Ледоход

ЕЛЕНА КРЮКОВА

ЛЕДОХОД

Ridero

2017   

Художник
Владимир Фуфачев


Крюкова Е. Н.
К84 Ледоход. Стихи. "Издательские решения", Ridero, 2017.

ISBN  978-5-4483-6850-9                84 (2Рос-Рус) 6


В новой поэтической книге Елены Крюковой «Ледоход» — пять композиций: «Литургия оглашенных», «Литургия сумасшедших», «Мать. Литургия верных», «Кхаджурахо», «Франция. Фреска».
Храмом, где идет сакральная служба, становится весь зимний мир.
Пациенты «желтого дома» сами служат свою литургию, где кондаки и ирмосы — искалеченные судьбы.
Цикл «Кхаджурахо» — апология любви.
Жизнь идет, как великий Ледоход, вскрывая тяжелые льды, неся воды подлинной страсти поверх равнодушия, измены, обмана…

ISBN     978-5-4483-6850-9               

© Крюкова Е. Н., 2017
               
© В. Фуфачев, дизайн обложки, 2017

https://ridero.ru/books/ledokhod/


ЗАПАХ КЕРОСИНА – ЗАПАХ ЖИЗНИ


В сем мире я поругана была.
На топчане распята. В морду бита.
И все ж – размах орлиного крыла
Меж рук, воздетых прямо от корыта.

                Елена Крюкова


Протягивая Адаму яблоко, не соблазняет. Кормит. Вытягивает с того света. Не в райских кущах происходит дело – скорее в джунглях, а по-нашему, «в тайгах», а еще более по-нашему – в бараке сезонников, в приемном покое дурдома, в преисподней метро. И она, поденка, сезонница, железнодорожка, прошедшая через стон вокзалов и вой кладбищ, не может обойтись без тысячелетних мифов, и вычитывает их из старинных книг, и все пытается соединить с этим стоном, с этим воем, с этим хрипом, с этим матом.
Христос у нее не по Тивериадской воде идет, Он бежит по тонкому байкальскому льду и, добежав, просит глоток водки, и на Него набрасывают тулуп.
Волоча крест по грязи, просит у встречного мужика курнуть. Магдалина – девочка с косичками… Целует ледяную ступню, рассыпая волосы по сугробу. Холодно. Снежной белизной замыкается черный путь. И не в «яслях лучезарных» эта жизнь начинается, а в «проходных дворах», в «дыму котельных». Вот это Рождество:

Искусаны в кровь одичалые рты.
Никто не подходит. Храпят акушеры
В каптерке. И болью предродовой веры
Бугрятся божественные животы.

Не рабский зрак – содомский. Когда-то безумная смелость требовалась от художника – сквозь божественное ослепление прорваться к реальности: написать Магдалину площадной девкой. Теперь безумная кротость требуется: написать площадную девку – Магдалиной. В нашем низком прозреть – высокое.
Катят в лимузинах «новые русские»; чернобыльские вдовы глядят вслед их выхлопам. Стучат топоры рубщиков на рынках, малиновым цветом горят скулы девок, и никто не скажет, что же это с нами: конец света? возрождение? припадание к христианским истокам? дикий взрыв языческой мощи?
Неважно. Так и так – любить.
«Язычники, отребье обезьяны, я так люблю, беспомощные, вас, дерущихся, слепых, поющих, пьяных, глядящих морем просоленных глаз…»
«Люблю» - слово слепящее, оно открывает наготу душ и немощь тел.
Оно роднит теперешнего афганского калеку с доходягой сорок шестого года, ведущим «по дегтю озерной волны» баржу с прогнившей картошкой. Довезет? Загнется? Смерть – таинство, смерть – быт. Детям варят желатин. За слиток масла платят золотом. За кусок проржавленного сала могут убить, как убили мужика «на Карповке». Запах керосина – запах жизни. Это жизнь, где война равна миру.
«Отец не плакал – он давал слезам затечь обратно в душу».
На той барже – отец, как явствует из биографических створов героини. А может, сын, как явствует из ее воспаленных чувств. Какая разница? Отец, сын, или муж – все едино в мире, равном войне, где надо спасать каждого. На то и женская душа, чтобы спасать, не различая, свой или чужой, потому что свои – все.
«Мои сыны они – и бледный лейтенант, и зэк пропащий».
В мужчине сила, в женщине слабость – ответил когда-то основоположник научного коммунизма на вопрос шуточной анкеты, невзначай сформулировав нешуточный принцип, на котором по традиции стоит человеческая природа.
В России, как всегда, все «наоборот»: российская реальность поменяла детей природы местами. В мужчине не чувствуется патентованной силы, и потому эту силу ищет в себе женщина. Не писаная красавица и не Магдалина с косичкой, а двужильная конь-баба, в морщинах, с иссохшей грудью, с распяленным ртом, с дощатыми углами плеч, со звонкими топорищами ключиц, с животом в рубцах. Только такая и справится.

- Вставай, мужик, дурак, какой ты глупый –
Замерзнешь, задубеешь, заскулишь…
Тебя целую крепко прямо в губы,
Прогоркло, пьяно дрогнувшие лишь.

Такая оживит. Мертвого поднимет! Тут тебе не в горящую избу и не коня на скаку, тут – из духовного Чернобыля выволакиваться надо, и железных коней укрощать пожутче есенинских. И не традиционными средствами (соловей… роза… - в наших-то широтах?!), а тем спасать, что порождает и «соловья», и «розу», и весь эротический арсенал лирики на нашем колотуне.
«Ибо Эроса нет, а осталось лишь горе – любить».
Она любит. «Невидяще, задохнуто, темно. Опаздывая, плача, проклиная. До пропасти. До счастия. До края…»
Нижегородка Елена Крюкова, стихи которой я цитировал, - ярчайшее дарование в лирике последних лет. Но я не о «лирике». Я о женской душе, которая соединяет в нас концы и начала, упрямо вчитывая «русское Евангелие» в нашу неповторимую жизнь.

                Лев АННИНСКИЙ

               
ТРИ "ЛИТУРГИИ" ЕЛЕНЫ КРЮКОВОЙ

Христианская мифология, впрочем, как и все другие мифологии, не раз питала русскую и мировую поэзию, и то, что Елена Крюкова обратилась к литургическим текстам, послужившим ей верой и правдой для создания сугубо мирских художественных произведений, совсем неудивительно.
Можно вспомнить небезызвестную в свое время ораториальную композицию "Литургия оглашенных" Николая Рыбникова. Можно припомнить тексты Есенина, Городецкого, Блока, Клюева, где просвечивают и ветхозаветные, и евангельские, и литургические ассоциации. Но Крюковой, на мой взгляд, сделана беспрецедентная попытка представить в стихотворной форме архитектонику и архитектуру некоего воображаемого храма, где сама жизнь обращается в церковную службу, а служба - в жизнь.
"Литургия оглашенных" оправдывает свое название - именно потому, что персонажи, в ней выведенные, находятся в пространстве "простой жизни", жизни народа, который, возможно, и понятия не имеет (а если имел это понятие, то порядком подрастерял его...) о религии, вере, Боге и сакральности самой Божественной Литургии. Этот народ толпится у дверей храма, но еще не входит в него. Но, может быть, эти простые люди ("бедные люди", по Достоевскому...) на деле святее самого прославленного святого? Кто знает?
В "Проскомидии", что названа так потому, что приуготовляет само развитие действия (в светской литературе этот фрагмент можно было бы назвать прелюдией, вступлением, прологом), недвусмысленно дано понять: лирическая героиня этой вещи будет ее главной героиней, по сути, это дневник, написанный литургическими символами.
Героиня идет по зимней улице, потом входит во храм - и тут-то начинается действо самой "Литургии", только вместо иерея, певчих на хорах, диакона и прихожан перед нами возникают другие люди. Диапазон этого "людского моря" широк - от старухи-нищенки Елены Федоровны, бывшей графской дочки ("Великая Ектенья. Молитва Елены Федоровны"), до старого бакенщика с бутылкой за пазухой ("Иоанн Креститель"), от вокзального мальчишки ("Иркутский вокзал") до лагерного охранника с его верным псом ("Эх, девка дорогая, упился я отравою...").
Но и знаменитые святые тут тоже появляются: они, как и их прообразы, повторяют их святые слова и сакральные жесты - таков святитель Николай, держащий на ладони град - родной город героини ("Св. Николай Мирликийский. Икона"), такова "Богоматерь Владимирская" - одна из лучших стихотворных икон "Литургии оглашенных", - и внезапно канонические святые тоже становятся "людьми из народа"("Св. Мария Египетская", "Вознесение Богородицы на небо", "Спас Нерукотворный"). В этом смысле одно из самых впечатляющих пространств этой стихотворной фрески - фрагмент текста, где поэтическим образам предшествуют эпиграфы из "Нагорной проповеди" (так называемые "блаженства"). "Блаженства" Крюковой не иллюстрируют евангельские максимы, но, напротив, окунают в парадоксальную холодную "воду" суровой и жесткой современности:

«Блажени кротцыи, яко тии наследят землю».

У меня вокруг шеи - воротник серенький-серенький!
Я не открыла никакой Америки.
Подъезд - служба - общепит - подъезд -
Это мой маленький, потертый крест.
Шнурок черный. А крестик золотой.
Я не блещу никакой красотой.
А нынче в автобусе сдавили так
Что под левое ребро вошел пятак
Смолчала я
                кротко глядя во тьму
Ибо мой крик
                не услыхать никому

Все теснее, плотнее перемешиваются нынешнее время и мифологические времена. Впрочем, подлинная церковная служба тоже современна - в той степени, насколько "вечные", архетипические слова могут найти отклик в любом живом сердце.
Чем ближе к финалу, тем более убыстряется темпоритм и отдельных стихов, и всей композиции. На "Иконе Страшного Суда" мощной волной встает скрытый от наших "повседневных" глаз космос - он и пугающий, он и родной, потому что мы все когда-нибудь окажемся в нем, он и притягательный для художника - сладко живописать бездонный его, многозвездный колодец:

...А два безумных седых старика
К тебе подлетят и под мышки возьмут.
Ты увидишь синие звезды и черные облака.
Да, это и есть твой Страшный Суд.
Золотой, чернокнижный, кровавый и земляной,
Грохочущий чисто, как водопад,
Над грязным миром, над потной войной,
Над Временем, что идет только назад.
Над Временем, что идет только вперед!
Даже если назад - все равно вперед!
И ты своею смертью докажешь, что
Никто все равно
Никогда не умрет.

Но, конечно, ключевым стихом ко всей "Литургии оглашенных" можно считать последнее стихотворение - "Правда" (снова с эпиграфом из евангельских "Блаженств": "Блажени алчущие и жаждущие правды, яко тии насытятся"). В "Правде" сконцентрированы, собраны в комок, в плотный колючий пучок истины, которые показались бы прописными, не будь они так насущны и так всегда востребованы человеком и человечеством. Это абсолютно высоко-риторическое и в то же время ошеломительно личное, личностное стихотворение, где трагедия пребыть и умереть сильной рукой трансформирована в радость жить вечно:

Вы, плотники и хлебопеки!
Медсестры и гробовщики!
Вся ваша правда, человеки.
Вам кривда будет не с руки.

И в этом мире, где дощатый
Настил - над пропастью прогнил,
Я знать хочу, кто - виновато,
Кто - без вины себя хранил!

Кто двадцатипятисвечовый,
Сиротский свет в ночи лия,
Вставал с постели вдруг в парчовой,
Заместо нищего белья,

В пророческой, рассветной ризе,
И разверзалися уста,
Чтоб вытолкнуть слова о жизни,
Где Правда,
            Кровь
                и Красота.

Да, это написано просто, если не сказать слишком просто; зато сильно и от сердца; сейчас, избалованные чудесами версификации, так поэты не пишут (или пишет мало кто), если можно так сказать, это старая школа. Это прямые ассоциации с лучшими русскими поэтами 20-х, 30-х годов прошлого столетия. Все новое, как известно, хорошо забытое старое. Вровень с финалом крюковской "Литургии оглашенных" поставлю, быть может, есенинского "Пугачева" или "Солнце Осьмнадцатого года" Николая Клюева.

*   *   *

"Литургия сумасшедших" - совсем иное пространство. Оно мрачное, оно остросовременное и на первый взгляд сугубо несчастное: судьбы пациентов психиатрической лечебницы - кто так подробно пронаблюдал их, ученые доктора или сам автор? Был ли автор наивным и внимательным свидетелем, тайнозрителем этих, будто вытащенных из кругов Дантова Ада жизней? За кадром остается принадлежность художника к миру, им изображаемому. Во всяком случае, он всегда имеет на это право.
Сумасшедший, умалишенный - образный магнит для любого писателя. Загадки психики человека есть разгадки его социальной (или асоциальной) жизни. "Желтый дом" - непочатый край образов, гигантское непаханое поле персонажей и мизансцен. Трудно перечислить и русских, и европейских литераторов, что отдали дань этой, прямо скажем, трагичнейшей теме. Кен Кизи и Дэниел Киз, Михаил Булгаков и Антон Чехов, Герман Гессе и Пауло Коэльо, Достоевский и Чулаки и многие другие прикоснулись к сложнейшим тайнам "схождения с ума". А Крюкова вдруг задает, в одном из начальных стихов "Литургии сумасшедших", вопрос столь же спокойный, сколь и тревожащий:

Скажи мне, кто больной, а кто здоровый?..
Нас замесили. Тесто подойдет
Как раз к утру.
                В начале было Слово…
В конце…
                …уже никто не разберет…

Перед нами, будто держась за руки, чудовищным хороводом пляшут, вставая со своих убогих больничных коек, эти несчастные - кто сошел с ума оттого, что убил своего новорожденного ребенка, кто испытал леденящее душу насилие в бандитском притоне, кто потерял разум, отчаявшись жить на нищем дне никчемной жизни. Но, кому болезнь врождена, тоже не осознают ее; они по-прежнему тянут руки к миру "нормальных", они хотят вернуться туда, и на фоне этого драматического кордебалета безумцев внезапно появляются двое.
Это художники - стареющая художница Манита и ее друг, живописец Витя. Витя приходит к Маните в палату, и они часами сидят, взявшись за руки. Лишь в этом детском жесте выражается их великая, на всю оставшуюся жизнь, любовь.
Манита сошла с ума от многих причин. Ей не давали писать то, что она хотела, она прикладывалась к бутылке, она, потеряв близких, осталась одна - но почему при чтении "Литургии сумасшедших" нам кажется, что она попала в эту скорбную больницу по ошибке?
Ларчик открывается, видимо, до смешного просто. Манита - ипостась автора. Через биографию художника Крюкова показывает, обнажая, самую суть творчества, которое, куда ни кинь, есть трагедия. Тебя не видят - не слышат - не понимают - отталкивают - не любят - не выставляют - не покупают, и ты жжешь свои картины (симфонии, рукописи...) в печке (на газовой плите, в тазу, на костре на осенней холодной улице). Это духовное самоубийство страшнее "натурального".
И именно от лица Маниты, пациентки новой палаты № 6, а отнюдь не от лица автора звучит монолог о людях-современниках, путь которых предрешен, предначертан:

...Куда мы премся, милые,
Огромною толпой?
Что будет за могилою -
Побудка и отбой?
Куда идем мы, родные?
А там, куда идем,
Веселые, голодные,
Под снегом и дождем, -
И плясуны площадные,
И сварщики ракет,
И судьи, беспощадные,
Когда пощады нет,
Чугунные военные
И мастера сапог,
И черною Вселенною
Идущий грозно Бог, -
Там полыхает сводами,
Там чахнет под замком
Над новыми народами
Он - сумасшедший дом!

Там снова скажут правила,
Как надо есть и пить,
Какая доза радости
И польза - в горе жить…
Там снова, чуть замешкайся,
Прикрикнут: “Лечит труд!” -
И в шахту - тьму кромешную -
Целебно уберут…

"Литургия сумасшедших" заканчивается сценой, где медсестры сидят в своей каптерке, пьют чай, а потом втихаря выпивают из мензурок спиртику - согреваются. Эта бытовая непритязательная сценка, после громов и молний промелькнувших перед нами сумасшедших жизней, яснее всего дает понять, как на самом деле люди друг от друга далеки, и расстояние протянутой руки часто бывает дальше пути между городами, странами и временами.
И в этом - главное и самое пронзительное, ничем неодолимое безумие жизни человека на земле.

*   *   *

"Мать. Литургия верных" - монопьеса, написанная Еленой Крюковой для одной актрисы, что должна сыграть в этой пьесе роль Матери троих детей. Дети - взрослые, Мать - старая. Не настолько старая, чтобы просить близких о помощи, о подмоге, - но уже и не настолько молодая, чтобы успевать работать, заботиться, ухаживать, обихаживать.
Силы теряются, и нечем и неоткуда их восполнить. Рембрандтовский колорит всей пьесы - тревожная тьма, из тьмы светится, наплывает лицо Матери, и через один ее светящийся лик мы видим все лица ее времени.
Эта вещь написана с неподдельным пафосом - а пафос, как явление, заметно уже утрачен в искусстве, тогда как мастера прошлого без пафоса просто не обходились. Мать, у которой дочь - проститутка, один сын - умалишенный, спятивший на модных "летающих тарелках", другой сын - пьяница и хулиган, обитатель бандитских подворотен, по ходу действия пьесы произносит массивные трагические монологи, рисующие жизнь и ее самой, и ее детей. Почему они стали такими? Есть ли в этом вина Матери?
Мы видим Мать в горячем цехе, где она не может докричаться до мастера сквозь шум машин; видим ее в придорожной пельменной, где она пытается согреться - и случайно подслушивает песню парня-рокера, которую бессознательно повторяет за ним холодными губами; видим ее дома, она готовит еду и поджидает детей, и является подвыпившая, похабная дочь, потом сынок-безумец, потом пьяный старший сын; она пробует их вразумить - напрасно. Ее голос для детей поистине глас вопиющего в пустыне.
Мать забредает в церковь, стоит на Литургии, и Литургия оглашенных плавно переходит в Литургию верных; она стоит навытяжку, как солдат в строю, и слезы льются по ее щекам. Она вспоминает сестру Глафиру, чью жизнь, как черствую корку, обглодали сталинские лагеря; вспоминает мужа, себя, молодую, и их любовь - то, как они долго ждали детей, детишек все не было, и наконец они стали рождаться, и уж так супруги радовались...
Разве можно было увидеть будущие страшные пороки в румяном личике младенца?
И в одном из последних монологов Мать напрямую обращается к Богу. Есть ли смысл в этой молитве? Или она - уже последнее прибежище отчаяния?

В последний раз Тебя я попрошу.
И, может, Ты в последний раз поможешь.
Ведь без меня помрут мои детишки.
В них силы нет.
Вовеки не спасутся.
Я. Только я. Я их должна спасти.
(Поднимает лицо).
О, помоги!.. Пусть я уже не верю -
Ты есть. Услышь!.. А если не поможешь -
Тогда сложу дорожный узелок
И побреду по красному суглинку,
Размытому осенними дождями.

