Тишина пресветлая
или тихий свет?…
Тяжко мне не ведая –
жив я или нет?
Пролетаю ль птицею
в облачной дали?
Падаю ль ресницею
на щеку земли?
Прячусь ли в пейзаже я –
в мраке вороном?
Погребён ли заживо
жертвенным зерном?
Навернется музыка,
что твоя слеза...
Но дорожкой узкою
мне пройти нельзя –
в тишину пресветлую,
в этот тихий свет.
Сердцу безответному
царствованья нет.
* * *
Знаю, ты – оленёнок пугливый,
пробирающийся к ручью.
Шорох путает шаг торопливый.
Страх тебя обнимает – ничью.
Льётся леса – тоскою бездонной
в очи – жажда зелёная – жить.
Я лишь пасынок Божьей ладони,
чтоб небесную нежность крошить.
Но притворно склоняясь к участью,
в сердце жертву наметил злодей
и подвесил приманкою счастье –
смерть – заступницу падших людей.
Чистой влаги желать – одинокой,
беззащитной, доверчивой быть.
Что мне делать с тобой, оленёнок?
Как тебя не спугнуть, не убить?
* * *
Тих голос гипсовой зимы.
Холодный тон – без покаянья.
Немногословны изваянья.
Они – такие же, как мы.
Тих голос гипсовой зимы.
Пора скупых на скорбь скульптур –
отмалчиваться, холить связки,
остыть и стать предметом сказки.
Мороз – прилежный штукатур.
Пора скупых на скорбь скульптур.
Чем сердце праздное занять
в последний раз живущей твари?
Что землю страсти Страдивари
не покидали – нам ли знать?
Но, видит Бог, о том едва ли
вздохнём, да и не вспомним мы.
Тих голос гипсовой зимы.
* * *
«Кровь – это воздух»
(Салернский кодекс здоровья)
Дар зимы. Лихоманка. Елена.
Змейка тёплая лезет в ладонь.
Из рассохшейся дрёмы полена
можно выстругать только огонь.
И от птички – от искорки малой,
загустевшая в тусклых грехах –
кровь становится лёгкой и алой
и течёт не в своих берегах.
Плод достался Афине. А Троя
устояла в веках. Брошен щит.
И бессмертное тело героя
в костерке на сугробе трещит.
* * *
Какой покой неизъяснимый
средь театральной суеты...
Не голос крови – ангел с ними,
и снам легко с небес сойти,
чтоб нежиться в объятьях тайны.
(В прозрачной колыбели вод
мы видим наши очертанья.
Из нас кто – грешный – в них войдет?
Свет между ними – тьма меж нами.
Земное поглотил потоп.
Лишь пепел плавал временами –
в тепле руки... Не нас цунами
на берег вынесет потом).
* * *
ДВА СОНЕТА
Не красотой, но прелестью своей,
переходящей всякие пределы,
ты сердце мне так бережно задела,
что вздрогнуло оно печалью всей.
Сама невинность! Не дразни гусей –
я говорю себе: соблазн за дело
легко берется и томит умело.
Дверь приоткрой – не выгонишь гостей.
О, этот робкий взгляд горчит мольбой,
в улыбке виноватой скрыт разбой –
к смиренью месть склоняется невольно.
Так Панночка звала из темноты
на жертвенник безумной наготы
и жалобно шептала: «Пальчик больно».
*
Так жалобно шептала: «Пальчик больно»...
Боль неподдельна. И её исток
неведом никому. Я слишком строг
к тебе – рожденной женщиной. Довольно.
Что ж я-то, как монах на колокольне
вновь созываю ангельский чертог
к заутренней, коль вёл с чертями торг
ночь напролёт – в петле речей крамольных?
Грех видит грех, грех видит сам себя,
и тянется – к греху. Строга судьба:
я пожинаю только то, что сею.
Будь нежною женою. И – прости.
Бог видит – нелегко тебе нести
крест красоты за прелестью своею.