мне показалось, что дело моё безотлагательное.
Эля молча отворила дверь гостиной.
Они сели и долго молчали.
В её глазах он заметил крайнюю тревогу, заметил и её застывшую безумную полуулыбку. Эля медленно приходила в себя. Вдруг лицо её исказила ненависть.
— Твоя взяла: я не допускала, что снова увижу тебя. Чего от меня хочешь?
Гордон улыбнулся и снова серьёзно взглянул на визави.
— Ты похорошела, стала краше прежней, но я тебя уже не любою!— молвил он помолчав.
— И это всё, что ты хотел мне сказать? И ты пришёл ради этого?
— О нет, далеко нет. Или да... не знаю... Верно, я искал предлог для визита...
— Чтобы помучить меня?
— Нет, я не стану тебя терзать. Ради чего? Ты же дала мне всё, что имела...
— Лжёшь! Я ничего тебе не дала. Именно тебе ничего! Не думала, что ты настолько глуп.
— Возможно, я ошибаюсь. Возможно, ты мне ничего не дала, поскольку ничего не имела.
— Наконец-то я слышу умные слова.
Она рассмеялась с отвращением.
Он грустно вглянул на Элю.
— Данное тобою не было ни жертвой, ни милостыней,— в задумчивости сказал он.— Тебе оно ничего не стоило: ты не чувствовала боли и не боролась с собой до победы.
Побледнев, она смолчала.
— Душа твоя дурна,— подумав, сказал он и опустил взгляд.— Душа твоя зла, поскольку ничего дать не может: нет у неё ничего... Ты ненавидишь меня, ведь первый познал тебя. Я тебя ненавижу временами, но и не люблю тебя.
— Ты по-прежнему страдаешь так сильно?— с улыбкой спросила она.
— Нет, бывает временами. Но полегче и лишь эстетически.
— Эстетически?
— Да. Эстетический апофеоз девушки– минута преображения её в женщину. Я желал дополнить в тебе его. Мужчина развивается всегда, девушка— пока не становится женщиной. Это единственный экцесс в природе, когда развитие навсегда оборачивается застоем. Прижизненный финал вечности становления по мне есть высшая красота.
— На твой выбор тысячи девушек. Ты волен прерывать их развитие, и в них дополнять высшую красоту, на что способен каждый юноша.
— Красота существует лишь для осознавшего её. Юноша никогда не осознает её...
Впрочем, ты ошибаешься: минута становления женщиной твоей первой девушки прекрасна, последующих– отвратительны.
— Первой твоей была я?
— Да, ты.
Они очень долго молчали.
— Теперь ступай,— наконец молвила она тихо и таинственно.— Ты ранил моё сердце на месяцы впредь. Уходи, уйди же... я страшно устала...
Она умоляюще взглянула на него и смолкла.
— Ты всегда такой грустный?— вдруг поинтересовалась она и подвинулась к нему.
Он словно не услышал вопроса.
— Я пришёл не затем, чтобы тебя мучить.— сказал он наконец.— Нет! Я пришёл, чтобы растравить свои муки. Так мне надо, дабы совершить здуманное.
— Что ты задумал?—взорвалась она в крайнем испуге.
Он парировал улыбкой.
— Ваш женский мозг удивительно тесен. Очевидно, тебе на ум пришло самоубийство, так ведь? О нет. Самоубийсиво соверщают старики, неполнолетние дети и беременные женщины... У тебя никогда не было ребёнка? —спросил он в задумчивости.— Я было желал ребёнка от тебя... Было поздно... Итак, что я хотел сказать...— Гордон встал.— Да... пожалей Остапа. Твоя душа столь сладострастна и мстительна. Ты хочешь уничтожить его. Может быть, неосознанно. Но тебя это тебя дразнит, и тебе довольно будет соблазна. И я ему сказал, что не любишь его. Полагаю, что ты обязана откровенно сама признаться ему. Так будет лучше. Разве не видишь, как ты мучишь его?
Словно не сыша, он серьёзно вглянула на него.