Но финал, однако, неожиданный. Никак не ждешь того, что происходит. Ночной город, река подо льдом, горят фонари, Мать бредет, бредово беседуя с Богом уже на краю пропасти своего неизбывного горя, - и тут на нее нападает пьяный человек и убивает ее - за копейку в кошельке, за деньги, что ему надо тут же пропить, ведь без водки он умрет.
Когда он узнает в убитой свою Мать - из него вырывается крик, почти звериный рык.
Но дело сделано. Ни криком, ни слезами горю не поможешь.
Непритязательно, скупо, скорбно звучит этот одинокий голос, изображена одна-единственная человеческая жизнь. В этой жизни у женщины есть дети. Трое детей - казалось бы, богатство и счастье. Но кости кинуты судьбой по-иному. О чем заставляет задуматься эта бесхитростная, печальная вещь? О том, что каждый из нас однажды рискует быть лишенным сердца; и тогда, по Достоевскому, "все дозволено" и все возможно.

Анастасия ПОМЕРАНСКАЯ


АДАМ И ЕВА В "КХАДЖУРАХО"

Цикл «Кхаджурахо» (он еще носит подзаголовок "Книга любви") – это «Песнь Песней» плотской и одновременно чрезвычайно возвышенной Страсти между мужчиной и женщиной.
Я не знаю в русской поэзии более откровенного поэтического воспевания физической любви, чем в стихотворении Елены Крюковой «Мужчина и женщина, квартира 21», одновременно лишённого даже малейшего намека на пошлость или безвкусицу.
Это какая-то языческая библейская любовь, что-то от Адама и Евы. Причём интересно это столкновение духовного Храма и бытовой квартиры, коммуналки, общаги.
В итоге всё равно получается Храм, где известное человеческое чувство сродни молитве.

Павел УЛЬЯШОВ


ЦВЕТ И СВЕТ ПРЕКРАСНОЙ ФРАНЦИИ


"Франция. Фреска" - большой стихотворный цикл Елены Крюковой.
Из стихов ясно, что эта страна автором любима и автор ее хорошо знает - не понаслышке.
Живые этюды французской жизни поэта (вот героиня бродит по парижским мостам, вот ее муж, художник, пишет с натуры тюрьму Консьержери и "зеленоглазую Сену", вот она стоит под сводами собора Сен-Жан в Лионе, вот, затаив дыхание, входит в православный храм на рю Дарю в Париже...) перемежаются массой культурных ассоциаций, культурных аналогий и культурных воспоминаний.
Символика Королевы Марго сменяется темой скорбной русской эмиграции (стихи "Памяти Вертинского"), видение молодой Марии Стюарт на мосту Сен-Мишель заслоняют полумрак и горящие белые свечи Нотр-Дам. Призраки Французской революции и песня столетнего старика, бывшего белого офицера, в парижском кафе, сон о Веселом Доме и реальность музея д'Орсэ с "Голубыми танцовщицами" Эдгара Дега - все это, конечно, художество чистой воды, и здесь, в этой французской книге, Крюкова предстает как художник-колорист, как художник-реалист (ее этюды, особенно "Мост Неф" и "Свечи в Нотр-Дам", неповторимы...) и одновременно - как художник-символист и философ (таковы стихи "Memento Lutecia", "Хиосская резня", "Жан-Кристоф").
Приемы для воссоздания "авторской Франции" у Крюковой разнообразны, но надо особо отметить контрасты чистой, даже интимной лирики и театральных котурнов, - а котурны, этот ярус, этот "вид сверху" здесь, видимо, были автору необходимы, чтобы "дальше видно и слышно" было, чтобы не пугались сугубой яркости, локального цвета и вспышек странного света.
Это необычная Франция - здесь читатель не найдет ни туристических красот, ни уличных сценок, ни документальных парижских, лионских, вьеннских поэтических "съемок": эта Франция - сугубо личная, такой нет ни у кого, и тем интереснее этот опыт "портрета страны". Не травелог, но исповедь; не фотография, но музыка - вот авторская установка, позволившая создать это многослойное, с массой красивых лессировок, стихотворное полотно - под стать полотну Курбэ или Ренуара, кстати, воспетых в цикле:

...И расступятся властно озера, леса!
И разымутся передо мною
Лица, руки, колени, глаза, голоса, -
Все, что жизнью зовется земною!
И я с кистью корявой восстану над ним,
Над возлюбленным миром, зовущим, -
Вот и масло, и холст превращаются в дым,
В чад и дым, под Луною плывущий...
И в дыму я удилищем кисти ловлю
Рыб: щека... вот рука... вот объятье... -
Вот мой цвет, что так жадно, посмертно люблю:
Твое красное, до полу, платье...
И, ослепнув от бархатов, кож и рогож,
Пряча слезы в небритой щетине,
Вижу сердцем: а Бог - на меня Ты похож?.. -
Здесь, где голо и пусто, где звезды как нож,
Где под снегом в полях - помертвелая рожь, -
На ветрами продутой Картине.

И навек останется на этой французской фреске пара влюбленных - художник Володя и его любимая, что бродят по прекрасному Парижу; там они гуляют и до сих пор - их можно увидеть на мосту Александра Третьего, близ Лувра, на улице Риволи:

Наступит день - под ветром,
                визжащим пилою,
Падем на колени
                пред Зимней Звездой...
Рисуй Консьержери. Все уходит в былое.
Рисуй, пока счастливый, пока молодой.

Пока мы вдвоем
                летаем в Париже
Русскими чайками,
                чьи в краске крыла,
Пока в кабачках
                мы друг в друга дышим
Сладостью и солью
                смеха и тепла,

Пока мы целуемся
                ежеминутно,
Кормя французят любовью - задарма,
Пока нас не ждет на Родине беспутной
Копотная,
                птичья,
                чугунная тюрьма.

Нина ЛИПАТОВА





ЛИТУРГИЯ ОГЛАШЕННЫХ


ПРОСКОМИДИЯ               

Снега на улице покаты.
И ночь чугунно тяжела.
Что ж, настает мой час расплаты -
За то, что в этот мир пришла.

Горит в ночи тяжелый купол
На белом выгибе холма.
Сей мир страданием искуплен.
Поймешь сполна - сойдешь с ума.

Под веток выхлесты тугие,
Под визг метели во хмелю
Я затеваю Литургию
Не потому, что храм люблю.

Не потому, что Бог для русской -
Всей жизни стоголосый хор,
А потому, что слишком узкий
Короткий темный коридор,

Где вечно - лампа вполнакала,
Соседок хохот и грызня -
Так жизни мало, слишком мало,
Чтоб жертвовать куском огня.

Перед огнем мы все нагие -
Фонарный иль алтарный он...
Я подготовлюсь к Литургии
Моих жестоких, злых времен.

Моих подземных переходов.
Моих газетных наглых врак.
И голых детдомов, где годы
Детей - погружены во мрак.

Моих колымских и алданских,
Тех лагерей, которых — нет?!
И бесконечных войн гражданских,
Идущих скоро — сотню лет.

Я подготовлюсь. Я очищусь.
Я жестко лоб перекрещу.
Пойду на службу малой нищей,
Доверясь вьюжному плащу.

Земля январская горбата.
Сковала стужа нашу грязь.
Пойду на службу, как солдаты
Шли в бой, тайком перекрестясь…

И перед музыкой лучистой, 
Освободясь от вечной лжи,
Такой пребуду в мире чистой,
Что выслушать - не откажи!

И, может быть, я, Божье слово
Неся под шубой на ветру,
Его перетолкуя, снова
За человечью жизнь помру.

И посчитаю это чудом -
Что выхрип, выкрик слышен мой,
Пока великая остуда
Не обвязала пеленой.

               
*   *   *

Я пойду по улице хрусткой.
Будут ноги мои жечь алмазы.
Я пойду в мехах, в шубе русской.
Краской черного подмазанного глаза
Возмущу банные прилизанные лица!
А я гордая, спокойная ныне.
Довелось мне в вере укрепиться -
В людском море, в человечьей пустыне.

Подойду к своей белой церкви
С купоросно синими куполами.
Ты, кто лаял на нее, цепной цербер!
Неужели ты так быстро - с нами?!
- Ни за что тебе не поверю.
Ты, цербер, цензор,
                ты плевал мне в спину.
Но распахиваю золотые двери.
За тебя поклонюсь Отцу и Сыну.

Поклонюсь вам направо и налево -
И учительнице музыки первой,
Что от рака печени умирала,
А Бетховена мне до конца играла.

Поклонюсь вам земным поклоном,
Ибо земное зачатие - тоже чудо:
Матери, меня исторгшей из лона,
И отцу, не продавшемуся иудам.

И святому Василию в синем,
И святому Владимиру в красном,
Ибо были, как небо в звездах - красивы,
Ибо любила их - не напрасно.

В мире дольнем можно все опошлить.
Поклонюсь вам налево и направо -
Торговец, весь в мозолях от госпошлин,
Честный аптекарь, продающий отраву.
Поклонюсь в детской колонии детям,
Знающим палочные удары.
Поклонюсь тем, кто еще жив на свете -
Старикам и старухам очень старым.
Поклонюсь тем, кто хлеб выпекает,
Во тьме пекарни ругаясь матом.
Кто корабли к Юпитеру запускает.
Кто раздает противогазы солдатам.
И, хоть в алтарь нельзя бабам от веку -
Допрежь Суда,
              допрежь Воскресенья
Дозволь войти мне туда,
                Человеку!
И облече бо мя в ризу спасенья!
Яко жениху, возложи ми венец,
И яко невесту, украси мя красотою...
Это мое начало. Это еще не конец.
Препояшусь синею лентою святою -
Синим лентием неба, где свищет мороз
Хулигански,
               в два пальца,
                под облаками..

...Поклонюсь Богородице, дурея от слез,
Мертвую медь оклада
                щупая живыми руками -
Той девчонке, худой,
                будто ковыль,
Взявшей двоих из детдома на воспитанье...

И надену подризник и епитрахиль,
Ратоборствуя против тленья - пыланьем.


БОГОМАТЕРЬ ВЛАДИМИРСКАЯ. ИКОНА

Очи ее - сливовые.
Руки ее - ивовые.
Плащ ее - смородиновый.
Родина.

И так ее глаза печально глядят,
Словно устали глядеть назад,
Словно устали глядеть вперед,
Где никто-никто никогда не умрет...

А мы все уходим. И мы все - уйдем.
...Лишь одна в Успенском соборе своем
Глядит печально, зная про то,
Что никогда не умрет никто.


Иду  к жертвеннику ближе и беру кадило.

Милые, спите. Вас не тревожу.
Кто-то отходит - кто-то родился.
Просто - душа меняет кожу.
Каждый из нас на страданье сгодился.

Из кожи и меди, из матерьяла,
Коий наждак и алмаз не брали,
Мы возродимся! Начнем сначала -
Как будто мы и не умирали.

Все вам наврали! Не типографской
Краской - а темперой златовласой
Нас обозначат! Не радиосказкой -
Правдой архиерейского баса.

Мы возвращаемся. Поглядите:
Это я - со шрамами пыток.
Это я - в побоях подпитий.
Это я - помнящий свиток -

Список тех, кто убит при попытке
К бегству
           кто позорно стыл дезертиром
В зимней землянке
                мокрый до нитки
Перед воюющим наглым миром

*   *   *

- Мне в алтарь нельзя было - а я сюда влезла.
А ты кто?

- Чай, не признаешь меня, болезной,
драно пальто?..

- Бабушка, булку тебе, кипятка бы...
А здесь - вино да просфоры...

- Наплюй, дочка. Мы, старые бабы -
юного Времени воры.
Я ведь побирушка. А звать меня Елена Федоровна.
А мать моя была графиня.

Над алтарем под куполом - серебряные звезды.

- Елена Федоровна, не стой у дверей, простынешь.

...Поземка в дверь залетает, как в воду - весла.

- Иди сюда.

- Да нешто мне можно - к Царским Вратам!..
В грязном тряпье-то моем!..

- Иди. До Страшного Суда
Здесь будем стоять вдвоем.


ВЕЛИКАЯ ЕКТЕНЬЯ. МОЛИТВА ЕЛЕНЫ ФЕДОРОВНЫ

Господи, дай Ты мне силы еще пожить
И у соседки на кухне вприкуску чайку попить.
А так мне больше ничего и не надо. Солнышко горит зимой -
И в сумке моей согревается черствый хлеб ледяной.
Мы ведь привыкли эти льды да метели грызть...
Господи, а лучше и не надо, бо аз в сем мире бысть.


А я слышала другое:

О тех кого давно убили
кого давно пережила
чьи в мерзлых северных могилах
истлели вечные тела
О маме розовой графине
хрусталь очей пшеница кос
чье тело расстреляв в полыни
ногой спустили под откос
Она Флоренского читала
она в бессмертие души
так верила
                она считала
на масло постное гроши
О тех кто плакал на трибунах
о тех кто хохотал внизу
о тех, кто нас пугал коммуной 
цитатой вышибал слезу
под грузом лжи
             под грузом правды
под электрическим бичом

О тех что были Солнцу рады
там за тюремным кирпичом -
оx как молюсь
ox как страдаю
да только проку ли им в том
что я себя здесь осеняю
уже нездешним тем крестом -
железным хлебным сыромятным
без яхонтов 
                без бирюзы

О тех что плакали стократно -
лишь две слезы
                лишь две слезы


...Риза расписная мне спину жжет.
Рядом с графской дочкой на колени - бух!
Я еще молюсь о том, чтобы мой народ
не был больше слеп,
не был больше глух.

Но дрожит глухой, щупая струну.
Но бредет слепой, простирая длань.

...Только отведи, коли сможешь, - войну.
Там - любою мукой мученической стань.


И вбежал в церковь подросток худой.
Глаза васильковой плескали водой.

- За всех плавающих, путешествующих, летающих, едущих! -
пронзительно закричал.

- За станцию, вокзал, разъезд, причал!
За пятна мазута на шпалах.
За проводниц усталых.
За опилки чая в квадратах бумаги.
За трусливых снегов белые флаги.

За скамейки где спим
ожидая поезд
За буфеты где буфетчица в жирной помаде
шарит собачьим глазом по полкам
у сметы расчетливой
не в накладе

Нас много - у ржавых рельс на примете
в пасынках у расписаний
в крестниках у тебя
ожидальный зал

- Бог с вами, беспокойные дети.
Хотите - превращу эту церковь
                в вокзал?


АНТИФОН: Благослови, душе моя, Господа, и не забывай
всех воздаяний Его, и да обновится, яко орля, юность твоя...


ИРКУТСКИЙ ВОКЗАЛ

Скамья ожидальная. Грязи полно.
И чистое небо в дверях.
За пазухой греет сухое вино
Безумный старик в газырях.

Татарские лица, бурятская кровь,
Монголия рядом, - гляди!
Гляди - крест холодных полярных ветров
На гордой байкальской груди.

И, углем груженный, проходит состав.
И скорый, где люди не спят,
А курят, над сальной колодой устав
Клясть мир, что не нами заклят!

Вокзальные лики! Мой люд золотой!
Сибиринка горестных скул!
Пройдешь - и усну под Твоею пятой,
Как дед, как отец мой уснул.

Из кружки напиться. Достать из мешка
Хвост омуля, черный ломоть.
О, жизнь так мала. А земля далека.
И каждый транзитный - Господь.

Он в каждом лице, в каждой смуглой руке,
В мазуте мозольных кистей,
Он в спящем, усохшем как хлеб старике
И родинках тощих детей.

И я так спала! И я так же плыла
В ковчеге, где холод и грязь -
За крохою счастья! За блесткой тепла,
И плача во сне, и смеясь!

А счастье - насыпать песчаную соль
На черствый дорожный ржаной...
Душа моя, вспомни - доселе, дотоль -
Кто ехал и плакал со мной.


ХЛЕБ

В золотой епитрахили
я стою одна.
А в оконную решетку - яблоком - Луна.
Лью вино в святую чашу.
В хлеб вонжу копье.
Вот и вся тут радость наша,
счастие мое.
Хлеб отрежет нож кухонный.
Запахи вдохну.
На стекле - узор морозный...
Дань отдам вину.
Чтоб забыть, как на вокзале
девочка спьяна
Бормотала: «Поглядите,
что же за Луна!..
Ах вы, кобели слепые, -
что за желтизна!..
Вот закуской лезет в руки!..
Только - без вина...
Не тяните!.. Вам бы - лапать...
Я сама пойду...»
Ей бы где-нибудь поплакать.
Повыть на звезду.
Смех упорный во все горло:
“И пила, и пью!..»

Я с вином и хлебом
голо
в алтаре стою.

               
ИОАНН КРЕСТИТЕЛЬ. ИКОНА

Ты в парке городском - один.
Ты - бакенщик. А что зимою?
Нельзя же по миру - с сумою...
И сам себе ты господин.
За пазухой согреешь то,
За чем в толпе огромной, втертый
В нее винтом, порвал пальто,
А вышел вон - добычей гордый.

С тобой хочу я есть и пить.
Меня никто здесь не осудит.
Ведь зельем стужи не избыть,
А старость щиколотки студит.
Стакан буфетный... Ветер, вей!
О бакенщик, ты зимний житель.
Да нет. Ты первый из людей -
Последний Иоанн Креститель.

Рабочей выгнутой рукой
Ты сцепишь кружку, как клещами.
Ты зажигаешь над рекой
Огни, чтоб путь нам освещали.
О бакенщик, скажи мне путь!
Предтеча - тот, кто рядом с нами.
Давай - за тех, кому уснуть
В ночи под царскими снегами.

И выпил он, и мне сказал:
- Согрелась?.. - и рукав понюхал.
А за спиною мерз вокзал.
И молоток отбойный ухал.
И в ватнике он предо мной
Поднялся - так взмывают свечи,
Шатаясь, - маленький, хмельной,
Последний Иоанн Предтеча.

И выдохнул:
- Родится такой человек, вроде Христа...
И все перевернет...
А дотоле - плачь, народ.
Нет на нас ни кнута, ни креста.
Все распоганили, а теперь - возвести
Заново?..
Это поищи дураков...
Дело сделано - и прощай-прости.
И - аминь во веки веков.


АНТИФОН: «Изыдет дух его и возвратится в землю свою...»

Я метнулась в сторону.
Синяя моя риза,
Вышитая золотыми павлинами, - полетела!
Свечи задела! Стало видно снизу
Прихожанам - мое крепкое тело.
Что есть одежды?
Пелены да ткани...
Страшно мне, страшно!..
Идет ко мне из мрака
Старик - без слов, без мольбы, без покаяний.
А у ног его - то ли волк, то ли собака.

