/Схимонахине Феодосии/
Стоял я понурый и жалкий.
А рядом толпился народ.
Не всех запускали хожалки.
Попы проходили вперед.
Летели часы и минуты.
Толпа все росла и росла.
Ни слез, ни разборок, ни смуты -
Смиренной и тихой была.
Здесь каждый хотел достояться,
Чтоб Божию волю узнать.
Чтоб больше уже не бояться
И ближнего не проклинать.
Что делать в житейской рутине:
Женить? Разводить? Не рожать?
О теще. О дочке. О сыне.
За что эту власть уважать?..
А он, лишь одно понимая,
Что к старице не попадешь...
Зачем он здесь, толком не зная,
Ее ведь уже не вернешь:
Здоровье, надежду и веру -
В любовь, в справедливость, в себя.
Зачем, непосильною мерой,
Господь изнуряет, любя?
Зачем он понурый и жалкий
Стоит здесь - все это не то...
И тут подскочили хожалки,
И тянут его за пальто.
Вошел - попугайчиков клетки:
Лампады, цветы, тишина...
В кроватке, а то на кушетке,
Лежит, улыбаясь Она:
Родная, прозрачная кроха.
И светится нежным огнем.
И грозная палочка Коха
Куда-то запряталась в нем.
И запах протяжный и звонкий
По комнате начал летать.
Кивоты, иконы, иконки -
Стоял и вдыхал благодать!
"Ну, че паренек, застеснялся? -
Услышал он, словно во сне, -
Присядь, ты стоять не нанялся,
Конфетку возьми на окне.
Как знать, где найдешь-потеряешь?...
Счастливый, ну прямо до слез.
А там уж решайся, как знаешь...
Но бить тебя будут всерьез!"
Потом, возвращаясь с вокзала,
Он память свою теребил:
"Она ничего не сказала...
Напрасно лишь время убил".
И только, когда убивали,
Был раз за Христа пострадать.
И мог ли он спутать - едва ли -
Что снова вдыхал благодать!