Болит...
Простоволосая, босая,
суда свои на волоки бросая -
да в летопись, но видно не с руки;
не забывала свой обычай древний
ладьи тянуть мордовскою деревней,
платить ясак, да клеить ярлыки.
Когда-то приходил какой-то Рюрик,
чтобы не счесть с тобою выпить рюмок,
кормить мясцом на лезвии ножа,
чтобы с тебя, огнем спаляя срубы,
лепить меня небережно и грубо,
в пустой ладони камешком держа.
Гуляла век околышем парчовым
на брудершафт с Емелькой Пугачевым,
и надо б в пляс - да мамка не велит;
скулила ночь щенком в поганой яме
на вислый месяц с острыми краями;
болит, болит, и до сих пор болит...
Пила до колик, щурила ресницы
сквозь ржавые бинты своей границы
в края, что я и вспомнить не берусь,
но Петр, не сдающийся без бою,
который год ужиться смог с тобою,
чудь белоглазая, младенческая Русь.
Дарила избы красными коньками,
на Божий суд вставала с петухами,
разбойнику да черту ворожить;
зачем же я опять стараюсь снова
тебе хвалы сложить четыре слова,
да не найдешь, где голову сложить.
Но ветер там, за Вологдой, за Ельной,
вдруг отзовется песней колыбельной,
в земле зарытой с давешней войны;
зарос окоп полынью-недотрогой,
шумят леса Смоленскою дорогой,
горит звезда, и села видят сны...
И я любви к тебе не одолею,
пока твоею оспою болею,
твоею лихорадкою сенной;
когда, с моей монгольскою пропиской,
как за тройной стеною монастырской,
век за тобой,
а ты навек за мной.