- Это ты тут служишь, девчонка, Литургию?.. -
Задрожало во мне все.
Так дрожат в болезни.
- Я-то думал - будут песнопенья другие.
А ты поешь мне
                все старые песни.

- Что тебе спеть?.. -
                еле разлепила губы.
- Спой, дура, то,
                чему тебя не учили.
Слишком много нежности.
                Ты попробуй - грубо.
Жестокостью
                многие беды лечили.

- Многие беды?.. -
                я, хрипло, еле слышно...
Свечи ходуном ходили во мраке.
Усмехнулся:
- Я - надзиратель твой всевышний.
Ты была у меня
           под номером
                в пятом бараке.


И внезапно старик сжимает до хруста  руки перед образом,
а собака садится и, подняв голову, воет, воет прямо в купол!

- Эх, девка дорогая,
упился я отравою.
Очисти мою душу
от совести лукавыя!
Они приходят ночью...
О! с нимбом вокруг лысины -
Глядит;
           глядит воочью
Девчонка с мордой лисьею!
Бежала задыхаясь
я в спину
              в спину целился
Побег - судьба такая
Не всяк на то осмелился

А нынче бы мне от себя убежать
Берданка отменна - да страшно нажать
Кусок раскаленного пальцем металла
Чтоб мука проклятая враз перестала
Эх девка ты молишься
ну и молись
А жись - не молитва
А жись - это жись
А жись - это ближнего носом в колючую
Проволоку
                это орден на случай
А вдруг смена власти
                а вдруг что пожиже
Тогда я себя и на троне увижу
А самодержавие - неистребимо
Иконы хоругви народом любимы
Народ зацелует оплечье иконы -
И снова пойдут на Восток эшелоны
И снова на Север
                и снова на Запад
И снова коровий теплушечный запах
И снова с винтовкой стою на охране
Вонючий «бычок» «Беломора» в кармане
И белки по елям
                и Солнце по насту
Собака моя молода и клыкаста
Ты, низшая каста!..
Запляшешь под дулом!..

Спой песню такую
               чтоб совесть уснула


СВ. НИКОЛАЙ МИРЛИКИЙСКИЙ. ИКОНА

Этот человек не приказывал и не унижал.
Он просто Город на ладони
                держал.


- Гляди же, девчонка! Живая ладонь,
А я умещу на ней град -
Подъемные краны и храмов огонь,
Дворцы, где пирушки гремят!

Где люстры над сытыми лицами жгут
Пчелиные, злые огни...
И рек ледяных замороженный жгут,
Где спят ледоколы - одни...

Ладонь человечья - такая земля!
Гляди!.. Это страшный овраг,
Где санки на гибель летели, пыля,
Под визги мохнатых собак!

А это - Кремли, маков цвет, терема,
Узоры, чесночный зубец
Кирпичной стены!.. А поодаль - тюрьма,
А ближе - пустырь, как рубец.

Я в этих подъездах познал и ножи,
И теплые щеки любви...
Ну что, заробела, девчонка?.. Держи!
Теперь эти башни - твои!

Торговые, с запахом кожи, ряды!
И рынки, где птицы клюют
Бесценный изюм!.. В отведенье беды -
Бери, если даром дают!

И он протянул мне сверкающий град
С часовней, похожей на «Ять»!
И я поняла: нет дороги назад!
И надо подарок принять.

И я прошептала: - Спасибо! Беру... -
Но вспышка ожгла мне ладонь.
И вдаль полетел на широком ветру
Тугой и жестокий огонь.

Летела судьба моя, город ночей,
Задымленных, праведных дней.
Летел и горел, будто сотни свечей
И горьких фонарных огней.

И в пламени этом горели дома,
Где плакало детство мое,
Где я по простору сходила с ума,
В каморке зубря Бытие.


СВ. МАРИЯ ЕГИПЕТСКАЯ. ИКОНА

Коричневый лик. Вот уже и старуха.
Плащ кровавый тяжелей камня.
Ступни легче птичьего пуха.
Держит зеркало костистыми руками.
Годы прорезали кресты и звезды
Под глазами, на темной цыганской коже.
Теперь осталось одно: просто
Посмотреть в зеркало.
                До дна. До дрожи.
Морщины открыты Солнцу и ветру.
Розданы девкам помады и краски.
Лишь взгляд в центре лика - бешеный, светлый,
Глядящий в колодец тьмы без опаски.


ТРЕТИЙ АНТИФОН

«Блажени нищии духом, ибо тех есть Царствие Небесное».

                ...Ox ты, нищая моя
                Да на Мытном рынке!..
                Среди люда и зверья -
                Молоко из крынки!..

Монета сожгла мне пальцы.
Потом - ее ладонь.
Духи мои закрыла отчаянная вонь.
И я ее вдохнула, как чистый кислород.
От Сотворенья Мира
стоял бессчетный год.

Царицею сидела
                старуха на снегу.
И я вдруг поняла, что больше не могу
Быть сытой и красивой - пред голодом ее,
Венчающим колючей короной - бытие!

Мышиные лохмотья. В сугробе - костыль.
А с неба густо валит серебряная пыль.
О Господи, вот так бы земной окончить путь -
К прохожему ладони во вьюге протянуть.

Глаза ее - черные дыры - средь рыночных огней!

...От Сотворенья Мира я - ее - бедней.


«Блажени плачущие: яко тии утешатся».

Плачет сестра моя: замуж никто не берет.
Ну же, нашла о чем плакать!.. Свобода дороже!..
Что ж по ночам затыкаешь кричащий рот
Мокрой подушкой, пропитанной шепотом: «Боже...»
Зеркало рысьим глазом мигает в тебя.
Стынет косметика. Угли в голландке застыли.
Жить как старуха, бобылью тоску претерпя?..
В зимнюю полночь сдается, что камни завыли.
Плачь! В этом мире единственно ценное - плач!
Слезы крупнее монет. Так оплатишь по счету
Штопаный локоть да сохлый дешевый калач,
Да дискотеку, где пьяное чувство полета.
Все так оплатишь - окладов витое литье
В церковке утлой, на кою плевать приучили,
И нерожденных детей, и страданье свое,
Что, как нагрузку к покупке, насильно всучили.
Плачь! Ты сестра мне. На улице дикий мороз.
Залито напрочь лицо золотыми слезами.
Плачь! Это счастье - так плакать, слабея от слез,
Видя иные миры высоко пред глазами.


«Блажени кротцыи, яко тии наследят землю».

У меня вокруг шеи - воротник серенький-серенький!
Я не открыла никакой Америки.
Подъезд - служба - общепит - подъезд -
Это мой маленький, потертый крест.
Шнурок черный. А крестик золотой.
Я не блещу никакой красотой.
А нынче в автобусе сдавили так
Что под левое ребро вошел пятак
Смолчала я
                кротко глядя во тьму
Ибо мой крик
                не услыхать никому


«Блажени милостивии, яко тии помиловани будут».

- Кто ты, женщина золотоволосая?

Из тьмы подходит - голая, босая.
Глаза раскосо стоят, горящие.
На шее - брильянты ненастоящие.

- Помолись за меня. Я любила всех.
Из-за налоя - снегом - смех.

- Глянь, глянь, - да она вся в синяках!..

- Дурак. Вот она летит - в облаках.

- Она и с тем богомазом спала!..

- Дурень, она же его бессмертной возлюбленной
                была.


...Отпусти мне, милый, все грехи.
Я была перед тобой виновна.
Пела - воробьем из-под стрехи -
Всем царям и господам сановным.
Простыни стелила им, хрустя
Сгибами да белизной крахмальной...
Ты прости - не от тебя дитя,
Вверх и вверх растущее печально.
Ты прости, что без тебя жила,
Жиром да вином пятнила скатерть!..
...Я такая грешница была,
Что с меня писали Богоматерь.


«Блажени чистии сердцем, яко тии Бога узрят».

КОЛОНИЯ

Мороз - за двадцать. Горлом - ругань,
Как кровь. И встали, как столбы -
Недвижно, деревянно, грубо.
Сияют стриженые лбы.

Я не боюсь вас. Ближе, дети.
Я ничему не научу.
На сцене в пыльном тусклом свете
О вашей жизни помолчу.

На воле - дергаются панки.
И что-то рокеры кричат.
У вас глаза, как после пьянки,
И лапы загнанных волчат.

Колония. Соври попробуй.
А ну! Давай-ка не молчи.
Мальчишки эти в серых робах -
Нам - ангелы и палачи.

Они казнят нас, если надо.
За песенное барахло.
За то, что мы подачке рады.
За то, что сытно и тепло.

Хоть сытость - молоком прогорклым.
Хоть жар - ступнею на снегу.
Мальчишки, милые! Мне горько.
Но я соврать вам не смогу.

Я только вас пересчитаю
И ужаснусь: сколь много вас!
Как смотрит Родина святая
Безверьем жестких детских глаз...

И, тщетно руки вам со сцены
Протягивая и крича
Стихи, - я ужаснусь измене
Труду тюремного врача.


«Блажени миротворцы, яко тии сынове Божии нарекутся».

Я желала... Я хотела...
Не возбраняется штопать черные дыры...
Я хотела принести собственное тело
В жертву Фейерверку Будущего Мира.

О мире молитва такая написана!.. Слушать -
Некому. Все кругом - атеисты.
...Я хотела принести собственную душу
В жертву звезде, горькой и чистой.

А звезду заслонили дымы котельной.
А на кухне жарят хлеб на маргарине.
...Я хотела спасти людей от беды смертельной!
Выяснилось - беды нету и в помине.

Апокалипсис - просто страшная сказка.
А все договоры все равно подпишут.
А чудо - посреди ненависти - ласка.
А чудо - это когда тебя глухие - слышат.

И теперь я уже не молюсь о Мире.
За меня старухи поют в церкви тонкими голосами.
Ну, а я - все штопаю простые черные дыры.
Ибо заплаты на все прорехи мы приучены ставить сами.


ВОЗНЕСЕНИЕ БОГОРОДИЦЫ. ИКОНА

Ноги мои - на облаках. Руки ввысь возношу!
...Мир несет меня на руках. Разве этого я прошу?
Платье резко вьется вкруг ног моих - ярко-алый атласный стяг!
...Вот и видит меня в небесах мир живых.
Как мне стыдно, что это так.
Ведь мой Сын учил, что гордыня - грех,
Самый тяжкий между людьми!
Вот и вижу на круглой земле я всех,
Кто забыл, забыл о любви!
А кто помнит только подземный смрад
Да на масло жирный квиток,
Не увидит, как глаза детей зверино горят,
Когда плачет тяжелый рок!
И, раскинув руки, по музыке неба лечу!
На устах слова запеклись!
Поглядите, люди!  Я так хочу,
Чтобы вы
          поглядели
                ввысь.


ИКОНА ВСЕХ СВЯТЫХ

Пророки, архангелы, Иоанн Креститель,
Кто на Крещенье бил в лицо железным снежком!
За то, что забывала вас, - вы меня простите!
Я нимбы нарисую вам яичным желтком.

Я ночью прокрадусь сюда. Вот киноварь в банке.
Вот бронза сусальная - для ангелов она.
Допрежь маханья кисти я повторю губами
Все ваши золотые, дорогие имена.

Кого я позабыла? - что ж, не обессудьте:
Какое время длинное - такая и родня!..
Вы глянете в меня со стен, любимые?.. - нет, судьи!
Хоть не судимы будете - вы судите меня.

Святой мой Николай - родитель мой бесценный...
На кухне спишь,
                уткнувши лоб
                в сгиб сухой руки.
В моей крови идут твои отчаянные гены:
Краплак - Гольфстримом! Тихий свет индиговой реки…

Тебя пишу одним мазком. Темно и сыро в храме.
Опасно свечи зажигать - увидят меня.
Но первую свою любовь пишу в алтарной раме -
На ощупь, бешено, светло, во мраке, без огня.

Святой Григорий Богослов, ты говорил прекрасно!
В гобой консерваторский дул. Мне воблу приносил.
Я киноварью плащ тебе малюю - ярко-красный.
И улыбаюсь над собой - ведь плакать нету сил.

Была я дерзкой девушкой. Не верила в Бога.
Святой мой Игорь покупал перцовку и табак.
От наших тел-поленьев свет стоял в жилье убогом!
А в белой полынье окна - аптека и кабак...

Святой архангел Михаил! Прости мне, если можешь.
Мой грех был. И на свете нет ребенка от тебя.
Но ребра, твой худой живот я помню всею кожей.
Сошел с ума ты.
Души врут.
Правдивы лишь тела.

Святой целитель Валентин - блатняга в куртке грубой,
Познавший суда и решетки ржавой вкус!
В тюрьме немых морщин
                твои рисую губы.
Но не боюсь. И не люблю. И даже не стыжусь.

А там, в квадрате золотом, кто затаился в синем?..
Иркутский рынок, синий снег - за грозными плечьми…
А улыбка - детская. Святой ты мой Василий.
Благодарю, что в мире мы встретились - людьми.

Но снова в горы ты ушел. Байкал огромный вымер.
Я вздрагиваю, слыша в толпе - прощальный крик!
Псалом утешения мне спел святой Владимир,
Серебряный Владимир, певец, седой старик.

О, как же плакала тогда, к нему я припадала!
О, как молилась, чтоб ему я стала вдруг - жена!..
Но складки жесткие плащей я жестко рисовала.
Но клала грубо краску там,
                где злость была нужна.

И на доске во тьме златой толклись мои фигуры -
Неужто всех их написать мне было по плечу? -
Бродяги, пьяницы, певцы, архангелы, авгуры,
И каждый у груди держал горящую свечу.

Да что же у меня, однако, получилось?
Гляди - икона Всех Святых
на высохшей доске...
Гляди - Любови все мои,
                как Солнце, залучились!
Я с ними - разлучилась.
Лишь кисть - в кулаке.

Лишь эта щетка жесткая, коей храм целую,
Закрашивая камень у жизни ни краю!

…Икону Всех Святых
                повешу одесную.
Ошую - близко сердца -
                только мать мою.


СПАС НЕРУКОТВОРНЫЙ. ИКОНА

...Когда из мрака, из сумасшествия,
Из первого и второго Пришествия,
Из раздвинутых ветром сфер,
Из борьбы неверий и вер,
Из компьютерных игр запутанных,
Из сокровищ, в чулки закутанных,
Из ветров, что солью буранною
Жестко сыплют в грудь деревянную -

Вдруг - Лик -
                остановись. Замри.
Он не в апсиде. Он не в нише.
Он просто - у тебя внутри.
Он ясно виден. Также - слышен.

Он золотой и бледный. Так
Традиционно малевали
Иконописцы - за пятак
Собрата-пьяницу в подвале.

Власы стекают по щекам.
Он узнаваем несомненно,
Натурщик, проданный векам
За трешку
                матерью-Вселенной.

Прокуренная желтизна
Тяжелых скул, слезами, жиром
Залитых. Жизнь Его - одна
Пред перенаселенным миром.

Он просто нищий человек.
Кто шьет Ему прозванье Спаса?
Вон - из пивнушки - в мокрый снег,
Без вопля, возгласа и гласа.

И, бормоча, что мочи нет,
И, бессловесней всякой твари,
Он месит ботами проспект,
Участвуя в планетной сваре.

Его потертое лицо
Мерцает, не находит места…
И вдруг над лысиной кольцо
Зажжется в темноте подъезда.

Сусальный, рыжий ореол,
Жарптичий, наподобье диска!

…А хор вопит, что Ты ушел,
Но жил меж нами.
Слишком близко.


ИКОНА СТРАШНОГО СУДА

Синие сферы горят изнутри.
Два безумных старика летят.
Пот со лба рукой оботри.
Да, эти стрелы в тебя свистят,
Да, ты уже за бортом! А фал,
Этот толстый и наглый трос,
Как паутина, порвался, упал,
Чтоб ты один в Космосе рос...
За стариками летит жена.
Космы - кометой пространство бьют.
Она в диком Космосе тоже одна.
Она боится, что ее убьют.
За женою девчонка летит.
Она - сирота. Ребра торчат
Ксилофонно. Она никогда не простит
Сытым деткам, что «Мама!» - кричат.
Синие сферы крутят их всех,
Но и тебя тоже! Но и тебя!
Как ни кутайся в теплый мех -
Космос хлынет, губя и любя.
И полетишь, пылая, крича,
Вместе со всеми в синюю тьму,
Убегая по ветру, предалтарная свеча,
Которую - не загасить никому!
А два безумных седых старика
К тебе подлетят и под мышки возьмут.
Ты увидишь синие звезды и черные облака.
Да, это и есть твой Страшный Суд.
Золотой, чернокнижный, кровавый и земляной,
Грохочущий чисто, как водопад,
Над грязным миром, над потной войной,
Над Временем, что идет только назад.
Над Временем, что идет только вперед!
Даже если назад - все равно вперед!
И ты своею смертью докажешь, что
Никто все равно
Никогда не умрет.


КОЛЫБЕЛЬНАЯ

Баю-баю-баю-бай
Это наш домашний Рай
Вот божница, вот газета
Там все молятся - про это
Закопченная плита -
там стоит картошка - та
что за зиму надоела
что за сыном мать доела
Вот мальчишка при свечах
с гениальностью в очах
Вот перо и лист бумаги
парни русские бедняги
Вера гений время быт
мальчик мой и ты - убит
Баю-бай  баю-бай
кухня голод вечный чай
Напиши мой мальчик что ли
текст молитвы
а доколе
ты не сможешь -
баю-бай
поскорее засыпай


- Это твой сын? - Нет.

- Возлюбленный? - Нет.

- Что ж ты по нем рыдаешь так много лет?


...Смертью смерть ты попрал.
Только это тебя и спасает.
Не питье, не жратва, - только тот металлический стол,
Где под скальпелем мысли так сердце твое воскресает,
Что уж лучше бы ты, изругавшись, под землю ушел.

Нет, еще поживи!
Человек, а не Бог ты, бедняжка, -
Наспех сладость кафе,
                наспех - горечь любовных минут,
Полумесяцы соли под мышками рваной рубашки,
Что сорвут в подворотне друзья и подошвой сомнут.

Но тебя я люблю.
В честь тебя прохожу я, босая,
На  молебен - зимой,
                в кровь ступни обдирая об лед!
Но тебя я - люблю. Только это тебя и спасает.
Только это, щенок,
                и бичует тебя, и ведет.

И когда за веками, с которыми цифрой не слажу,
Намалюют тебя на бескровной церковной стене, -
Голос мой из-под купола
жестко и яростно скажет:
- Это лишь Человек.
Все, что думал,
Он высказал мне.

«Блажени алчущие и жаждущие правды, яко тии насытятся».

               
ПРАВДА

Ярлык прицеплен. Выдан нумер.
Заказан погребальный хор.
Я знать хочу, за что ты умер,
И прочитать твой приговор.