— Ты услышала меня?
— Нет!
— Мне повторить?— отпасовал он почти с угрозой.
— Не обязательно! Я не расслышу ни слова. Ты волен говорить сколько тебе угодно, я же не стану слушать тебя.
Он сел рядом и взял её руку. Эля вырвалась.
— Зачем ты так? Мы же не враги... Ты помнишь ту ночь в Лондоне? Я тебе открыто и сердечно сказал, почему ты не можешь быть мое любовницей. Я показал тебе всю грязь, в котором жили бы мы. Я было признался, что душа моя не способна слиться с твоей, покольку по мне лишь та любовь прекрасна, которая способна растворить женщину в мужской душе. Чтобы не чернитю тебя, я расстался с тобой. Расстался дабы страдать по тебе. Да, я всё страдаю. Но в глазах моих это страдание озаряется ореолом. Расстался с тобой, чтобы не огрубеть, вспоминая о том, сделавшим тебя женщиной. Мне повторить всё сказанное? Ты же знаешь что лишь ради этого я бросил тебя... Ты спросила, всегда ли я столь печален. Я не таков. Но я люблю прекрасное и мне грустно, что я не стал первым... Ты сама знаешь всё. В итоге мы сроднились. Когда я впервые увидел тебя, ты показалась моим отражением... Почему ты меня ненавидишь?
Она долго бездумно взирала на него.
— Ах, как я ненавижу тебя, как я тебя ненавижу!
Она неустанно повторяла эту фразу и в бешенстве скрипела зубами.
— Палач, ты! ты погубил мою душу! Ты пропитал всю меня ядом. Ты ненавистью пресытил всё моё естество...
— Значит, ты ненавидишь меня?! Я было не верил, и вот убедился.
Гордон опечалился ещё сильнее и мертвецки побледнел.
— Ты издеваешься надо мной, утверждая, что я ничего не посвятила тебе... Боже, боже! Насколько огрубел твой ум! Какой ты грубый!
Она сжала кулаки. Душа её горела ненавистью и отчаянием.
— Ты никогда не поймёшь меня,— медленно произнёс он и взглянул на часы-луковицу.— Ты не желаешь понять меня. И тебе не ведома красота. Или ты жотела остаться со мной, чтобы вместе брести в отвратительной грязи? Ты бы вся испачкалась. Я расстался с тобой, но ты осталась моей бледной звездой в тумане, моим прекрасным несчастьем. И теперь, теперь...
Он запнулся, ненадолго погрузился в раздумья и наконец произнс с расстановкой:
— Я навестил тебя чтобы попросить оставить Остапа в покое. Оттолкни его. Ты, похоже, искусила его, а он настолько глуп, что ждёт твоей руки. Мне дорог не столько он, как ты. Ты же не любишь его, я уверен. Это же трагикомично: мстить одному мужчине вторым... Видишь ли... Прежде ты казалась мне падшим ангелом, преисполненным тихого и печального величия, падшим ангелом с сердцем, преисполненным смертью. В итоге я прошу тебя не быть комично банальной! Останься для меня прежней!
Она истерически рассмеялась.
— Лжец!!
— Ты не смеешь так говорить!— он упёр в неё строги взгляд.— Я только хотел бы ещё раз повторить всё. Видишь ли, я часом могу забыть, что до меня ты была в объятьяъ другого, что с ним пережила страшную загадку обращения в женщину, что...
Он задыхался.
— Могу забыть, что твой зенит красоты миновал пред тем, как я познал тебя, что гроза и спазм перелития души...
— Лжец! Лицемер!— содрогаясь, вскричала она.— Поди прочь! Оставь меня! Ты сатана!
Глазами он впился в её глаза. Скверная, кривая усмешка обезобразила его лицо.
— Могу забыть...— он схватил её руку и стиснул её как безумец.— Могу забыть, что среди грозы и ужаса перед той, величайшей загадкой, той ночью ты лежала в объятиях другого, и что его любила, его как приявшего мощь, и что его ненавидела, ибо...
