Лежу на мостовой, как вещь Москвы
и вещь Невы,
По мне, бордюрной, ходят толпы, будто бы по кручам.
Я отпускаю шарик в небеса черешневый
К единорогам-облакам и крокодилам-тучам.
Я отпускаю шарик, до того как спрыгну,
Подвешиваясь в узел, выкрученный в сигму,
Вниз с табуретки, зависая в невесомости,
Вечночерешневым шаром в далёком космосе.
Я маленький поэт, читаю
с табуретки гром,
Она здесь первая ступень и пьедестал последний,
Верёвочка — из тупика ведь выход в чёрный сон,
Верёвочка — ингредиент в рецепте яда древний.
Под куполом летаю акробаткой с тросом этим,
Возможно, он сумеет укротить мой своевольный дух.
Под крышу цирка ускользает шарик — плачут дети,
Ведь трос поймал меня,
я таю, словно сладкой ваты пух.
А шарик будет всё лететь навстречу к звёздам деревянным,
Как продолжение моей руки, как часть моей души.
Он верит сутью всей своей черешневой, что будет
данным,
Реальным то прикосновение к созвездиям Тиши.
Он продолжение моей руки, он часть мой души...
Смешная вера сферы, в цвет венозной крови, в цвет бордо,
В существование мечты и в ледяной Бессмертных смех.
Но у неё нет выбора пойти назад, вернуться в «до»,
Ведь «после» наступило в срок,
и лишь одна дорога
— Вверх.
В существование мечты и в ледяной Бессмертных смех...
Я шарик создавала таковым,
Упрямым, вечнолёгким словно дым,
И у него одна дорога — Вверх.
А я своим крылом убитый стерх,
Бордюр для новых поколений
И табурет для новых мнений.
Для мира я лишь тело, вещь реки- Москвы
и вещь Невы.
Иль в состоянии подвешенности или же на дне,
Себя я отпускаю в небо шариком черешневым,
Оставив прежде надпись на московско-питерской стене,
Мной нацарапанной навеки
костяшками пробитого крыла:
«Смотри наверх на алость точки,
ведь это след того, чем я была».