Я знать хочу, какая сила -
Пред тем же кованым крестом -
Тебя помоями чернила
И златом мазала потом.

Я знать хочу, как месят войны.
Я знать хочу, кто выдал план
Концлагерей в полях привольных
И гнойных пограничных ран.

Как строят розовые тюрьмы
И сумасшедшие дома.
Зачем листы кидают в урны,
От выбора - сходя с ума.

Вы, плотники и хлебопеки!
Медсестры и гробовщики!
Вся ваша правда, человеки.
Вам кривда будет не с руки.

И в этом мире, где дощатый
Настил - над пропастью прогнил,
Я знать хочу, кто - виновато,
Кто - без вины себя хранил!

Кто двадцатипятисвечовый,
Сиротский свет в ночи лия,
Вставал с постели вдруг в парчовой,
Заместо нищего белья,

В пророческой, рассветной ризе,
И разверзалися уста,
Чтоб вытолкнуть слова о жизни,
Где Правда,
            Кровь
                и Красота.



               

ЛИТУРГИЯ СУМАСШЕДШИХ


МАНИТА ПРОРОЧЕСТВУЮЩАЯ

…На ужин был кефир сегодня…
Вот зеркала машинный дым -
Дышу больничной преисподней,
Сверкаю зубом золотым…

Теченья вен - в чернильных пятнах.
Во рту - соленый йодный вкус…
Схожу с ума - вполне понятно.
Да вот совсем сойти боюсь.

Сестра!.. Боюсь одна - в палате…
Мне закурить бы - тут нельзя…
Халат  - заплата на заплате -
Со стула падает, скользя…
Все спят… О, тело самолета -
Оконной рамы черный крест…
Лечу во тьму!.. Огня охота…
И бельма стекол жжет норд-вест.

Какие у стакана грани -
Сожму в руке - раздастся хруст…
На перекрестке умираний
Одна остаться я боюсь!..
Ох, шлепанцы на босу ногу…
До двери, плача, добегу -
Ну, помогите ради Бога -
Одна я больше не могу…

Я больше не могу на свете
Одна! Ведь пытка это, Ад!
Я плачу так, как плачут дети,
Когда ведут их в детский сад!
Во тьме тяжелой матерь вижу:
Вот за столом сидит одна,
И сморщенною грудью дышит,
Хрипя, минувшая война,
А сын - на нынешней, позорной,
В горящих зубьями горах,
Где звезд пылающие зерна
Летят в земной кровавый прах,
Где у хирурга под ножами -
Тугое, юное, в пыли -
Не тело корчится,
                а пламя
Разрытой взрывами земли!

Провижу - все вот так и будет:
Ни веры нет, ни счастья нет, -
И полетят, изверясь, люди
Во тьму, как бабочки - на свет!
Хлеб, чай горячий на дорогу,
Прикрыть истертым шарфом грудь…
О, как же в мире одиноко,
Поймем мы все когда-нибудь!
Провижу - закричим: “Пощады!”
Войдет рассудка ржавый нож
Под сердце! Да напрасно рады -
Ведь от безумья не уйдешь!
Нас всех, быть может, ожидает
Рубаха для смиренья зла, -
И плачет нянечка седая,
Что я похлебку разлила…

Провижу все! Что будет, чую!
Все возвернется на круги…
И снова привезут больную
Из мировой ночной пурги
Сюда, во спящую палату,
И сердце ей сожжет игла…
Она ни в чем не виновата!
В том, что - дышала и жила…
Зачем живем? Зачем рожаем?!
Зачем родную месим грязь?!
Зачем у гроба мы рыдаем
И обнимаемся, смеясь,
Табачные целуя губы,
Стирая соль и пот со щек, -
Затем, что людям вечно любы
Те, кто устал и одинок?!

Эх, закурить бы… Табачку бы…
Сестра!.. Водички бы испить!..
От страха пересохли губы.
Снотворным бездны не избыть.
И, одинока и патлата,
Я знаю все про этот свет,
Таким пророчеством богата,
Что слов уже навеки нет,
А только хрипы, клокотанье
Меж сцепленных в тоске зубов, -
И бешеным, больным молчаньем
Кричу
            про вечную любовь.


*   *   *

Лечебницы глухие стены.
Стерильный пол. На окнах - грязь.
Сюда приходят неизменно.
Рыдая. Молча. И смеясь.

Кому-то ночью стало плохо.
А у кого недуг - в крови.
У тяжелобольной эпохи -
Острейший дефицит любви.

И так с ума безумно сходят,
О яростных грехах кричат -
Надсадно, честно, при народе,
В чистейшей белизне палат!

И уж сестра идет с уколом,
Шепча: - Ну вот и боли нет…

И видит человека голым -
Каким родился он на свет.


*   *   *

Тьма стиснута беленою палатой.
На тумбочках - печенья тихо спят.
Больные спят, разметаны, распяты.
Бессонные - в тугую тьму глядят.

Скажи мне, кто больной, а кто здоровый?..
Нас замесили. Тесто подойдет
Как раз к утру.
                В начале было Слово…
В конце…
                …уже никто не разберет…

Им - хлеб и воду! Папиросы пламя!
Им - номер на отгибе простыни!
И так об кружку застучат зубами,
Что спутаю - где мы, а где они!

И так пойму, из кружки той глотая,
Что нет границы,
                что ОНИ и МЫ -
Одна любовь, едина плоть святая -
Средь саванной, январской яркой тьмы.

         
*   *   *

Темнота. Иду по палатам.
Господи! Как трудно быть проклятым!
Иней солью стекла повызвездил…
Ветер битой форточкой выстрелил…
В кромешной темнотище - хрипло, многолюдно.
Дай вынесу за тобой. Мне не трудно.
Дай простынку поправлю. Чай, мы не чужие.
Ты, с капельницей, - спокойно лежи.
А то пойдет мимо крови лекарство
В иное царство, в чужое государство…
Возьми сухарик. Дай в кружке размочу.
Самому разгрызть не по плечу.
Читаешь?.. Не ослепни…
                На страницу - белую парчу -
Дай карманным фонариком посвечу…
Закури чинарик, ханурик… Я тебя люблю.
Я с тобой больничный харч делю -
А ты стакан молока мне в лицо - плесь!

…Хлеб наш насущный
Даждь нам днесь.


*   *   *

- Родные мои…
          Не плачьте…
              Я заплачу вместе с вами…
Говорите мне - кожей, руками, бровями,
          а коль не можете, - то словами.

Говорите мне запахами, стонами… Я все пойму.
Эта речь - только сердцу.
Никогда - уму.

Говорите мне все!
          Ваши тайны выбалтывайте -
Как сжигали живые картины, выбаливайте,
Как дитя, замотавши в тряпье неопрятное,
Под крыльцо, изукрашенное инеем, прятали,
Как, распяв невесомую нежность в сарае,
Насладившись, в покаянных слезах умирали,
Как по вене шагали афганскою бритвой…

Говорите мне все… Руганью и молитвой…

Я все знаки пойму. Я все страхи запомню.
Я посмертное ваше желанье исполню.

Для того в этот мир и пришла, чтоб заполнить
Ваших рук - пустоту.
Вашу волю - исполнить.

Я такая, как вы!
Не лечите, врачи.
…Вечный бред мой - Мария,
                а пред ней - две свечи…

И как будто Мария - Елена, я,
А две свечи - сын и мать: вся оставшаяся семья…

Говорите мне, свечи!.. Трепещите, пока
Хватит вам на безумную жизнь - фитилька.

Сколько свечек таких - в сумасшедших домах -
Где в подъездах парни бьются впотьмах,
Где крадутся девчонки пещерами тьмы…

Я такая, как вы?!
Я - такая, как МЫ.


*   *   *

…Мы…
А что такое - мы?..
Обнимемся в приделе тюрьмы.
Полузгаем семячки на рынке ледяном.
Забудемся в плацкарте посконным сном.

Мы…
               …это слово рот прожжет.
Это - рельсовый стык. Это - тайный сход.
Это - генный и хромосомный код,
Над разгадкой которого сохнет народ:
Почему мы топим друг друга - мы -
В полынье тьмы
                посреди зимы,
Почему мы любим друг друга - мы! -
Не прося ни секунды у Бога взаймы…

Трубный глас!
...Заводская сирена: репетируют Конец Света для нас.
А нас не запугаешь.
А нас не умертвишь.

В палате -
               Великая Сушь.
               Великая Тишь.

Коснусь тебя шершавой грешной рукой,
Баба в пятнах помады,
            с глазами, текущими пьяной рекой…


*   *   *

- Не тронь меня. Не тронь меня.
Зачем мне голову обрили?
Я б волосами пол мела…

Меня в застолья приводили.
Я там снимала подлецов.
Заманивала на квартиры.
Я хохотала: “Водка вся!..
Пошлем, дружок, еще… к таксисту?..”
И пела - вольно, голосисто.
Сияла в зеркале коса.
Духи мерцали. Пахло пиром.

Потом звонили - резко - в дверь.
При мне пытали. Я кричала!
Огромный человекозверь
Рычал: “Заткни ее сначала”.

А голова моя обрита.
А мое тело в синяках.
А оно желтое, как страх,
И лишь рубашкою прикрыто.
А там все голое… А там…
Ох, не гляди… Оно живое…
А то я, как они… завою…
И вою - всю себя отдам…

Рычанье… лепет… рокот…

…Клекот
Всех птиц - над голой головой.
Ропот. Гогот. Хохот. Вой.

И с тряпкой - санитаркин топот:
- Ежели воет - значит, живой.


*   *   *

Трубы завода войной гудят.
Лиловой сваркой два глаза глядят.

…Я работал на заводе много лет.
Оттого я такой скелет!
Масла нету - забастовка тут как тут.
Наши себя в обиду не дадут.
Дождь. На улице грязь. Под станками грязь.
Ишь, какой толстый - нами выращенный князь!
Ишь, какой жирный - нами выращенный царь…
А ну, вали от станка,
                а ну, отсюда жарь.
Поглядеть захотелось
                на раба своего?!
А рабы сами справляют твое, твое торжество!
А мы сами тебе рукоплещем!
                Да ты сам - из нас!..
Ты ж за соседним станком горбился…
                Вот тебе и раз!..
Ну, выпялился,
                ну, вырядился, царь!..
                Давай, отсюда вали…
Ох… О-ох… Чем это вы мне…
                так больно…
                руку прожгли…


*   *   *

Парня, качаясь, девка слушала.
Затрясясь, в подушку себя обрушила.

…Маленькая, ты не плачь.
Глажу тебя по щеке.
Я не врач. Я не палач.
Не вблизи. Не вдалеке.

Матушка, да я в тебе.
Деточка, да ты во мне.
Пот соленый на губе,
На глазном Вселенском дне.

Небо - твой Молитвослов.
Воробьи повдоль стрехи.
Не отмолишь ты грехов.
Губы дурочки тихи.

Болевая немота.
Влей, сестра, аминазин.
И к подножию Креста
Так неспешно заскользим.

По сугробам звездчатым…
Ледяным котельным…
Скатертям бахромчатым
Белизны смертельной…


- …Не надо. Не надо. Не хочу. Нет.
Я не рожала его на свет!
Ну и что, в мусорном баке нашли…
Вот он голос подает… из-под земли…
Помню: раскалывал надвое боли чугунный лом.
Я пуповину обрезала кухонным бедным ножом.
Материн тулуп наспех на плечи мне упал.
Ветер во дворе достоевском орущий лоскут трепал.
Дождь - оболгали.
                Снег - засудили…
                Хоть с ветром - не делайте ничего!
Я никогда! Не рожала его!
(Шепотом). Нянечка… хлороформу дай…
И я пойду… туда, за ним… прямо в Рай…


...Вдохни. Наркоз я распылю.
Но сладкий сон - увы, на время.
Как чисто я тебя люблю -
Тебя, в грязь скинувшую бремя.

Раскрой во сне галчиный рот.
Твоей Пьеты страшнее нету.
Но как продолжится твой род,
И кто пойдет гулять по свету?

Ты спишь. Уста твои теплы.
Наркоз силен. Но явь сильнее.
Ребенок твой летит из мглы
За яркой свечкою... за нею...


*   *   *

Какая жизнь у нас пошла
По новой отворяют храмы
Портрет казненного из рамы -
Над бурей моего стола
Как перелетно полетели
Раздумья о снегах пути
Где нам отцы в вагонах пели
Пред тем как навсегда сойти

Какая жизнь     Какие бабы
Идут по улицам в мехах
Одну из них сейчас хотя бы
Раздеть
            да это ж просто страх
Все закордонные наряды
Помады снятся наяву
А рядом - жесткий высверк взгляда
Воробышка из ПТУ

А матерь голову ломает
Во что детей зимой одеть
И в магазине высыпает
В ладонь коричневую медь
И глазом цепким все считает
Мы рождены чтоб есть и пить
Все ж ей копейки не хватает
Чтоб золотую снедь купить

А рядом - пляшут у киоска
Газеты рвут из грубых рук
Ах переделка переноска
И перекос и перестук
Переработка перегрузка
Лети дави дыми спеши
Идет усушка и утруска
Больной безбожием души
Качалась просмоленной лодкой
Но где-то ребра дали течь
И нету водки и селедки
Чтобы веселье уберечь

Что вырублено топором
Пером веселым
                не напишешь
Страна ты сумасшедший дом
Но крики ты свои не слышишь


БЕС

Из песни не выкинешь слова.
В снегу - отпечатками шин -
По зимнему городу - снова -
Мой мертвый, мой младшенький сын.

Мы в сад его детский водили:
На край подгорелой земли.
Его там стеклом накормили:
Зачем - в пироге запекли?

Я так с корешами забылся -
Казалась бутылкой звезда.
И разум во мне помутился.
И встали внутри холода.

Тогда я старшого закутал
В повыцветший материн плед,
И с ним из окошка в остуду
Шагнул я, под фары планет.

И только мы в небо ступили -
Нас бесы как взяли в кольцо!
...И понял я: нас не любили -
Привычно плевали в лицо

Старухи, в метро помертвелой,
В поющего рок пацана,
В калечное юное тело,
Где в корчах бугрится война,

В румяную, у “Метрополя”,
Девчонку, что вышла на съем,
И в белое снежное поле
В гудящем молчанье немом…

И понял я: больше не будет
Ни ругани, ни автобаз,
А будут любимые люди
Ночами молиться за нас!

А будут веселые бесы
Меня и моих сыновей
Кружить над полями и лесом,
Над призрачным миром людей!

Над острой рекой ледяною,
Что режет ржаной, земляной!..

…Над бедной моею женою,
Что рядом лежит за стеной.


*   *   *

...Руки складываю лодкою.
Пересохшими - твержу:
Дай Бог сил остаться кроткою,
Коль ключицею - к ножу...

Бедные! По жизни мечемся!
Как мороженым в метро
Обжигаем губы медные,
Нищей родинки тавро!

Как детей своих голубим мы
Раз на дню, а то и два!
Как ночьми друг друга любим мы,
Наспех вытрепав слова...

Как бежим, не слыша музыки,
Грея мятую деньгу,
Мысля так:
              ...имею мужество...
Мысля так:
              ...еще смогу...

       
*   *   *

Друзья по палате - Витька немой,
Курящая травы Манита!
Куда мы попали?.. Должно, домой…
Супы дают из корыта…

Куда мы попали? -
                Вот в этот мир,
Где зарево - за решеткой,
Где на вокзале лежит меж людьми
Убитый подросток кроткий?..

Друзья мои… вот и шприцы несут,
А следом - клейкую кашу…
И нас от жизни уже не спасут,
Не обнесут сей чашей.

Друзья мои… звери… птицы мои…
Огарки… лучины… свечи…
Схожу с ума от чистой любви.

…Неужто меня - излечат?!


СТАРУХА В КРАСНОМ ХАЛАТЕ.
ПАЛАТА РЕМИССИИ

Глаза ее запали.
Рука ее худа -
На рваном одеяле -
Костистая звезда.

Бессмертная старуха!
Напялишь ты стократ -
И в войны, и в разруху -
Кровавый свой халат.

Над выдохами пьяни,
Над шприцами сестер -
Ты - Анною Маньяни -
Горишь, седой костер.

Ты в жизни все видала.
Жесть миски губы жжет.
Мышиным одеялом
Согреешь свой живот.

Ты знаешь все морозы.
Ты на досках спала,
Где застывали слезы,
Душа - торосом шла.

Где плыли пальцы гноем.
Где выбит на щеках
Киркою ледяною
Покорный рабий страх…

О, не ожесточайся!
Тебя уж не убьют -
Остылым светит чаем
Последний твой приют.

Так в процедурной вколют
Забвенье в сгиб руки -
Опять приснится поле,
Где жар и васильки…

И ты в халате красном,
Суглоба и страшна -
О как же ты прекрасна
И как же ты сильна

На том больничном пире,
Где лязганье зубов,
В больном безумном мире,
Где ты одна - любовь -

Мосластая старуха
С лицом, как головня,
Чья прядь за мертвым ухом
Жжет языком огня,

Чей взор, тяжел и светел,
Проходит сквозь людей,
Как выстрелами - ветер
По спинам площадей!

Прости меня, родная,
Что я живу, дышу,
Что ужаса не знаю,
Пощады не прошу,

Что не тугую кашу
В палате душной ем,
Что мир еще не страшен,
Что ты одна совсем.


*   *   *

...Куда мы премся, милые,
Огромною толпой?
Что будет за могилою -
Побудка и отбой?
Куда идем мы, родные?
А там, куда идем,
Веселые, голодные,
Под снегом и дождем, -
И плясуны площадные,
И сварщики ракет,
И судьи, беспощадные,
Когда пощады нет,
Чугунные военные
И мастера сапог,
И черною Вселенною
Идущий грозно Бог, -
Там полыхает сводами,
Там чахнет под замком
Над новыми народами
Он - сумасшедший дом!

Там снова скажут правила,
Как надо есть и пить,
Какая доза радости
И польза - в горе жить…
Там снова, чуть замешкайся,
Прикрикнут: “Лечит труд!” -
И в шахту - тьму кромешную -
Целебно уберут…

Чаек попьем на тумбочке…
Да вафлей похрустим…
Дурак ты,
             а я дурочка, -
Так вместе погрустим!
Покуда нам забвения
Под кожу не ввели,
Покуда откровение -
Все запахи Земли,
Лицо сестры заплывшее,
Бегущей со шприцом,
И Время,
           вдруг застывшее
Возлюбленным лицом.


*   *   *

А там? - Корява, как коряга,
А профиль - траурный гранит,
Над сундуком горбатой скрягой
Манита гневная сидит.

Манита, скольких ты манила!
По флэтам, хазам, мастерским -
Была отверженная сила
В тех, кто тобою был любим.

А ты? Летела плоть халата.
Ветра грудей твоих текли.
Пила! Курила! А расплата -
Холсты длиною в пол-Земли.

