НЮРКА
Нюрка овдовела рано. Муж уехал заготовлять дрова в лес, да там и помер – сердце прихватило. Осталась одна с тремя ребятишками и больной свекровью. Младшенькому сынишке, Колюшке, и двух годиков ещё не исполнилось. Нюрка характером была заводная, весёлая, с юмором. Но уход мужа надломил: с лица спала весёлость, в движениях чувствовалась заторможенность. На ферме, где она работала дояркой, управляться раньше помогал муж, а теперь на вечернюю дойку она всё чаще стала брать с собой старшего сынишку Егора, пятиклассника. Дочку же, Валюшку, она оставляла за няньку. Хотя какая из неё нянька, за самой ещё нужен был пригляд – только на следующую осень пойдёт в школу.
Но даже с сыном, Нюрка со своим стадом управлялась дольше всех доярок. Были недовольны и заведующая фермой, и молоковозчик, которому постоянно приходилось из-за неё задерживаться дольше обычного. Молоковозчик жаловался заведующей, заведующая – бригадиру. Как-то после утренней дойки бригадир говорит:
– Вот что, Нюр, ты, это, кончай. Понимаю, что у тебя горе, сочувствую, но работа есть работа. Или работай, или найду другую доярку.
Не нашлась, что ответить, только глаза опустила вниз, хотя, если по правде, со дня смерти мужа она их и не поднимала.
Домой с работы шла задумчивая. Стоял уже конец апреля. Дорогу развезло и ноги вязли в грязи. Одно радовало: было тепло. В природе чувствовалось оживление: на тополях давно хозяйничали грачи, обновляя себе жилища, щебетали птички, зеленела трава, кое-где на солнцепёке распускалась мать-и-мачеха…
Зайдя домой, увидела своих за столом – они завтракали. Свекровь хоть и больна была, но в силу своих возможностей помогала по дому: кормила детей, нянчилась с младшеньким – Колюшкой.
Нюрка прикрикнула на Егора:
– Егор, поторопись. Опоздаешь ведь в школу-то.
– Не-а. Я уже побежал, – выскочив из-за стола и дожёвывая на ходу, в дверях прокричал Егор.
– Валюшка, а вы с Колюшкой тоже одевайтесь и идите, погуляйте у крылечка: вон как солнышко пригревает. Тепло! Хорошо!
Свекровь молча улезла на печь и скрылась за занавеской.
Нюрка села на лавку под Божницу, и думы её возвратились к разговору с бригадиром.
– Что я делаю? Мучаю и себя, и детей. Петя не похвалил бы меня. Ох, не похвалил бы.
Взгляд её случайно упал на гармонь, стоящую на стуле. Накатились слёзы. Встала, подошла к стулу и, будто какую-то драгоценность, взяла в руки гармонь. Вернулась к лавке, села, положив гармонь на колени. Пальцами осторожно провела по мехам. Затем нажала на одну кнопку, на другую и гармонь издала непонятный звук, а Нюрка вдруг запела тихим надрывным голосом:
Эх, топни нога.
Топни, правенькая-я-я…
Всё-равно ребята любят,
Хоть и маленькая-я-я…
Рукой смахнула выбежавшие слёзы.
Гармонь молчала, а Нюрка продолжала петь:
Гармониста полюбила.
Гармониста тешила.
Гармонисту на плечо
Сама гармошку вешала.
Затем отложила гармонь и пошла дробить, да так, как могли дробить только деревенские женщины. Прошла круга два и рухнула на кровать. Свекровь испуганно выглянула из-за навески. Видя, что невестка не шевелится, позвала:
– Нюр… Нюрка… Ты чево? – На что Нюрка тут же ответила:
– А и правда: чево это я? Давай, мам, слезай с печи! Будем чай пить! Хватит!
И столько решимости было вложено в это «хватит», что сама себе удивилась. На вечернюю дойку она уже спешила бодрой, издалека здороваясь с прохожими.
Шли годы. Свекровь ушла за сыном. Дети повзрослели. И уже самый младший, Колюшка, уехал учиться в город на механика. Осталась одна. И как-то в один из зимних вечеров в дверь постучали.
– Кто?
– Нюра, открой. Это я, Степан. Бригадир.
– Что-то случилось на ферме? С коровами?
– На ферме всё нормально. К тебе я. Пусти. Одна ведь теперь.
– Ой, Степан, неладно ты задумал. На второй десяток уж пошло, как мужа нет, но чтобы из семьи уводить – упаси Бог. Иди, иди к своей семье и не приходи больше.
Бригадир, бывало, и на ферме подойдёт к ней и подолгу смотрит, как она ловко со своим стадом управляется: работа так и горит в её руках. А сама – маленькая, худенькая… Откуда бралась и сила? В первое время пытался помогать ей, так она отрезала:
– Ни к чему это, Степан. Сама справлюсь!
И справлялась, никому не жалуясь, не плачась на свою судьбу.
Однажды приснился ей муж, да так отчётливо и спрашивает:
– Нюра, а гармонь-то моя жива?
На что она побежала и достала из шифоньера гармонь и подала ему. Пётр сразу заиграл плясовую: уж больно любил, как его Нюрочка дроби выбивает.
Ох, и дробила она… от всей души, да так, что проснулась, как ей показалось, от дроби. Вздрогнула:
– Что это?
Но это оказался уже не сон, а кто-то ломился в двери, окна.
– Нюрка, Нюрка! Вставай! Горит электростанция!
Нюрка, соскочив с кровати, ринулась к дверям. Схватив на ходу с вешалки у дверей первую попавшуюся под руки куртёшку, а в сенях ведро, слилась с бегущими. Пожар случился девятого марта ранним утром после празднования всем селом в складчину Международного женского дня. И неудивительно, что некоторые из мужчин бежали прямо в кальсонах, а женщины, как и Нюрка, в ночных сорочках с накинутой поверх какой-то одежонкой. Тушили, как и праздновали, всем селом. А, когда стали расходиться, увидели в сторонке на снегу бездыханного бригадира – не перенесло сердце такой трагедии. Увидев его, Нюрка чуть слышно проронила:
– Так необласканным и ушёл.
И было непонятно: то ли его пожалела, то ли себя.
К Нюрке сватались не раз и не два, но она осталась верна своему Пете, лучшему гармонисту деревни. А когда сделается тошно, невмоготу, достанет гармонь, поставит на колени, да и заголосит по-бабьи, выплёскивая наружу всю боль, накопившуюся за все вдовьи годы, чтобы назавтра опять казаться весёлой и заводной.