Тысяча дюжин. Часть 2. По рассказу Д. Лондона
Первая часть.
Того не знал Расмунсен этот.
Починив «Альму» дальше шёл
За вёсла мужественно взялся.
С усердием начал грести.
Но лодку назад относило,
Навстречу сильный ветер грёб.
И вёсла льдом там обрастали,
Пришлось там скалывать его.
Выбросило «Альму» на берег.
У Инди – Арм. Три раза там,
Захлёстывало волной лодку,
И прибивало к берегу.
На озере Марш в ледоставе,
Затёрло лодку его льдом.
Но яйца все остались целы,
Две мили их волок по льду.
На берегу тайник устроил,
Который уже там потом,
Показывать местные станут,
Как интересный там объект.
Пять сотен миль, обледенелой,
Земли, там отделят его,
От Доусона. Водный путь же,
Закрытым был пока ещё ж.
Пешком Дэвид назад пустился,
По озеру. Ему ж пришлось,
Вытерпеть там уже, такое,
Не пожелаешь и врагу.
Одно имел лишь одеяло,
Топор, да горсточку бобов.
На Чилкуте пурга застала,
Отрежет врач два пальца там.
На ноге их он отморозил.
Но не сдавался всё же он.
До пролива Пюджет пришлось там.
На корабле посуду мыть.
Оттуда он до Сан – Франциско,
Шуровал уголь там уже,
На пассажирском пароходе,
Куда добрался наконец.
Опустившимся, одичавшим,
В банкирскую контору, он,
Ввалился там, волоча ногу,
И денег у них попросил.
Уж, под вторую закладную.
Он попросил под свой коттедж.
Больше тысячи не давали,
Но он их очень умолял.
(Его впалые щёки просвечивали сквозь редкую бороду,
Глаза ушли глубоко в орбиты и горели холодным огнём,
руки огрубели от холода и тяжёлого труда, под ногти
чёрной каймой набилась грязь и угольная пыль. Он бормотал
что –то невнятное про яйца, лёд, ветры, течения.
Когда ему отказали дать больше тысячи, речь потеряла
Всякую связность, и можно было только разобрать, что дело
идёт о собаках, корма им, о мокасинах, лыжах и зимних тропах)
Полторы тысячи там дали,
Больше, чем стоил тот коттедж.
И все вздохнули с облегченьем,
Как расписавшись, он ушёл.
Спустя уже там две недели,
Перевалил - через Чилкут.
С тремя упряжками. Где в каждой,
Было по пять больших собак.
Одну упряжку сам он вёл там,
Другие две – погонщики.
У озера Марш разобрали,
Тайник. Все яйца загрузив.
Но, тропы не было по сути,
Дэвид тогда вступил на лёд,
И снег утаптывать он начал,
Через заторы нарты вёл.
А на привалах часто видел,
Позади дым так же костров.
И удивлялся - почему же,
Не обгоняли люди те.
Был новичком в местности этой,
В чём дело – он, не понимал.
Не понимал своих индейцев,
В попытке ему объяснить.
По утрам они упирались,
Отказываясь идти там.
Заставлял браться их за дело,
Грозя им револьвером там.
(Даже с их точки зрения это был тяжкий труд).
Однажды он там провалился,
Сквозь лёд. И отморозил вновь,
Ногу. Чувствительной та стала,
К холоду. Второй раз – уже.
Вторая часть.
Индейцы думали – он сляжет…
Он взял одно из одеял,
Сделав огромный мокасин там,
На ногу. Похож на ведро.
Шёл за передними нартами всё же,
Самый тяжёлый это труд.
Уважать стали те индейцы,
Стуча пальцем правда по лбу.
Бежать пытались как –то ночью,
Но образумил их, свист пуль.
Вернулись. Но – убить решили,
Расмунсена. Тот чутко спал.
Несколько раз они пытались
Значенье дыма объяснить,
Что был тогда вдали за ними,
Но он не понял ничего.
Сдерживал дулом револьвера,
И быстро охлаждал их пыл.
Собаки их там одичали,
Выматывал тот путь там всех.
Со всеми он уже боролся -
С людьми, с собаками, с пургой,
Со льдом и холодом, и с болью,
В ноге. Не заживала та.
(Как только рана затягивалась, кожа трескалась от мороза,
и на ноге образовалась язва, в которую можно было вложить кулак).
Утром голова кружилась от боли, когда вступал впервые на ногу,
и только в ночь, под одеялом, боль утихала)
Как этот человек, кто раньше,
В конторе счетоводом был,
Работал так, что те индейцы,
Угнаться за ним не могли?
Собаки – выдыхались раньше.
Не сознавал даже и он.
Сколько работать приходилось,
Терпеть. Ради цели своей.
Поработила та идея –
В сознании был – Доусон…
А в глубине его – те яйца,
А между ними ж – его «я».
Конечной точкой – те, 5 тысяч…
Идеи – завершение.
Чтобы начаться уже новой,
В чём бы, не заключалась та.
Во всём остальном был уже там,
Как автомат. Не сознавал,
Что в мире есть что – то иное,
Был безразличен ко всему.
Лицо пугало тех индейцев,
Им непонятен был он там.
Он сделал их уже рабами,
Силы тратил без разума.
К озеру Ле – Барж всё ж добрались,
Опять мороз, под шестьдесят…
С раскрытым ртом шагал там Дэвид,
Легче дышалось ему так.
Застудил лёгкие, конечно.
Мучить стыл сухой кашель там.
Что там усилился от дыма,
И от работы тяжкой той.
На реке там тридцатимильной,
На полыньи наткнулся он.
Льдом молодым были прикрыты,
Но Расмунсен всё ж шёл вперёд.