На тех холстах ты бушевала
Ночною водкой синих глаз!
На тех холстах ты целовала
Лимон ладони - в первый раз…

На тех холстах ты умирала:
Разрежьте хлебный мой живот!
На тех холстах ты воскресала -
Волос гудящий самолет…

Художницей - худой доскою -
На тех холстах бесилась ты
Кухонной, газовой тоскою,
Горелой коркой немоты!

Миры лепила мастихином,
Ножом вонючим сельдяным!
И, словно в малярии - хину,
Ты - кольцевой, овечий дым
Глотала!

                Гордая Манита!
Ты - страсть лакала из горла!
Ты - сумасшествию открыта
Ветра назад уже была.

Ты двери вышибала грудью,
Себя впечатывая в мир.
И ты в больницу вышла - в люди -
В халате, полном ярких дыр.

И грозовая папироса,
Откуда конопляный дым,
Плывет, гудит, чадит без спросу
Над тициановым седым

Пучком…
            А в гости к ней в палату
Приходит - заполночь всегда -
Художник, маленький, патлатый,
Такой заросший, что - беда.

О чем, безумные, болтают?
О чем, счастливые, поют?
Как любят… Как тревожно знают,
Что за могилой узнают…

Манита и кудлатый Витя,
Два напроказивших мальца, -
Курите, милые, глядите
В костер бессонного лица!

Тебя, художник, мордовали
Не до колымских лагерей -
Твои собратья убивали
Веселых Божьих матерей.

Ты спирт ценил превыше жизни -
За утешение его.
Венеру мастихином счистил -
Под корень так косарь - жнитво.

Нагая, плотная, живая -
Все запахи, весь снежный свет -
Она лежала, оживая!
И вот ее навеки нет.

Зачем железному подряду
Ее трепещущая плоть
И скинутые прочь наряды,
И локоть, теплый, как ломоть?!

И, Витька, сумасшедший, Витя,
Ее счищая и скребя,
Орал, рыдая:
             - Нате, жрите!
Вот так рисую я - себя.

И он, поджегши мастерскую
У белой боли на краю,
Запомнил всю ее - нагую -
Маниту - девочку свою.


*   *   *

Это двое сильных.
              Их сила друг в друге.
Они сидят на панцирной сетке,
             сцепив пропахшие краской руки.

Они в два часа ночи
               смеются и плачут,
Шлепают босиком на больничную кухню,
               просят у пустоты чай горячий.

Они под утро - седые свечи -
Светят через молоко окна
                далече, далече…

Вдохновимся ими.
                Вдохнем безумные вьюги.
Мы живем в зимней стране.
                Наша сила - друг в друге.


*   *   *

Витя ко мне подошел.
Стал на колени.
Уткнулся в мой подол.
- А ты знаешь… Еленка…
        ведь Манита у нас - пророчица.
Гляди… за ней - световой шлейф
                кровью волочится…
У нее руки горячие - страх!..
У нее опричный огонь в волосах.
Ты знаешь… тс-с… никому не говори… она -
Пророчеством о нас незримо больна…
Она знает о нас все…
                Тихо… только не шуметь…
Манита знает все про жизнь и смерть.
Знаешь почему?.. только тихо…
                она ведь - Кресть-ян-ка…

Она свист косы заглушала пьянкой.
Она ходила девкой в домотканом, суровом.
Она прясть умеет, доить корову.
Ей город - кость в горле!
               Все ягоды, всю навозную грязь -
На холсты латунных полей, где она родилась,
Все бока потных быков,
                все шапки убитых рыжих лис -
На холсты кровавых снегов,
                где мы родились…

А в брошенном ею
                срубовом дому
                плачет беленая печь -
Не зацепила хозяйку за подол ухватом.
Не смогла устеречь.

На кой ляд и кому Манитины холсты?!..
Золото - из темноты…
               Серебро - из темноты…
Живые глаза,
       живые руки,
             живые рты,
                живые ветки,
                живые звезды -
                из живой темноты.

Кому нужны бессмертные картины
                сумасшедших людей?!
Времени?!
Ему - меньше всех нужней.

Оно холсты не жрет.
Оно бережет живот.
…Кисть крестьянки, дрожа, поджигает вечный лед.



...Скрип лодочной уключины.
Скрип разбитой ставни.
Спят подо льдом, измучены,
Камыши и плавни.

Волга - сталь застылая -
Спит и снегом дышит.
Светит над могилою
Крест - месяца превыше.

Сельсовет рассохшийся.
Красный флаг изветренный.
Спят в земле усопшие.
Снег сияет мертвенно.

Выйду... Кадка инеем
Стянута, как обручем…
Еще баба сильная.
В море снега - островом.

Все детишки - рожены.
Мужики - отлюблены.
Гляну настороженно
Во зерцало грубое

Льда реки кромешной -
Еще румянец грозный,
Еще в тесто вмешаны
Эти льды да звезды!

Но в тепло с порога
Взойду - и отпряну:
На иконке Бога
Можно только спьяну

Написать так чисто...
Написать так строго...

Может, этой Жизни
Есть еще немного.



- Манита… А тепло там, в деревенском доме?..
- Ох, тепло.
Но все уже насмерть там замело.
- Манита… А ты сегодня будешь пророчествовать?..
- Напророчилась. Хватит.
Колотун столбом стоит в палате.
Не слабо врезать дураку-истопнику.
Сколько угля перелопатил на рабьем веку!
Сколько газа сквозь железные руки-ухваты ушло -
Драгоценное, кровное, родовое тепло…
Что ж вы, дьяволы…
Людям-то нужны тепло и еда.
Я не согреюсь в этой земле… уже никогда.
Витя!.. где ты… дай мне выпить… последний глоток -
И пойдет по проводам… трехфазовый ток,
И включусь я в яркие краски, в любовь,
Что пред зеркалом коридорным,
                с запахом хлорным,
                щиплет соболиную бровь,
В ожиданье тусклого завтрака,
В ожиданье тупого обеда,
В ожиданье еженощного средневекового бреда,
Где я пишу - фреской - огромную пасть красного чудища - сразу -
Без эскиза - свободно - не под надзором - не по заказу…

А-а-а! Ах вы дураки!
Говорю вам истинно - к чему вы близки.
Это не вы подожжете себя изнутри -
Это Бог Земле резко прикажет: “Гори.
Гори, матушка, - ибо насквозь грешна.
Мне тебя жаль. Ты у меня дочка одна.
Но как многажды
                каждый твой червь виноват,
Кто ненавидел твой Рай,
                кто любил твой Ад!
Кто детей своих кидал через тебя - вплавь.
Кто кричал им, сосункам: предателя - славь!
Кто разбрасывал черные листовки.
                Кто белые стихи писал.
Кто лже-богом на кривом паучьем кресте воскресал!
Гори, сволочь Земля!”

А-а! Чем спастись?!
Мысль? Музыка? Перо?!
                Кисть?!
Нет! Нет! Нет!
Есть этот свет.
Но есть и другой свет.
Там наши вопли никому не нужны.
Там нет мира и нет войны.
Его отрицали. Но он есть.
Там живет мой отец.
                Он оттуда принес весть.
Он сказал мне:
- Там холодно, детка…
                Но там - настоящая жизнь.
А ты здесь - еще немного -
                ну, продержись.

Глаза отца горели - два ледяных огня!
…Возьми - меня…
                Унеси - меня…
Если не придешь - вот спасенья… горсть.
Я, как и ты, в сем мире - гость.
Силы наскребу - улететь… уйти…

(Шарит под матрацем, вытаскивает припрятанные таблетки.
Два санитара подходят каменно).

Что вы со мной делаете?!
Пустите! Пустите!
             Пусти.............................

   


- Всем сделала снотворное, Маша?..
- Кажись, всем. Умаялись они.
- Да и мы умаялись. Пора и честь знать. Машутка, ты шприцы кипятить положила?.. Расческа есть?.. Дай… Ох, сама с ума скоро сойду… Открой окно. Духота…
- А не замерзнем?..
- Замерзнем, так согреемся. Чайку вскипячу… Ух, морозец славный дохнул! А небо-то, небо какое страшное - как разукрашенное… Звезд повысыпало - смерть!..
- На шубу, простудишься.
- Вот и благодать… Слышь, зазвонили. Отец Григорий с похмелья проснулся. Выпьем и мы чайку.
- Можно и спиртику… Мензурка - вот она… 
- Закусывать нечем.


*   *   *

Донн-донн… Донн-донн…
С ближней церкви - тяжкий звон.
Тяжкий звон - в легчайшей мгле.
Спите, люди, на Земле.
Спят сестрички и врачи.
Жертвы спят и палачи.
Спят, раскинувшись крестом -
Под забором, под мостом,
Спят, забывшись от лекарств,
Не желая новых царств,
Спят и видят мир иной -
Мир, не траченный войной,
Мир, не убиенный злом,
С ясным, праведным челом…

Донн-донн…
             Снег да снег…
Спят, не размыкая век.
Спят, не отвернув лица.
Спят навек
              и до конца.


               

   
МАТЬ. ЛИТУРГИЯ ВЕРНЫХ


Действующее лицо - МАТЬ троих детей.
Место действия - индустриальный мрачный ГОРОД на большой РЕКЕ.
Время действия - конец двадцатого века.

МАТЬ, одетая в белое, поет, воздевши руки к куполу:

Глядите, глядите! За смогом, за смрадами града -
За тучею серой с багровым слепящим подбоем -
Там небо живое!.. Там небо, в которое надо
Глядеть и молиться! Там небо, там небо живое...

А мы умираем - на небо взглянуть не успели.
А мы выживаем - зачем? Мы и сами не знаем.
Но в тучах тяжелых, в холодной промозглой купели -
Тот яростный свет, что по имени неназываем.

И мать, поспешая от бедного дела к другому,
Идя по дороге, от ножниц фонарных - дырявой,
Все молится небу, далекому и дорогому,
Все слезы стирает сожженной рукою корявой.

А дочки, сыны - им до лампочки звезды ночные.
Их надо кормить. Разнимать, коли сцепятся в драке!
...Меж тучами - звезды - нет, слезы ее ледяные,
Текущие вольно,
Текущие вечно во мраке.


ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ


Идет МАТЬ - в черном платье, в тертом во всех очередях пальто. Она - тягловая лошадь. Сумок в руках уже нет - они в темной каморе за спиной - то ли кухне, то ли сенях; лампа - зверий глаз.
МАТЬ с изумлением и покорностью, в жалком, тусклом свете, глядит на свои руки.

МАТЬ: А ведь когда-то были красивые.

Снимает пальто, нюхает его.

Вонь... И домой придешь - а все автобусом пахнет. Ох, чем это я обляпалась?.. (Оттирает испуганно рукавом пятно). Это я в кафешке, что ли, около автостанции... пирожное схватила?.. Не отмоется - пятно-то жирное...

Идет в кухню, откуда сочится тусклый рыжий свет. Стоит спиной, видно лишь ее спину. Ее тусклый, высохший голос.

Быстро снова - готовь еду, опять - готовь еду, заполночь - все еда, еда... Сна мало. Где он - сон? В колыбельке был сон, да временем сожжен... Завтра в застолье зовут. Катину дочку замуж выдают. А мою никто не берет. Такую никто и не возьмет... Когда они маленькие были, у всех у них зобы росли. Врачи говорили - в городе вода плохая. Теперь твердят - радиация высокая. Сынов врачи резали, зобы вынули. А дочка боится операции, таблетки горстями ест... Да не боится по закоулкам ночью шляться. О, Господи!.. Спаси и сохрани!..

Уходит в кухню - не видно ее, лишь тьма. Гремит горшками, кастрюлями. Только голос:

О Господи, Господи... Васька с ума спятил на Космосе, на тарелках летающих... Говорит: видел я ее, мать, видел, огромная, серебряная, как две сковородки, сложенные вместе, над Волгой висела... А потом вздрогнула и поплыла в небе, а вокруг нее будто стояло сияние... С тех пор спятил. Книжками обложился, не спит, злой стал. По ночам пишет, пишет, а потом пойдет на кухню, ест, ест, крышками, вилками гремит!..

Часы бьют одиннадцать.

Ну вот. Где он есть, Васька? А Дмитрий? Валяется под пристанью, под девятым дебаркадером?.. Пьянь... Ох, Господи, сынок, сынок мой...

За окном - хриплый девичий смех, визг.

Варвара? Нет, не она. Ей еще рано. Эта в три придет. Духи за двадцать рублей покупает. А картошки хоть бы с рынка принесла! Дура крашеная... А дома собачится: не так я сказала, не так указала, да зачем в церкви была, да зачем... ее на свет родила...

Стук посуды. Вдруг - внезапно - выбегает, лицо белое, глаза сверкают неистово.

О, Господи! Не я ли их любила,
Не я ль совала выпитую грудь
Беззубым им!.. А нынче все застыло:
О, только б выжить как-нибудь...
Неужто все, что назову любовью,
Над чем заплачу в полной тишине, -
У детского погибло изголовья,
Но, мучась, все живет - во мне?!
Где тот, кто виноват в моих страданьях,
В том, что сыны крадут и пьют
И сумасшествуют, что дочка на закланье
Бежит туда, где продают
Себя?!
Кто все это содеял?!
С кого мне по суду взыскать?!
Гляди: страшна, в морщинах вся, седею,
Не Божья - человечья мать...
Виновник - кто?
(Молчит. Часы бьют медно).
...Время! Это Время!
Преступник и убийца, злое Время,
Ты высушило души у детей,
Ты умертвило у детей сердца,
Когда они навешивали камень
На шею псу, чтоб утопить в реке,
Когда ногами, после школы, били
Соседского мальчонку: "Он - дерьмо,
Предатель!.." Я кричала, их таща
Из потной свалки: "Да зачем ногами?!.."
Ты, Время, ты толкнуло на вокзал,
Под фонари, мою родную дочь,
А я ее купала, пеленала,
А я ей - пироги со щавелем...
Ты, Время! Ты ведь знаешь - мы умрем.
Но мы - доколь живем - неуж должны
Сгибаться, как яремная скотина
Пред пахарем?!..
Да ты... Как смело ты
Весь Космос свой - пред несмышленым мозгом
Сынка - раскрыть?.. Да вот и спятил он -
Невмоготу осилить Божью тайну
Тому, кто разумом под стол пешком гуляет!
А старшенький? Его воткнуло носом
Ты в миску с зельем! В подзаборный смрад!
Ты, Время! Сапоги твои гремят.
Я противу тебя - да кто? - соринка,
Растопка, что сожгут в твоей печи...
И дети не поставят ни свечи
В облезлой церкви за меня! кутьи
Не сотворят! Слезинки не утрут!
Но, Время, я стою перед тобой,
Проклятое, палаческое Время,
И я кричу тебе: отдай детей!
Отдай моих детей! Отдай любимых!
Иначе глотку я перегрызу
Твоим веселым ездовым собакам -
Ночам и дням... Отдай моих детей,
Которых ты сивухой, и безумьем,
И блудом окрестило!..
(Страшная): А иначе -
Тебя сама, как надо, окрещу.
В ничто детей моих я уведу.
В безвременье сама сойду с улыбкой.
А силы я найду. Достанет сил -
Я просто больше видеть не могу,
Как мучаются дети...

Опускается на колени, как подкошенная.

Ох, что болтаю... Да что болтаю, и сама не знаю... Грех-то какой подумала... Иногда бывает - нет сил жить. Уходят силы из тела совсем. А на дне души, в темноте - огонь слабый, дунь - и все... (Молчит). Кто бы дунул... Дай-ка я затеплю лампадку погасшую, грешница великая...

Поднимается и тяжело, как слепая, нашаривая спичку, зажигает лампаду у образа Божьей Матери, висящего в кухонном углу.

Утоли моя печали -
Чтобы в жилах не стучали
Муки... Чтобы не кричали
Шея, жилы, глотка, руки...
Утоли моя печали -
Хоть на миг - глаза закрою...
Вижу: небо золотое...
Облака горят свечами...
Мать, и Ты - Его рожала...
Ни седины... ни морщины...
А скажи мне, не дрожала
Ты - от будущей судьбины?..

Хлопанье двери. Неверные, стучащие шаги - туфли на каблуках. Женский пьяный выдох, зевок. Это пришла Варвара, дочь.

Варька пришла... Пьяная. Песню поет. Что это она там поет - новомодное что-нибудь?.. Никак не разберу... А... Частушки вроде бы... Слова-то какие...

Рыжие вы мои бублики!..
Пропащие вы мои рублики...
Ну а вы - так уж совсем пропащие,
Копеечки мои завалящие...
Рыженький мой парень, разлапочка...
Уйду за тобой в одних тапочках...
По морозцу, по ледку синенькому...
Потому что ты такой...

А!.. На кухню пошла. Один разговор: есть что пожрать в этом доме?.. Не покормили ее там, откуда пришла... А на меня рычит рысью: лампадку жжешь?.. молисся?.. ну давай, давай, молись... Протопопица... Аввакумица... А ее ли ума это дело... А попробуй сказать - так и взовьется: "Ах, не моего?!.. Как раз и моего. За ручку меня в Высоковскую церковь водила! И Рождество показывала, и Погребение!.. А что я с этих твоих проповедей имею!.." И то правда. Про все я Варьке малой рассказывала. Про добро. Про милосердие. Помню, шестилетка она, дурочка, - верила... А ворота школы открылись - и повалила погань жизни, как из ведра... Когда тот парень ее велосипедом сшиб да на железных трубах теплоцентрали распинал, - ох, наверно, как хорошо тогда она, доченька моя, нежную Марию с церковной фрески видела! Всю в белом, козочку... А когда они собирались потом на квартире у Соньки - я знала все это, знала!.. - и намешивали в красное вино димедрол и седуксен, раздевались догола, - Варвара моя там Ее тоже видала!.. А знаю ли я, где она, Варька моя, Божью Матерь еще видала?.. Не знаю. Не ведаю. Ну и молчать мне лучше. А она пусть поест. Устала. Утомилась.

МАТЬ все то время, пока дочь ест, стоит перед образом, безмолвная.

Да я и не печалуюсь шибко. Варька что? Она погуляет-погуляет... да и бросит... Это все... временно... Это временно... А я молюсь-молюсь - и ничего... не помогает... А, опять запела!.. Певунья... Песни-то какие - неприличные...

Повторяет за поющей дочерью, коряво коверкая мелодию.

Ох и ножки у тебя, ох и рученьки!
Я же ласкам таким... необученная...
Я ж не знаю, куда... целовать-миловать...
Я ж не знаю... какие... ворота... открывать...

В сенях - возня. МАТЬ бросается туда. Там сын Дмитрий, с дружками. Слышны голоса, ругань. Голос МАТЕРИ:

Митя, опомнись. Митя, иди домой. Ребята, что вы привязались к нему. Отвяжитесь от него, дайте ему покой. Не поите вы его больше. Ведь у него в глазах уже смерть видна. Я... не обижаю твоих друзей... Я - прошу просто...