Он подпрыгнула и ударила его кулаком в лицо.
Ничего не чувствуя, Гордон смотрел на неё. Лицо его содрогалось.
Поражённая, она отстранилась.
Гордон быстро взял себя в руки, но голос его ещё дрожал. Он заговорил тише и печальнее прежнего. Так, словно шептал самому себе.
— ...но никогда не смогу забыть, что после меня ты сподобилась стать любовницей другого. Ибо стану думать о тебе с отвращением и стыдом, а я никогда не знал стыда, даже теперь, когда ты ударила меня в лицо. Собственно, теперь я не испытываю отвращения к тебе, поскольку чувствую: ты не сможешь стать любовницей другого... Любовницей! Ибо женщиной возможно стать лишь однажды.
Наступило долгое молчание. Гордон беспокойно взглянул на часы. Он выглядел совершенно безразличным. Он взял со стола нож для разрезания книг и рассеянно стал вертеть его, затем вдруг взглянул на Элю, снова завертел нож и наконец изрёк с прохладцей:
— А теперь выслушай. Я скажк тебе нечто крайне важное. Собственно, я пришёл ради этого. Речь о Поле Вронской.
Он выдержал паузу, по-прежнему играя ножом, и внова взглянул на Элю.
— Хочу жениться на Поле,— бросил он как между прочим.
Она уставилась не него онемевшая, и не сразу громко расхохоталась.
— Ты не сделаешь этого!
— Отнюдь. Она единственная, с которой смогу тебя забыть.
— Клянусь всем, что ты не сделаешь этого.
— Решено. Женюсь. Через месяц. Она уже моя жена.
Он твёрдо произнёс слово «уже».
— Ты лжёшь!
— Нет, не лгу!
Она приблизилась к нему с угрозой.
— Признайся, что лжёшь! Признайся немедленно!
— Ты решилась снова ударить меня?— Гордон тихо хохотнул.— Воздержись. Ты только что ударила меня из отвращения к себе.
Она бессильно упала в кресло.
— Эля, я бы объяснился тебе, но у меня нет сил. Но это считаю излишним. Ты же как-то узнала о моей связи с Полей. Знаю, что ты стремишься сдружиться с нею... Чему смеёшься? Ты растерялась?
— Уж нет... Продолжай.
— Уж нет. У меня всё. Повторю лишь, что все твои усилия напрасны? ты не отвратишь Полю от меня. Не старайся зря. Это глупо с твое стороны.
Она с презрением рассмеялась.
Он снова сел и заветрел нож.
Она вдруг смолкла.
— Теперь можешь идти. Твой визит слишком затянулся.
— Да, верно. Конечно, мне пора. Последнее слово. Если ты действительно желаешь пленить Остапа, знай, что каждый раз вглянув на тебя...
Он прервался.
Она мертвенно побледнела. Глаза её бесцельно блуждали.
Гордон протянул руку.
Эля словно не заметила её.
— Ты не желаешь подать мне руки. Жаль. Я не чувствую ненависти к тебе. Мы как породнились...
Он стал в дверях.
— Странно, что я не подумал, будто могу скомпрометировать тебя поздним визитом. Или ты полагаешь, что меня никто не заметил в непогоду?
Он ступил в прихожую.
— Нет, я вс же подумал. Но знал, что твой отец в отъезде...
Удивившись своей многословности, он надел плаш и взглянул Эле в лицо.
— Столь бледной я тебя никогда не видел... Я никогда больше не приду... Никогда не заговорю с тобой. Решено. Будь здорова и помни о сказанном мною.
Он отворил дверь и вышел вон. Спускаясь по лестнице, он вдруг оглянулся и увидел её в дверях.
— Ты хочешь показать мне, что не боишься компрометации,— тихо бросил он.
— Не забывай прихватывать холодные маски для обличья,— злобно шепнула та и хлопнула дверью.
Станислав Пшибышевски
перевод с польского Терджимана Кырымлы