Переходили часть на лыжах.
Держа в руках длинный там шест.
На случай, если лёд там треснет,
Но, всё ж погиб индеец там.
Выбравшись на другой там берег,
Собак позвав, встав на ночлег…
При бледном лунном свете, в ночь ту,
Второй индеец – убежал.
Напрасно стрелял с револьвера,
Дэвид. Тогда индеец тот,
Через тридцать шесть часов, прибыл,
На полицейский пост уже:
(«Чудная человек! Как сказать – голова набекрень, -
А? Ну да, рехнулась, совсем рехнулась. Говорит: яйца, яйца…
Всё про яйца! Понятно? Скоро сюда придёт» - объяснял
Переводчик изумлённому капитану).
Дней, через несколько, явился,
Дэвид так же на этот пост.
На трёх нартах, связанных вместе,
В упряжке все собаки там.
То было очень неудобно.
Много усилий положил.
Капитан сказал, что индеец,
Пошёл в Доусон там один.
Дэвида то не волновало,
И безучастно выслушал,
Что тропу ту там накатала,
Полиция, до Пелли, уж.
Третья часть.
Ещё ж ему тогда сказали,
В Доусоне люди уже.
Жестко голодают. Тут же,
Запряг собак, тронувшись в путь.
На следующей остановке,
Причину дыма понял он,
Что был всегда тогда за ними,
Ведь до людей весть разнеслась:
«До Пелли тропу проложили!»
За ним не было дыма там,
И у костра своего видел,
Мимо него нарты неслись.
Выглядели люди, собаки,
Свежими, отдохнувшими.
Дэвид же и его собаки,
Измучены были в конец.
Кожа да кости оставались.
Люди за ним работали,
Один, из трёх дней – отдыхая,
Накапливая силы там.
Чтоб по наезженной катиться,
Уже тропе. Не тратя сил.
Расмунсен же вперёд там рвался,
Протаптывал дорогу сам.
Люди его благодарили,
За то, что укатал им путь.
Посмеивались, ухмыляясь,
Он ронял теперь – дело в чём…
Но ничего им не ответил,
И даже не озлобился.
Ничего это не меняло,
Идея, цель были при нём.
Вскоре корма там псам не стало,
Отдал провизию свою.
Бобами только он питался,
Питательными – грубыми.
От болей в животе – сгибало…
Он до фактории дошёл.
А там висело объявленье,
Нет пароходов на Юкон.
Не ходят вверх те по Юкону,
Уже два года… И теперь,
Сильно уже подорожала,
Провизия, что тут была.
Агент предложит тут меняться:
Чашку муки их – за яйцо!?
Дэвид покачал головою,
И дальше, нарты он погнал.
Для собак он купил подальше,
Конскую шкуру. Стал жевать.
Но волосы кололи язвы,
Во рту его. Страшная боль.
(Торговцы скотом с Чилкута прирезали лошадей,
а отбросы подбирали индейцы).
Здесь, в Селкерке, уже увидел,
Первых предвестников того,
Голодного уже исхода,
Из Доусон, в беглецах.
Их становилось там всё больше,
Печальное зрелище, то.
«Нечего есть! - вторили хором, -
Нечего есть. Пришлось бежать…
Все молят бога, чтоб к весне бы,
Полегче б стало. Мука там,
1,5 доллара уж стоит,
За фунт. Но ту – не продают»
«Яйца? – переспросил один с них, –
По доллару, штука уже!
Только их нет. А Дэвид сделал,
Быстрый расчёт уже в уме:
«12 тысяч долларов, то…» -
Сказал он почему - то вслух.
«Что? Что?» - не понял его встречный.
«Ничего» - Расмунсен, в ответ.
И погнал быстро собак дальше,
Добрался до реки Стюарт,
В 70 – ти милях было,
От Доусона место, то.
Тут пять собак его погибли.
Падали остальные с ног.
Расмунсен тоже впрягся в нарты,
И из последних сил тянул.
Десять миль в день он только делал,
И почернело всё лицо.
Обморожены скулы с носом,
Были уже не первый раз.
Покрылись струпьями уже те,
Страшно было на то смотреть,
Большой палец был отморожен,
И причинял сильную боль.
Ногу в огромном мокасине,
Сводила странная уж боль.
Бобы закончились уж раньше,
У Шестидесятой Мили…
Но Расмунсен так же упорно,
Не стал дотрагиваться там,
До тех яиц. Отгонял мысли,
Казались святотатством – те.
И он так падая, шатаясь,
Проделал весь путь до реки,
Индейской. Щедрость сторожила,
Дала ему мясо лося.
Добавили собакам силы,
И самому так же ему,
До Эйнсли смог потом добраться,
И там воспрянул духом он.
Беглец из Доусона прибыл,
Пришедший пять часов назад,
Сказал: «Он за яйцо уже получит,
Доллар с четвертью там уже…»
С сильно бьющимся сердцем, Дэвид,
К крутому берегу пришёл,
Стояли где уже Казармы,
Доусонские. «Всё – пришёл…»
Колени его подгибались.
Собаки обессилили…
Пришлось им дать там передышку,
Он, прислонился же к шесту.
Мимо проходил уже кто – то,
Очень внушительный на вид.
В толстой медвежьей, пышной шубе,
И с любопытством тут взглянул.
Остановившись, цепким взглядом,
Упряжку всю тут оценив,
«Что у вас!» - Дэвида спросил, он.
«Яйца…» - с трудом Дэвид сказал.
Хриплым голосом, почти в шёпот…
«Яйца! Ура! Ура!» - крича,
Подпрыгнул человек на месте,
И в пляс пустился тут же вмиг.
Продолжение следует.