Стук. Шум драки.

Митенька!.. Ты что... ты ж не человек уже... ты волк... я же - твоя мать...

Снова стук двери. Это сын Василий пришел.

Васенька!.. Васенька... Ну что, видел?.. Видел ты их?.. Как они летели - так?.. (Показывает рукой). Или эдак?.. А огоньки у них были - много огоньков по ободу, как в книжках твоих рисуют?.. Да?.. И мигают?.. Да что ты говоришь!.. Мигают красным, зеленым и белым... И цвета перемежают! Что ты!.. Они рядом с тобой были, да?.. над Волгой повисели?.. А Волга-то осветилась, должно быть, от их сияния... А дальше-то что? Повисели-повисели - и пошли в небо, да?.. А быстро они летят, Васенька?.. Ты не испугался?.. Да верю я, верю тебе, есть, есть они!.. Да выйдешь, выйдешь ты с ними на связь!.. На этот твоей - как его?.. - контакт... А как контакт-то будешь делать, Вася?.. Пифагоровы штаны им, что ль, будешь рисовать на песке?.. Как?.. Мыслью?.. Мыслью контакт наладить?.. Думаешь, твою мысль они поймают?.. А как это передается, не представляю!.. Услышат - и запишут, что ли?.. Думаешь, они такие всесильные? Как боги?.. Да Васенька, да что ты ерунду городишь-то!.. Бог один! Ты думаешь, что богов - много?.. И что боги - это тарелки?.. Ох, Вася!.. Жалко мне тебя. Бог тысячами лет взирает на нашу Землю, и все молчит, Он не хочет с нами говорить, Он же видит, что мы - скоты, что мы звери еще... Считаешь, к нам тарелки эти посланы, чтобы большую беду предотвратить?.. Чтоб, когда мы захотим убить себя, все вдруг остановилось, а они, тарелки-то, и показали бы нам тут как тут - как фильм цветной широкоэкранный - Страшный Суд... Да ведь у пророка Иоанна уже все нам было показано. А фильмов и нынче много снимают... Иди спать, Васенька... Поешь, может?.. На звезды-то смотрел - проголодался небось... Ох, опять за свое... Ну какую, какую им мысль ты хочешь послать?! Очень сильную?.. Чтобы они - услышали?..

МАТЬ выходит из тьмы на свет, опускается на колченогий табурет, вся в кровоподтеках, и медленно осеняет себя широким крестом.

Господи, спаси и сохрани. Отведи беду и зло от моих детей. Если я в чем погрешила, вразуми меня. Заступись за меня...

Голос ее переходит в шепот. Потом - в тишину.
И в тишине - резкий, ясный другой ГОЛОС:

У серебра есть место, где его находят, и место у золота, где его плавят.
Железо из праха получается; и камень переливается в медь. Но предел ставит тьме человек, и со всею точностию он отыскивает камень мрака и тени смертной.

КОНЕЦ ПЕРВОГО ДЕЙСТВИЯ

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ


ПЕРВАЯ КАРТИНА. Зимняя пельменная напротив речного порта. С улицы в дверь врываются клубы белого пара. За столами сидят и едят люди. Старухи, работяги, шоферы, проститутки, толстые кудрявые продавщицы в золоте, случайно забредшие на дешевый обед. Входит МАТЬ, вносит с собой с улицы мороз. На худых ее скулах - румянец. Она, в штопаном пальто, вдруг - красива. Повеяло ее молодостью умершей.

МАТЬ (отряхиваясь от снега, перед кассой): Погодите, я не копошусь, я просто кошелек куда-то... далеко засунула... Погодите, погодите, сейчас!.. Очередь подождет!.. Дедушка, я и не кричу. Я спокойно говорю... Да двушка у тебя, двушка, не гривенничек... Очки сильные носить надо... А пельмени-то... прямо ресторанные... Сыр - обветренный, такой только собакам... А мы-то и есть собаки - только ряженые да крашеные! Жизнь всю иссобачили, а теперь чего-то мы друг у друга требуем!.. Не-ет!.. Жрите, что дают... Ох, пельмешки горячие, руки мои старые с морозу совсем свело, будто сосульки... отогреть хоть об тарелку... да вкусные, да с маслицем!.. Кс-кс-кс-кс... На. Возьми. Одни ребра торчат. Ты, наверное, не столовская?.. Приблудная?.. Ешь, зверюга...

Идет к столу с тарелкой пельменей и стаканом чая. Глаза горят, щеки румяны.

Послушать только, о чем народ балакает... Вон две бабы над едою лбами сошлись. Одна баба другой про возлюбленного расписывает... Они, возлюбленные-то, разные бывают. Бывают и такие придурки: их гонишь, кричишь им: проваливай!.. а они цепляются, канючат: оставь да оставь, я девочку хочу... А как жениться, так в кусты... У кого - другие проблемы. Вон старичок сидит, жалится: пенсию переводят ему уже четыре месяца, а что ж в этом госбанке думают!.. Что он святым духом питается, что ли!.. Ох на улице и жмет. Под тридцать, должно быть. Пальцы к железу прилипают... У шофером масло застывает... Моторы не выключают - пускай воняют на просторе... Мамочка, что ж вы как на ребенка-то кричите!.. Ведь у него вся еда изо рта вывалится... И не бейте его, как домой придете, не бейте, очень вас прошу... Хорошо, не в свое дело суюсь... но я ведь тоже - мать... А то нынче воспитательши в детских садах каковы пошли: форточки настежь открывают, ворчат: надоели, гаденыши!.. орут, визжат... пусть их болеют... Пусть мамаши дома сидят с ними, а мы, вроде, тоже люди... Лекарств сейчас много - вылечат авось... И не боятся, что кто-нибудь крупозным захворает, на тот свет отправится... Смелые... Одна песня: "Жить, жить хотим, а платят нам - извини!.." Спасибо, деточка. Ух ты, какая красивая. Щеки-то какие фиолетовые, веки розовые... это теперь так модно, что ль?.. Спасибо, растеряха я, платок уронила... Да я не бабушка. Если бы - бабушка. Нету внуков у меня... Нет, дети - есть...

Ест пельмени. В дверь вваливаются рокеры - в кожаных куртках, длиннопатлые, один из них - с серьгой в ухе.

Эх, какие ребята. Бойкие... А этот, с серьгой в мочке, - имя-то у него какое ненашенское. Как они его называют?.. Фреди?.. За стол уселись. Гитара у них... А вот парнишка с петушьим гребешком... А орут, орут-то как! Как на пожаре. Слов непонятных много... Как по-тарабарски рассуждают... Всю жизнь в России живу, всегда по-русски говорила, - а вот ведь не понимаю этой молвы... Вон, вон встал над столом, этот-то, патлатый, с золотой серьгой. Тарелки грязные кулаком отодвинул... Что-то собрался делать - что?.. Стихи! Он читает стихи!

Напряженно прислушивается. Начинает повторять - сначала одними губами, потом все громче и громче.

Я просыпаюсь под грохот смыва.
Я просыпаюсь - на грани срыва.
Но я железный, но я бетонный.
Я вынесу еще и не такие мегатонны.
Я боль швыряю - чашкой об стену.
Мне надо сразу все - не постепенно.
На грани срыва - на грани фола -
Мне надо сразу все - крупным помолом
Я не желаю рисовой пудры
Я не хочу быть сильным и мудрым
Я не хочу ждать в хвосте - тыща сто двадцать пятым
Лучше быть сразу проклятым и проклятым
Лучше быть сразу отторгнутым - я инородное тело
Тело само выбрало тело само захотело
Я бегу на улицу - на грани срыва
Я вижу все - что безобразно то и красиво
А они видят - это хорошо а вот это плохо
Мальчик не трогай ручкой сломаешь эпоху
Мальчик не трогай ножкой нажмешь на педали
Которые шоферы в гробу видали
Мальчик не гляди глазиком увидишь такое
Пред чем порнография бледнеет с тоскою
О как же трудно жить на этой вот грани
Ни веры ни безверья ни судьбы ни дыханья
Ни икоты ни рвоты ни крика ни страха
Сам себе - веревка
                сам себе - плаха
Сам себе - прокурор
                сам себе - конвойный
Сам себе - бунтарь
                сам себе - всем довольный
Сам себе - видео
                сам себе - марихуана
Сам себе - вытрезвитель
                сам себе - пьяный
Пусть треплются сколько хотят - все обрыдло и лживо
Я давно уже живу на грани срыва
А вот я выживаю - назло тираниям
Какие Христы меня спасли и сохранили
Я сам себе Библия
                Книгу Бытия пишу я
Одесную - ложь
                правда - ошую
И внутри меня - огненные буквы они вечно живы
И мне плевать поэтому что я живу на грани...

МАТЬ замолкает. Она слово в слово повторила все стихотворение, что читал парень-рокер за столом.

Да он - поэт... Слова-то какие... Слова-то какие... Стоит бледный, волосы торчат колюче... Зубы оскалены... Страшный!.. А девчоночка, что мне платок с полу поднимала, идет к нему... как в бреду, ничего не видит... Выгнулась - и слепо целует его... И все залопотали! Рокот, шум пошел! Ну и что, молодые люди поцеловались, а вы не глядите, отвернитесь в сторонку, имейте совесть, деликатность, вам что, больше всех надо... А девочка-то плачет. Головой трясет, и волосы по плечам прыгают... А он, Фреди-то этот, озирается затравленно... Батюшки!.. Рубаху на себе разорвал... Синяк у него на груди, огромный синяк, прямо против сердца... Кто это его так?.. Что, что он ей сказал?.. Мать?.. Мать... (Темнеет лицом). Мать... Вот так мать... Как же он домой-то пойдет... А он и не пойдет домой, он гордый мальчишка, это сразу видно. Он пойдет... к этой девчонке... А у нее... мать дома. Мать... Дома... Вон дружок ихний, с петушьим гребешком, уже и бутылку открывает... Наклейка яркая, фирменная... Что это у вас, ребята?.. Водка яблочная - кальвадос... Я  и не слыхала отродясь о такой... А ты не обзывай, доченька, мать-то, не ругай ее нехорошими словами. Она все же тебя - как-никак - а на белый свет родила... А что в сок воды наливают, да церкви взрывают, да Бога убивают - вам все ништо, вы отдыхаете, под гитару поете, да пахнет заграничной водкой от вас, только грустны, грустны ваши песни, ребятишки... Плевала на вас ваша родная мать. А материнской любви ни за какие деньги не купишь... И на рынке - не продашь... Ох, ребята, ребята... Детки мои милые!.. И так голова раскалывается, а тут еще вы с вашей музыкой!.. И шмотки-то на вас богатые... и щечки-то у вас - сытые... а жалко, жалко мне вас, до смерти жалко!.. Милые!.. Этот Фреди - он правильно читал... Я давно уже... живу... на грани срыва...

МАТЬ встает. Идет к выходу. Оттягивает скрипучую, тяжелую дверь пельменной. Повторяет вслух:

Я давно уже живу... на грани... срыва...

Дверь хлопает - так ударяет колокол. И он ударяет взаправду - рядом.

ГОЛОС: Так: есть надежда дереву, что, и быв срублено, оно снова оживет, и отрасли от него не прекратятся.
Когда состарится в земле корень его, и в прахе умирает пень его, - то, почуяв воду, оно расцветает и пускает ветки, как новонасажденное.
А человек умирает и вдруг исчезает; и дух испустил человек, и где он?
Камни стирает вода; потопляет разлив ея пыль земную; так и надежду человека ты уничтожаешь. Чествуют ли детей его, он не знает; унижены ли они, он не замечает.
О себе болезнует только тело его, и о себе плачет душа его.


ДРУГАЯ КАРТИНА. Завьюженная улица. Краснокирпичные, казарменные стены в потеках. Окна - в густых пальмах морозных узоров. Внутренность набитого битком автобуса. МАТЬ стоит, вцепившись в поручень, зажата со всех сторон. На ее одиноком лице отражается тоска и злоба спрессованных с нею в одном железном возке людей.

МАТЬ: Только бы доехать... Толчея какая, прости Господи... Вот, говорили, раньше в тюрьмы сажали, а давки такой не было... Что, и голода не было?.. Все в продаже было?.. И на столах тоже было?.. Да вы!.. Вы голода не нюхали. Вы над куском не дрожали, помышляя - есть или приберечь на завтра... И лагерной пайки в зубах у вас не застревало, чтоб вы право имели об этом болтать... Там пол-России осталось в общей могиле... Что там - вся Россия. А сейчас Россия другая. Нет России. Мыслю так: да почему ж это добро такое беспомощное?! Почему мы, как куры ощипанные, а нас кидают, голых, то на солнцепек, то на мороз, а мы кудахчем да к ногам мучителей жмемся?! Ждем, когда нам зернышко бросят, чтобы мы его склюнули - да радостно захлопали крыльями, да закудахтали славу нашему господину?! Откуда в нас это?! Откуда?! Ох, народ, народ рабов!.. Если в этот автобус еще поднабить народу - машина лопнет, а мы все так же будем стонать, матюгаться... а не вылезем отсюда... Потому что ехать-то - надо. И мне - надо. И всем - надо... Вы выходите?.. Сейчас, сейчас пропущу! Что вы мне локтем в живот! Больно же! А ребенка-то задавили... Ну чисто носороги... Нелюди наши, нелюди... В такой толкотне милосердным быть - тяжело. Ох, падаю!.. И что он как везет, шофер этот - как рыбу в бочке, ей-богу!.. Мы же - живые люди!..

Закрывает глаза измученно. Качается в такт автобусной качке. Спит стоя. Вдруг глаза распахивает, озирается.

Да нет, ничего со мной, ничего... Я просто заснула стоя... А проснулась - не могу понять, где я... Задремала - не хуже, чем на печи!.. Стыд-то какой... А приснилось мне, что я - умерла. Да пущу, пущу я вас, проходите! А эти двери откроются?.. Вдруг - нет?.. А мне-то, мне-то надо тоже выходить!.. Ох, кляча я, кляча!.. Выпустите меня!.. Выпустите меня!..

МАТЬ начинает толкаться, продираясь к выходу.
И не может.
Она стиснута слишком крепко. И впереди и позади нее слишком плотно стоят люди.
Ей не выйти.

Остановитесь!.. Что ж ты газу прибавил, шоферюга, издеватель!.. Теперь только на Конечной выйду... Смирюсь уж - ехать до конца... До конца. (Спохватывается). Но мне ведь у Главной проходной! Я ж на смену опоздаю!.. Ну и пусть... Ну и опоздаю... Раньше за опоздание на работу далеко на Север отправляли. Брали людей, в чем они были - женщин - в туфельках и креп-жоржетовых платьицах - в товарняк - и айда во снега... А я-то что ж вздыхаю... Выговор запишут. Или перед носом кулаком потрясут. Теперь лекарства щадящие. А раньше - и плетка, и пытка... Что ж... мне действительно теперь - только до конца. До конца. До конца...

Гул города, машин, дорог, людских голосов заглушает ГОЛОС:

Ибо восстанет народ на народ, и царство на царство; и будут глады, мор и землетрясения по местам.
И тогда соблазнятся многие, и друг друга будут предавать, и возненавидят друг друга. И многие лжепророки восстанут и прельстят многих, и, по причине умножения беззакония, во многих охладеет любовь.
Претерпевший же до конца спасется.


КАРТИНА ТРЕТЬЯ. Горячий цех. Гул адовый - ничего не разобрать. Скользкая грязь под ногами - железные листы пола в сплошной грязи. МАТЬ идет по цеху в синем сатиновом халате. Она кричит, стараясь докричаться до мастера.

 МАТЬ (кричит): У меня норма - триста!.. Сколько надо?.. Четыреста?.. Плохо работаю?.. Я прибавлю!.. Боюсь - не потяну!.. Я - потяну?!.. Устала я! Устала я! Слышишь?!.. Устала я!

Гул поднимается волной и заглушает голоса людей.
Гул растет. Заполняет пространство, время.
Вот уже в целом мире - только страшный лязг и гул.
...И внезапно он обрывается.
И наступает тишина - первозданная, как в первобытном Раю.
Выходит МАТЬ - преображенная, прекрасная, в белом. Поет:

Все усталые, все спину гнувшие, -
Отдохните, побудьте - спящие!
За плечами у вас - минувшее.
Под ногами у вас - настоящее.
Отдохните! Простынки белые
Постелю я - снега да наледи...
Все - средь злата - медные, бедные,
Все, кому было холодно - на людях...
Все, кому было стыдно усталости,
Кто работал, ярясь двужилием, -
Все, кому было стыдно старости -
Ног дрожания, рук бессилия, -
Отдохните! Пусть спится сладко вам.
А во сне узрите лестницу в золоте -
Прямо к звездам! И от сна того краткого
Пусть навек тепло будет вам в лютом холоде...


КАРТИНА ЧЕТВЕРТАЯ. Низкая часть Города - за Рекой. Заводские трубы. МАТЬ говорит, обращаясь к дочери ВАРВАРЕ. Варвары не видно, на месте, где она должна стоять, - тьма. Над головой МАТЕРИ - табличка автобусной остановки.

МАТЬ: Варька, дура ты!.. Роди, а?.. Грех ведь это. А уж больно как! Да я знаю, знаю давно, что я в твоей жизни ничего не понимаю... Знаю, что и детей не хочешь рожать - из-за того, что все равно когда-нибудь война будет... Да, да... На несчастье - что их плодить?.. Я вон наплодила вас троих - а что за резон?.. Один - пьяница... другой - юродивый... а ты - сама знаешь, кто ты... Варюшка, детонька моя!.. Неужто тебе замуж не хочется, как всякой бабе? Да кто бы взял тебя, Варька?.. Кто бы нашелся на тебя, дурищу... И не такие - выходят...

Темнота. Хруст разрываемой ткани. Плач: тонкий, звериный скулеж.

Поплачь, поплачь, дочь... Это... слезы настоящие... Ох, о-о-о-ох... Ох, внучек мой... нерожденный...

И - ослепительный свет. Он заливает всю прямую, худую фигуру МАТЕРИ. Волосы раскиданы. Глаза два костра. Это ипостась ее звериной силы, женской силы, - это сама первобытная Мать-Земля, распахнувшая недра боли и отчаяния.

