Опубликовано в журнале "Эмигрантская лира" № 4(28)-2019, в разделе
"Поэзия метрополии".
«Графиня не отвечала. Германн увидел, что она умерла».
А. Пушкин
1.
Из мрака, холода и хлама,
Над разгулявшейся Москвой,
С афиши пиковая дама
Глядела мумией живой.
Дудел матчиш прохожим в ухо,
Желтел фойе уютный свет.
А на афише на старуху
Навёл безумец пистолет.
«Три карты, или вам могила!» –
И целит, нечего сказать!
Графиня ахнула, застыла
И приказала поминать.
2.
А снег дрожал; по подворотням
Шатались стайки голытьбы,
И о спокойствии Господнем
Мечтали каменные львы.
Их трагедийные личины
Пургой припудрились рябой.
Матросы склад громили винный,
Как фрица на передовой.
Блестя трофейными штыками,
Патруль разбойный проходил.
И, перевязанный бинтами,
Безногий плакал и вопил.
А в зал, с утроенным азартом,
Летел со сцены монолог:
«Колдунья старая! Три карты
Открой, открой!.. Мертва, мой Бог!»
3.
В гримёрной, зеркала напротив
Сиди, артистка, много лет.
Пусть Германн на тебя наводит
«Лепаж», извечный пистолет.
В чепец одетая и в гриме,
Ты, умирая каждый раз,
Живёшь в короткой пантомиме
И тайну бережёшь для нас.
И эта малая площадка,
Раздолье склянкам, пузырькам,
Любовь, надежда и загадка –
Три карты, выпавшие нам.
4.
В мерлушках, ватниках, бушлатах,
Отведав терпкого плода,
Хлюсты, карманники, солдаты
Шатают снег туда-сюда.
Матросы в тельниках, не с флота,
Которых бросил пулемёт,
Из гроба вставшая пехота,
Та, что за вьюгою бредёт.
И псов заоблачная свара
Из кущ, мертвецких и с полей.
И паровозного ангара –
Всенощный ладан и елей:
Достигнув места назначенья,
Из драмы смутной и дрянной
Спешат гробы на представленье
Ослепшей площадью ночной.
5.
Подмостки – чудо, лицедейство,
Мелькнувшей юности пора;
Трагедий буйное злодейство,
Комедий шумная игра.
От Гоцци весел, но застенчив,
От Бомарше – как пух летуч,
От Данте – словно бы увенчан
И от Островского дремуч, –
Во всё вникал мой зритель зоркий,
Шестидесятник молодой,
Короткобрюкий друг галёрки,
Элиты вычурной изгой.
Ульянов там гремел народно,
Обычен нравом и лицом,
Нескладный Яковлев дородно,
Глядел гусарским молодцом.
Легко Борисова блистала
Великолепной худобой,
Реснички страшно раскрывала,
Манерно звук тянула свой.
Там чахла Гоголева в кресле
Старухою в чепце ночном…
Но не обидитесь вы, если
Об этом доскажу потом?..
Там в рамку тусклую, простую
Забот сегодняшнего дня
Вставлял Арбузов зачастую
Картинку, снятую с меня.
6.
Два раза вышедши на вызов,
И утвердив с галёркой связь,
Старомосковская актриса
В пустой гримёрке заперлась.
В чепце сценическом и гриме,
В воздушных рюшах старины,
В морщинах старческих – бог с ними! –
И как без них? Они нужны.
Хотя бы вечером, для роли,
А дома всё равно – одной.
А утром – в театр: «чего же боле?»,
Что нужно старой да больной?..
Актриса в зеркало глядела,
Рукой сухой стирая грим,
Где немец кукле онемелой
Грозился выстрелом своим.
7.
«Толпа вошла, толпа вломилась...» –
Не скажешь Тютчева точней.
Дверь распахнулась – не раскрылась.
А на пороге, перед ней...
В гримёрку чередой заходит
Бойцов проверенный отряд –
Пьеро, печальный по природе,
Псалмы читающий прелат,
Король шекспировский, обманут
Коварно дочками – и тут
Незаживающие раны
Его к отмщению зовут.
И достаёт он штык гранёный,
Но щёлкнув маузером вдруг,
В графиню целит неуклонно
Угарный шут его и друг...
8.
Вчистую отрицать неверно
Значенье сплетен городских.
Пропали вдруг из костюмерной
Одежды пастырей святых, –
Корона, мантия и бармы,
Колпак с бубенчиком двойной,
Сапог три пары и непарный
Башмак, и капор кружевной.
Твердят что ночью по Ордынке,
А может статься, вдоль Тверской
Идёт король в одном ботинке,
А с ним – отряд сторожевой.