Да где, в котором времени живем?!
Да звери милосердней нас, добрее!
Вот - взяли и распяли дочь мою,
Убили в ней комок живого Солнца,
Свет маленькой звезды навек убили!
О Господи! О Боже милосердный!
Для них, врачей, - обычное занятье.
Для нас, людей, - обычное несчастье...
Обычное? Ну, если все обычно -
И впрямь мы все в курятнике живем!
В курятнике, где нам вольно кудахтать,
Покуда нас за лапы не поймают,
Доколе нас на бойню не отправят,
Чтоб там посыпать чесноком и перцем
И рассовать в прозрачные пакеты...
Где мы живем? В какой стране чудесной?
В какой такой земле обетованной?
Где то дитя, что резали ножами
В распяленной утробе материнской?!
Где мать росла, что никогда не хочет
Рожать детей, поскольку завтра будет
Война? А коль родит - зачем он нужен!
Ведь есть на свете белом детдома,
И детприемники, и детприюты,
Бездетные, в конце концов... О Боже!
(Плачет).
Скажи мне, где теперь тот человечек -
Где ручки... ножки... кровь его... дыханье,
Где будущие слезы и улыбки,
Страдания и радости его?..
И, может, дочь права?.. И ожидала
Его бессмыслица кромешной жизни,
Где нет ни звезд, ни доброты, ни Бога,
А только нищеты спина батрачья,
Да блудная пружинная кровать,
Да зелье в ширпотребовском стакане,
А там, в конце, - тот деревянный дом,
В котором все поселимся навеки?!..
Он там живет...
(Плачет).
Отец моих детей...
Безногим с той войны пришел танкист.
Пацанка я была. Я за него
Пошла. Его я сильно полюбила.
Мне говорили: не сходи с ума!
Мы стали жить. Молилась на него,
Он - на меня. Но ровно десять лет
Все не было детей у нас! Мы ждали.
Потом он бросил ждать. А я ждала.
В Высоковскую церковь я ходила
И свечек переставила - не счесть:
Василию, Николе и Варваре,
И пламенной Иконе Всех Святых,
И светлой Богородице Казанской...
Старухи знали. "Бедная!" - вздыхали.
"Молись, и счастье Бог тебе пошлет".
И вот, когда расти живот мой стал,
Я чуть с ума не спятила от счастья!
А он так гладил мой живот, отец,
И так шептал: "Сыночек будет... Митя..."
А Митька-то... А Митька-то!.. А Васька...
А Варька, Варька, дочушка моя...
(Кричит).
О, Господи! Ты видишь все, Ты слышишь!
А если Ты не видишь и не слышишь -
Зачем тогда я верую в Тебя!
Ведь сказано той матерью старинной:
"Иди, дитя, и след мой сохрани..."
Кто в этом мире сохранит мой след?
Кто на могилу мне прикатит камень?
Я десять лет ждала их появленья,
Я двадцать лет кормила и растила -
Кого: безумца, пьяницу, шалаву?!
О Господи! О деточки мои!
Я их люблю. Но я в Тебя не верю -
Не потому, что Ты жесток ко мне,
А потому, что не с одной со мною
Ты так жесток!
Я вижу - так везде!
Безверие, предательство и пьянство,
Безумье, ложь и новые болезни -
Смертельные, не слыханные нами...
И встану я, пойду - в последний раз!
В последний раз пойду к Тебе домой -
В ту светлую Высоковскую церковь,
Где столько я обеден отстояла,
Где столько Всенощных я проревела
Белугою, дрожа пред алтарем...
В последний раз Тебя я попрошу.
И, может, Ты в последний раз поможешь.
Ведь без меня помрут мои детишки.
В них силы нет.
Вовеки не спасутся.
Я. Только я. Я их должна спасти.
(Поднимает лицо).
О, помоги!.. Пусть я уже не верю -
Ты есть. Услышь!.. А если не поможешь -
Тогда сложу дорожный узелок
И побреду по красному суглинку,
Размытому осенними дождями.

ГОЛОС: Знаю твои дела, и любовь, и служение, и веру, и терпение твое, и то, что последние твои дела больше первых.
Ты много переносила и терпение имеешь великое, и для имени Моего трудилась и не изнемогала.
Но имею против тебя то, что оставила ты первую любовь твою.
Не бойся ничего, что тебе надобно будет претерпеть. Будь верна до смерти; и дам тебе венец жизни.

КОНЕЦ ВТОРОГО ДЕЙСТВИЯ


ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ


Внутренность церкви.
МАТЬ торопливо подает мелочь невидимым в темноте нищенкам. Покупает у невидимой старухи за стойкой четыре свечки. Церковка маленькая - как деревенская. Фрески потемнели, штукатурка облезает. МАТЬ с жалостью, как больную кошку или собаку, трогает роспись руками. Повсюду огоньки свечей колышутся на сквозняке.
Открываются Царские Врата, и поют певчие.

ПЕВЧИЕ: Иже херувимы тайно образующе и животворящей Троице трисвятую песнь припевающе, всякое ныне житейское отложим попечение...

МАТЬ медленно идет ближе к алтарю. Останавливается у иконы Троицы, пристально глядит на нее, крестится.

МАТЬ: Троица животворящая, спаси моих детей и сохрани.
ГОЛОС СВЯЩЕННИКА (простуженный, с подхрипом): Никто же достоин от связавшихся плотскими похотьми и сластьми приходити, или приближитися, или служити Тебе, Царю Славы... еже бо служити Тебе велико и страшно и самем небесным силам... Но обаче, неизреченнаго ради и безмернаго Твоего человеколюбия... непреложно и неизменно был еси Человек...
МАТЬ (ставит свечку перед Николаем-чудотворцем): Это тебе, Николушка. Спи спокойно... Пусть душа твоя ни о чем там не тревожится. Пусть война ей не снится... А холодно там, в Божьем Космосе, жить - между звездами. Ой, холодно. (Идет дальше. Ставит свечу, волнуясь, рука дрожит. Крестится). Отче Василий Великий, святитель дорогой, дай ты моему сынку разум, просветли его, отыми от него темноту. Дай ему понять самому и полюбить тот мир, в котором он живет! Не уповать на помощь извне, не ждать межзвездных гостей и не молиться на них, а обратить свои глаза внутрь себя да вокруг себя... Избавь его от мук надежды бесплодной... Не дай ему сойти с ума! Сохрани ты его для мира, Васеньку моего бедного, умницу моего... (Голос ее теряется, сходит на нет).
ГОЛОС СВЯЩЕННИКА (гундосый, хриплый): Очисти мою душу и сердце от совести лукавыя, и удовли мя силою Святаго Твоего Духа...

МАТЬ истово крестится перед образом. На МАТЬ со стены глядит прекрасная женщина в синих одеждах, с алавастровым сосудом в руке; золотой нимб ярко горит в свете чадящих свечей.

МАТЬ: Что, Варвара святая... а?.. (Разговаривает с иконой, как с живой). Напрасны мои старания?.. А?.. Ты-то уже отмучилась, мученица. А моей Варюшке еще до дна эту чашу пить. А ты будешь отсюда, с этой стенки облезлой, глядеть да усмехаться: пей, пей, да не захлебнись... Ее-то - мою - никогда рядом с тобой не намалюют! Моя - еще мало мучилась... Нимб у тебя какой золотой, аж глазам больно, будто песком его начистили...
ГОЛОСА ПЕВЧИХ: Яко да Царя всех подымем... аллилуия, аллилуия, аллилуия...
МАТЬ (прислушивается): О чем они?.. (Понимает). За власти, за страну и за народ молят?.. За власть... Власть - она всегда власть... Не по своей воле войны возжигаются, люди гибнут раньше времени. По воле власти идут умирать солдаты. По чьей воле - сестра моя старшая на Колыме сгнила? По чьей воле младшую - в психушку упрятали, да так долго не выпускали? А она решила всех мучеников хоть в памяти людской оставить. Ездила по колониям, по лагерям. Людей жалела. Ихние рассказы записывала... Ее насильно в больницу увезли, все руки искололи... Чем кололи - Бог весть! Наконец добилась я - вышла Нюрочка оттуда тихая, тихая, как трава полынь... Ни с кем не говорила, только улыбалась да все мою Библию читала. Одно место из видения Иоанна: "Но имею против тебя то, что оставил ты первую любовь твою..." А по лицу - морщины, кривясь, идут, идут, как волны... Сестра, Анна... Я и у твоего гроба стояла. (Молчит). Ни у тебя, ни у Глафиры детей не было. Я - за вас двух, сгибших, своими детьми отвечаю.

Идет к маленькой иконе, наклоняется и целует ее. Ставит последнюю свечу.

Митенька... Тебе...

Долго ничего не говорит - только стоит, без слез, без молитвы. Потом бросается к огромной - во всю стену - иконе Спаса Нерукотворного, с власами, разметанными по плечам, с бездонными глазами-омутами.

Спасе! Спасе Нерукотворный! Я уж не за детей прошу своих - я за всех прошу! Мир сейчас страшный такой. Смерть всем готовят. Смерть с нами рядом ходит, в небе летает, под землей в норах сидит, в молоке, хлебе прячется. А власть нам говорит: смирись, жалкий, малый человек. Я все решаю - власть. Ты не укажешь мне, жить или умирать - я, я, власть, укажу тебе. Добрая я, власть? Стану вмиг злой. Злая? - стану доброй. На миг. Какою хочу - такой и стану. А жизнь твою - человек, вот где! - в кулаке держу. И смерть тоже.

Озирается. С поднятыми руками идет на Спаса, как в битве.

О, Бог! Но я так не хочу! Если уж Ты бросил меня в эту жизнь, приказал здесь жить - не хочу покоряться, хоть бы и высшей силе! Вместо Твоего дыхания давно уже - железная подкова. Мы себя обманывали много лет. Мы говорили себе - нет ее, нет пяты железной. Мы даже - любили ее! Шли на смерть с песней о ней!..
Боже, я Тебе песни петь хочу... Да охрип, истончился голос мой. Грубый, тусклый, не голос - железо ржавое. Молю Тебя: не умертви детей моих прежде смерти!.. Не дай им сделаться мертвецами при жизни!.. Оставь им все наши радости земные: любовь, свободу, чистый воздух, синий снег зимой, алые ягоды - летом!.. Подари им детей, чтобы внуки у меня были и новые люди пред Твоим алтарем предстали... Ведь не бессмысленна жизнь, не бессмысленна. Ведь полна она любви, даже если по щекам тебя бьют. Глафиру, сестру мою, били в лагере смертным боем. Ее подруга вернулась, вся седая... рассказывала: конвойный Глафиру ударит - упадет она в снег... встанет, утрется, усмехнется да как глянет на конвойного глазами светлыми, а глаза - по плошке, как у матушки нашей покойницы, а в глазах - любовь и жизнь! И говорит она ему: "Эх ты, слепец. Ты думаешь, ты меня ударил? Ты этот снег ударил, ты это солнце золотое ударил. Ты их бьешь - а они знай смеются..." Да как засмеется беззубым-то ртом - все зубы от цинги повыпали... Господи! Господи! Как Тебя любить надо было, чтоб так голову свою гордо через пытки нести!.. А я?.. (Молчит. Свечи трещат).
Ох, вон уже и Причастие совершается... Дары уже ждут... Хлебом пахнет, вином... Зачем все это... Ох, зачем...
СВЯЩЕННИК (издалека): Примите, ядите, сие есть Тело Мое, еже за вы ломимое во оставление грехов...
МАТЬ (в забытьи):

Какая то икона?.. Страшный Суд...
Все рушится... Все вниз летит со звезд...
Гляди - летят какие мужики,
Сильнющие... А ветер крутит их,
Как щепки в вихревом водовороте...
Я не хочу туда!.. Ведь это - смерть...
Вдали я вижу свет. Он - золотой.
Ох, что это?.. Какая красота...
Раскрылись золотые веера
Над головами, ликами несчастных, 
Отверженных, чудных моих детей...
Варвара как смеется белозубо!..
Идет в саду... сияет ярко платье...
И двух детишек за руки ведет,
Нагих да крепких, гладких от воды,
В алмазных каплях, - видно, что купались...
В росе дрожа, сплетаются кусты...
Там башня... А на башне - телескоп,
Такие только есть у астрономов...
И Вася мой - в широком одеянье -
Как древний звездочет, глядит в стекло,
И звездная пред ним мерцает карта...
И надо лбом его - слепящий свет
В голубизну небесную струится...
И птицы, птицы... Как над садом птицы
Поют!.. Я сердце в кулаке держу,
Я на цветы веселые гляжу...
А это кто - сюда ко мне идет,
И белый плащ по ветру жадно бьется,
И все прощают мне его глаза?..
Да это же... Да это же... Да это -
Ты, мой родной, мой Спас Нерукотворный,
Мой Митенька...
(Улыбается, плача).
Ну вот и слава Богу...
Я увидала будущее ваше.
Да только не увидела - свое.
(Закрывает лицо руками).

Темнота. Тишина. Потом - тихое пение хора. Выходит МАТЬ - как в начале, в белых одеждах. Садится на пол у входа в храм, там, где обычно сидят нищенки и калеки. Говорит, будто поет.

Мать, нигде не помянут тебя,
На левкасе не запечатлеют.
Мать, о мать! Это наша судьба.
Перед гибелью очи светлеют.
Погляди, лучезарная мать,
Напоследок - на мир свой кричащий!
Не утешить его, не унять.
Плачет мир твой - младенец ледащий.
Не утешить и не укачать.
Он лицо свое старчески морщит!
Это Время наложит печать,
Плащаницу целуя и мощи...
Так целуй напоследок ее,
Всех Святых ледяную икону,
Где метели срывают белье
И струятся лучи с небосклона,
Где навек на руках у тебя
Твой ребенок, голодный и сирый, -
И целуешь его ты, любя
С неземной, запредельною силой.

ГОЛОС СВЯЩЕННИКА (прикашливающий печально): Мир мирови Твоему даруй, церквам Твоим, отечеству нашему, властям христолюбивым, и воинству и всем людям Твоим: яко всякое даяние благо и всяк дар совершен свыше есть сходяй от Тебе Отца светов.
ПЕВЧИЕ: Аминь.

МАТЬ широко, по-мужски, крестится, наклоняет голову и уходит в темноту.


ПОСЛЕДНЯЯ КАРТИНА. Ночь. Река. Мороз. Полынья огромная - во весь фарватер: ледокол прошел. Дымят трубы заводов. У причала - железные балки, гнутые ржавые рельсы, мусор. Мерцают зимние звезды. МАТЬ стоит у самой воды.

МАТЬ (тихо): Вот таким будет мир, когда он умрет. Может, должен мир умереть - по закону жизни, чтобы родиться вновь? Мы живые - значит, и мир живой. Мы умираем - значит, и мир - тоже.

Смотрит на черную маслянистую воду.

А кто знает, сколько раз мир вот так умирал и возрождался? Содом и Гоморра горели. Потоп бушевал. И после Потопа мир отродился, и после Содома люди любились и землю пахали... А было ли такое, чтоб сгибло все - разом? Ахнул огонь - и полетел наш мир прямо в смертное ничто, в серый пепел... И так летал он, мир, много лет в черном неживом Космосе, пока однажды не послал Бог опять на него дуновение жизни... И опять пошли растения, птицы и звери, и появился первый человек... И так, может, было много, много раз - неисчислимо...

Поднимается ветер, крутит концы ее шали. Ее коричневое, изрытое морщинами лицо сейчас похоже на икону.

Что ж тогда - мы повторяем вечный путь?.. Идем по кругу?.. И не выхода из круга, из кольца страданий?.. И мы, бабы, помогаем все время длиться, жить этому великому людскому страданию: рожаем, рожаем... Еще ни одна из нас не отказалась от любви! И ни одна из нас не избегла женских мучений! "Женщина, когда рождает, терпит скорбь, но когда родит, уже не помнит скорби..." Как раз вся скорбь тут-то и начинается - когда они жить рядом с тобой начинают, твои котята, твои волчата. Ты им толкаешь грудь - а они ее кусают... Кусают... И ты начинаешь понимать... с трудом, дура баба!.. понимать, что не по своей воле они сюда заявились, что им больно и плохо может быть в этом мире... И тебе - вместе с ними.

Трет варежкой щеку.

Да, я виновата! Вину свою день ото дня чую все крепче. Как искупить? Они - не продолжение меня. Они - сами по себе. Они - новые люди! И я их не знаю. Я не чувствую их чутьем, не думаю их мыслями! Я живу и думаю самою собой!.. Они - каждый - своим... Что же делать мне?.. Что?.. Если я не искуплю свою вину перед детьми, меня ждет воистину Страшный Суд.

Дрожит вся.

Это - мой мир. Вижу его. Вот он. Серая, гнилая земля, злые лица, больные души. Вот мои дети в этом мире. Вот я сама - иду против этого мира. Что мне сделать, чтобы мир не погиб? Я знаю, что делать. Знаю. (Дрожит сильнее, хватает себя за плечи). Я знаю. Буду раздаривать себя щедро людям. Я детям лишь себя дарила. А о людях-то забывала. А я стану матерью мира. Я буду с людьми. Дома у себя буду обеды стряпать, прохожих скитальцев, соседей приглашать. Пусть зарплаты не хватит - шить буду, за гроши. Нищих из церкви, нищенок с рынка звать буду. Раскладушек накуплю, белья: каждый сможет остановиться, заночевать. Матери с детьми ночи напролет на вокзалах сидят. Мальчишки из дому уходят - опять же на вокзалах, на лавках спят. Ко мне лучше придут! По детдомам пойду. Книги, конфеты буду покупать, печенье дешевое. В мешок положу, мешок принесу, из мешка доставать буду, - закричу: "Это вам мама прислала, папа прислал!" Какие дети за мной пойдут - к себе уведу. Лучше Варвару потесню, Митьку. Дом, слава Богу, еще отец ставил. Мы не в каморке новомодной живем. Дом деревенский, просторный. Места хватит.

Говорит горячо, сбивчиво, задыхается, в возбуждении, в радости.

Как это я раньше не догадалась? Слепа была, глуха сердцем. Теперь знаю. (Улыбается несказанно). Знаю теперь. Чтобы мир не погиб - погибнуть я не должна. А чтобы жить - надо раздать себя до косточки, до крохи. Ничего не утаить. Ничего не сохранить. В замкнутом сундуке все гниет! Из распахнутого - добро щедро берут, и все люди радуются добру. Чтобы не умереть - надо жить на износ, жить, каждый день умирая! Каждый день - на кресте! А потом - ночь, как истинная смерть. И утром - воскресенье. Жизнь новая. И в ней, в новой - снова отдавать себя, ломать, как хлеб, совать в руки голодным! Знаю теперь.

Молчит, радостная. Ветер гуляет над Городом, треплет дымы.
Из-за ее спины - она не видит этого - выходит человек. Это сын Дмитрий. Он долго глядит ей в спину тяжелым, пьяным взглядом. Нашаривает в кармане нож. Вытащив, открывает его резко, большим пальцем.
Темнота. Слабый стон МАТЕРИ. Из темноты - бормотанье.

ГОЛОС ДМИТРИЯ: Старуха какая-то... Они всегда при себе деньги таскают - боятся в кубышках-то оставлять... А может, у нее пенсия с собой... Хоть десятку бы - на опохмел... Где у нее тут карманы... Поддергайчик рваный... латаный... пахнет знакомо...

Крик. Крик на всю Реку, на весь Город, на весь черный - уже без света, фонари выключили, два часа ночи - зимний мир.

А-а-а!.. А-а-а-а-а!.. Мама! Мама! Мама! Мама-а-а-а!..

С небес звучит спокойный и печальный ГОЛОС:

И явилось на небе великое знамение - жена, облеченная в Солнце; под ногами ея Луна, и на голове ея венец из двенадцати звезд.
Она имела во чреве и кричала от болей и мук рождения.
И даны были жене два крыла большого орла, чтоб она летела в пустыню, от дракона спасаясь. И пустил дракон из пасти своей вслед жены воду как реку, дабы увлечь ее рекою.
Но земля помогла жене, и разверзла земля уста свои и поглотила реку, которую пустил дракон из пасти своей.
И поклонятся жене все живущие на земле, которых имена записаны и не записаны в Книге Жизни у Агнца, закланного от создания мира.












КХАДЖУРАХО


Книга  любви


ЛЮБОВЬ

...Ну наконец-то я о Ней скажу.

Петлей стыда захватывает горло.
О Ней жужжали, пели, свиристели,
О Ней - меж хладом дула у виска
И детскою бутылкою молочной -
Ругательством тяжелым вспоминали
Или нежнейшим просверком очей...

Молчите все. Мое приспело время.
Я повторить чужое не боюсь.
Я все скажу старинными словами.
А сами мы - из клеток, из костей
Да из кровей каких? - не тех ли, давних?!
Так что же мне бояться?! Все о Ней,
О Ней хотят лишь слушать или ведать,
А коль не послана Она - Ее
Испить на холоду питьем горячим
Из книжных рук, из драненьких тех Библий,
Что пахнут сыростью, прошиты древоточцем,
Или со свежих глянцевых страниц,
Оттиснутых вчера еще, стремглав
Распроданных, расхищенных с прилавков, -
 
А там все про Нее, все про Нее...

Так нате же, голодные! И вы,
Кто Ею сыт по горло, кто познал
Ее во всех звериных ипостасях,
И в многоложстве, и в грехе Содомском,
И кто Ее, как карты, тасовал -
Одна! другая! козырь вот пошел!..
Вы, кто Ее распялил на столе,
Чтоб, как Везалий, изучить все жилы,
Где светится отчаянная кровь,
Где бродит мед Ее... вы, жесткие поэты,
Кричащие о Ней на площадях
То, что вдвоем нагие люди шепчут,
И вы, старухи, зубы чьи болят
И так все косточки к дождю и снегу крутит!
И вы, мальцы в петушьих гребешках,
Вы, рокеры с крутым замахом локтя
На тех, кто рядом с вами, в тот же час,
В горячем цехе вам деталь штампует
Для всех мопедов ваших оголтелых!
И вы, девчонки за стеклом сберкассы,
В окошках-прорубях до дна промерзшей почты,
Наманикюренные, в здании громадном -
Затерянные малые рыбешки,
Плывущие зимою океанской,
Которой края нет и нет конца,
Кладущие печать на извещенья,
Мечтающие - все о Ней, о Ней...
И вы, геологи в своих высокогорьях,
В прокуренной мужчинской тьме палаток,
В вагончиках, где варится на плитке
Суп из убитого намедни глухаря,
И вы, хирурги в том Афганистане,
Что отошел во время сизым дымом,
Но что еще и в будущем пребудет,
Вы, кто клонился над ногой мальчишки,
В поту морозном зажимая кетгут,
А он, родимый, истово кричал:
"Она меня безногого - не бросит!.."
Вы, все вы, люди горькие мои,
Которых - о, люблю с такою силой,
С неженскою уже, с нечеловечьей:
Горы, метели, зверя ли, звезды! -
Вы все, любимые, - о, нате же, держите,
Хватайте: вам даю ломоть ее,
Чтоб с голоду не померли, однако,
В разбойном, обнищавшем нашем мире, -

ЛЮБВИ.


ТЬМА ПРЕД РАССВЕТОМ

Железная кровать ржавеет.
Нагие трубы за окном.
В ночную фортку звезды веют,
Покуда спим тяжелым сном.

Скрипят острожные пружины.
И в щели дома гарь ползет.
Чугунной глыбой спит мужчина.
И светел женщины полет.

Спят звери, птицы и народы -
До пробужденья, до утра.
Горит во мраке твердь завода -
Его стальные веера.

Пылает зарево больницы:
Не сосчитать оконных свеч...
Дрожат смеженные ресницы.
Пылает масло потных плеч.

Сон борет нас. Но мы сильнее.
Вот эта тяга.
                Вот волна -
Слепя, сжигая, каменея,
Встает из темноты, со дна.

Тебя от смерти защищая,
Сплетаю руки за спиной.
Свечою тела освещаю
Храм спальни, душный, ледяной.

Обнимешь ты меня устало.
Положишь смертных уст печать.
И ляжет на пол одеяло,
Чтоб нашей воле не мешать.

Еще до свиста, до метели,
До звона рельсов, до гудка,
До белизны святой постели,
Где - одинокая  тоска,

До Времени и до Пространства,
До всех измен, где плоть болит,
И до такого постоянства,
Что золотом - по камню плит,

Еще своей любви не веря,
Мы просыпаемся, дрожа...
И вольно отворяю двери
Навстречу острию ножа,

Навстречу грубому объятью,
Что нежностью истомлено,
Навстречу древнему проклятью,
Где двое сцеплены в одно!

И я, от чуда обмирая,
Целуя потный твой висок,
Вхожу, смеясь, в ворота Рая,
Даю голодному кусок,

Дитя нероженое вижу
В сиянье нам сужденных дней -
И обнимаю крепче, ближе,
И невозвратней, и страшней.


ХРАМ КХАДЖУРАХО


...А  в  Индии храм есть. Зовется он так: Кхаджурахо.
Огромный, как выгиб горячего бока Земли,
Он полон тел дивных из камня, не знающих страха,
Застывших навеки, навеки сращенных - в любви.

Давно прочитала про храм сей в стариннейшей книжке...
Я в Индии - буду ли, нет ли... А может быть, так и помру...
Но как прошепчу: "Кхаджурахо!.." - так бьется под левой подмышкой,
И холодно, будто стою на широком ветру.

Я там не была никогда - а сколь часто себя представляла
Я в этих апсидах и нишах, в духмяной, сандаловой тьме,
Когда предо мною, в скульптурах, Любовь предстояла -
Свободною, голою, не взаперти, не в тюрьме.

Гляди! - как сплелись, улыбаясь, апсара и Шива...
Он между лопаток целует так родинку ей,
Что ясно - вот этим, лишь этим мы живы,
Вжимаясь друг в друга немей, и сильней, и больней...

А эти! - огонь излучает источенный временем камень:
Раздвинуты ноги гигантским озерным цветком,
И грудь упоенно цветет меж мужскими руками -
И смерть мимо них ковыляет старухой, молчком...

А эти, в углу полутемном, - как мастер ваял их, дрожащий?..
Откинулась навзничь она, а возлюбленный - вот,
Восходит над нею... Их свет заливает, лежащих,
И золотом льет на лопатки, на лунный живот...

О тело людское! Мужское ли, женское тело -
Все любит! Мужчина свою зажигает свечу,
Чтоб женская тьма, содрогаясь, огня захотела,
Воск жаркий катя по губам, по груди, по плечу!

Какое сиянье из всех полушарий исходит!
Как сферы расходятся, чтобы вошел резкий луч!
Как брага библейская в бочках заклепанных бродит
И ветра язык - как ласкает звезду меж пылающих туч!

И я, россиянка, девчонка, как мышка стою в Кхаджурахо,
Во дерзком том храме, где пары танцуют в любви,
И нету уже у меня перед смертью скелетною страха,
И очи распахнуты вольно и страшно мои!

Под платьем залатанным - под рубашонкой, пропахшей
Духами дешевыми - тело нагое мое...
О, каждый из нас, из людей, в этом мире - пропащий,
Доколь в задыхании, перед любовью, не скинул белье!

Доколе, ослепший от света и крика, не сгинул
В пучине горячей, где тонут и слезы, и пот,
И смех, - где меня мой любимый покинул,
И где он меня на сибирском морозе, в тулупе, по-прежнему ждет...

И я перед этою бездною мрака и праха,
Средь голых возлюбленных, густо, тепло населяющих храм,
Девчонкою - матерью - бабкой - стою в Кхаджурахо
И мыслю о том,
                что - такой же -
                в три дня - и навеки! -
Греховною волей создам.

И там, в очарованном и новоявленном храме,
Я всех изваяю,
Я всех, перекрестясь, напишу -
И тех, кто друг друга сжимает больными перстами,
И тех, кто в подвале, целуясь, вдыхает взахлеб анашу...

И тех, кто на нарах тюремных впивался друг в друга -
Так в клейкость горбушки впивается рот пацана...
А я?  Изваяю, смеясь, и себя в эпицентре опасного круга,
Где буду стоять - Боже, дай Ты мне силы - одна.

Но я изваяю себя - обнаженной! Придите, глядите -
Ничто я не скрою: вот складки на шее, живот
Огрузлый, - вот в стрижке опричной - латунные нити,
В подглазьях - морщины, сиротскими птичьими лапками, - вот!..

Вот - я!.. Родилась, - уж себя - отвергайте, хулите! - оставлю.
На то Кхаджурахо я строю отчаянный свой:
Я так, одинокая, страстные пары восславлю,
Что воздух зажжется
                над чернорабочей
                моей головой.


*   *   *

- Ну, так давай войдем.
Это не храм. Это дом.
Кошачье царство - подъезд.
Безумная площадь - окрест.
В подъезде лампа - зверина, тускла.
Багряная тьма.
                Багровая мгла.
Окурками мечен
                лестничный ход.

- ...и здесь Любовь - живет?..

- Дай руку мне.
Крепче сожми.
Вперед.


ДОМ

Вот он, дом. Я сюда не хотела идти.
Я хотела - объятий, как ягод.
Только чуяла - под ноги мне на пути
Эти лестницы стылые лягут.

Поднимайся же, баба, вдоль по этажам.
За дверьми - то рыданье, то хохот.
Так, должно быть, циркачки идут по ножам,
Слыша зала стихающий рокот...

Одинока угрюмой высотки тюрьма.
На какой мне этаж?.. - я забыла...
Свет багровый!.. А лестница - можно с ума
Тут сойти, так вцепляясь в перила!

Ну же, выше!.. На лестничных клетках - огни,
Как волчиные - во поле - зраки...
А за каждою дверью - нагие Они,
Переплетшие жизни - во мраке!

И внезапно глаза мои - чисто рентген! -
Стали зреть через доски и стены!
И застыла я, видя узорочья вен
И разверстые в страсти колена!

И прижала ладонь, чтоб не крикнуть! - ко рту,
Видя тех, кто в Прощании слился,
И того, кто на писаную Красоту
Пред  холстом своим рюмкой крестился...

И вошли все любовные жизни в меня!
И чужая - как хлынула - горесть
Или радость? - мне в грудь - да потоком огня:
Вот тебе - наше все - Арс Аморес!

Вот тебе - это наше Искусство Любви!
И пускай нам Овидия нету,
Баба тут же - чернила из раны - дави!.. -
Опиши, как астроном - планету, -

Всю любовь коммуналок, все страсти пивных,
Все разлуки щенков несмышленых,
Всю красу слез алмазных
                и плеч золотых
Под рубахами бедных влюбленных!

Ибо нету для Бога запретного, нет!
Сами мы себя в склеп заточили.
А любовь - даже злая - невидимый свет,
Озаряющий в смерти, в могиле!

И поскольку мне видящи очи даны,
А из глотки - звенящее слово,
Опишу я - Любовь.
Это видеть должны.
Это будет - с грядущими - снова.


35 КВАРТИРА. ПЕСНЬ ПЕСНЕЙ

Заходи. Умираю давно по тебе.
Мать заснула. Я свет не зажгу. Осторожней.
Отдохни. Измотался, поди-ка, в толпе -
В нашей очередной, отупелой, острожной...
Раздевайся. Сними эту робу с себя.
Хочешь есть? Я нажарила прорву картошки...
И еще - дорогого купила!.. - сома...
Не отнекивайся... Положу хоть немножко...
Ведь голодный... Жену твою - высечь плетьми:
Что тебя держит впроголодь?.. Вон какой острый -
Как тесак, подбородок!.. Идешь меж людьми
Как какой-нибудь царь Иоанн... как там?.. Грозный...
Ешь ты, ешь... Ну а я пока сбегаю в душ.
Я сама замоталась: работа - пиявка,
Отлипает лишь с кровью!.. Эх, был бы ты муж -
Я б двужильною стала... синявка... малявка...
Что?.. Красивая?.. Ох, не смеши... Обними...
Что во мне ты нашел... Красота - где? Какая?..
Только тише, мой ластонька, мы не одни -
Мать за стенкой кряхтит... слышишь? - тяжко вздыхает...

Не спеши... Раскрываюсь - подобьем цветка...
Дай я брови тугие твои поцелую,
Дай щекой оботру бисер пота с виска -
Дай и губы соленые, - напропалую...
Как рука твоя лавой горячею жжет
Все, что, болью распахнуто, - счастьем отыдет!..
О, возлюбленный, - мед и сиянье - твой рот,
И сиянья такого - никто не увидит!..

Ближе, ближе... Рука твоя - словно венец
На затылке моем... Боль растет нестерпимо...
Пусть не носим мы брачных сусальных колец -
Единенье такое лишь небом хранимо!
И когда сквозь меня просвистело копье
Ослепительной молнии, жгучей и и дикой, -
Это взял ты, любимый, не тело мое -
Запрокинутый свет ослепленного лика!
Это взял ты всю горечь прощальных минут,
Задыханья свиданок в метро очумелом,
Весь слепой, золотой, винно-красный салют
Во колодезе спальни горящего тела -
Моего? - нет! - их всех, из кого сложена,
Чья краса, чья недоля меня породили,
Чьих детей разметала, убила война,
А они - ко звездам - сквозь меня уходили...
Это взял ты буранные груди холмов,
Руки рек ледяные и лона предгорий -
Это взял ты такую родную Любовь,
Что гудит одиноко на страшном просторе!

Я кричу! Дай мне выход! Идет этот крик
Над огромною, мертвою, голой землею!

...Рот зажми мне... Целуй запрокинутый лик...
Я не помню... не помню... что было со мною...


ПРОЩАНИЕ ВОЗЛЮБЛЕННЫХ

В ладонь тебя целую - чтоб сияла!..
А в губы - чтобы никогда... никто...

На общежитское слепое одеяло
От холода положено пальто.
На плитке стынет чайник обгорелый.
Кинотеатр в окне - страшней тюрьмы.
И два нагих, два полудетских тела -
В ночном нутре, в седом жерле зимы.
О Господи! - не приведи проститься -
Вот так, за жалких полчаса
До поезда, - когда глядят не лица,
А плачуще - глазами - небеса...
Когда вся жизнь - авоською, горбушкой,
Двумя билетами в беснующийся зал,
Газетным оловом, больничною подушкой,
Где под наркозом - все сказал...

Но дай, любимый, дай живое тело,
Живые руки и живую грудь.
Беда проехала. И время просвистело.
И выживем мы как-нибудь.
Мы выживем - в подземных перелазах,
Отчаянных очередях,
Мы выживем - на прокопченных базах,
Кладбищенских дождях,
Мы выживем - по всем табачным клубам,
Где крутят то кино!..
Мы выживем - да потому, что любим.

...Нам это лишь - дано.


61  КВАРТИРА.  СЕРАФИМА АНТОНОВНА

"...Зову к тибе аньгела, старичок мой Васятка. На третью операцыю тибя увезли. А я все упоминаю, как мы с тобой Васятонька мой спозналис, а твоя матерь - свекровь моя Царствие ей небесное все очень зла на меня была, сердилас шибко што я на цельных два года старше тибя была. Так и называла меня: старуха, больше и никак а однажды мы с ней в баню пошли, пару шибко наподдавали - она Царствие ей небесное уж паритса любила   Ну разделис  и тут Ульяна дмитревна начала меня высматривать всю кака я есть только што в зубы не заглянула вся скривилас сморщилас вроде сморчка и говорит: старуха ты и есть старуха гляди куды ж это годитси на животе на боках подушки под щеками да на шее - маленьки подушечки вся в подушках а што ж дальше будет в дверь не влезешь больно толста барыня раскормили тя в родительском-та доме.  Он жа Васька тибя таку толстуху засмеет мужики таких не любят им штобы поцаловать бабу не подушка а шея лебединая надобна. Да и глаза у тибя маленьки да раскосы мордовски што это за глаза таки, тут и глаз-та нет одне щелочки. За што только тибя Васька взял, ума ни приложу. А я как давай плакать, села на лавку а слезы градом - в шайку с кипятком. И не знаю што сказать а знаю што все неправда это. Ну, кака же баба без живота робенка гдей-та носить вить надо. И плачу и плачу и остановитса не могу. А мать твоя свекровь моя все не унимаетса, и то ей не так и другое. Тут я Васенька не выдержала и встала голая рядом с шайкой как царица кака, выпрямила спину и говорю, Ульяна дмитревна он меня любит а я люблю ево. И я все в нем люблю, и он во мне все. И вот она как взовьется чуть меня кипятком ни ошпарила. Дура говорит Любовь-та надо сохранять а то фить - и нетути ее ищи-свищи. Штож Васяточка мой она старая мудрая уж тогды была она была правая мать твоя. А я плохо хранила нашу любовь вить у тибя женщыны были и я про это знала вопщем-то. Но уж молчала и все тут. Хотя сильно плакала и подушку в рот пихала штоп ты не услыхал каки по ночам твоя жена концерты закатыват. Но ты и всего не знаешь, а я повинитса тибе хочу  у меня веть тоже были случаи. Я уж уйти намеревалас от тибя совсем ты уж прости. Он почтальон наш был а ты на заработки тогды в Тюмень уехал, на нефтепровод. Вот он и повадилси, от мужа писем ждете нету все вам писем да так и вздохнет и поглядит хорошо так не погано а тепло аж горячо сердцу сделатса и щас горячо когда пишу. А ты как назло ничево не писал што ты там делал ума ни приложу работа работой а остальное время пьянствовал што ли. И вот этот-та и понял мужик што семьи тут нету или просто уж я так ему понравилас. Вить мужики как: им свобода дана вот они и петушатса а мы им голову на грудь приклоням потому што женщына всегды полюбит тово кто за ней бежит да хвост распускат. Но не в том тут дело было, я уж из тех возрастов вышла штоп на ухаживанье клевать. А попросту полюбил миня человек ну и я Васяточка я грешница так и казни миня я тоже. В прочем все думаю голову старую ломаю гдеж тут грех особый ну полюбили двое людей друг друга и што им делать-та прикажеш вить Васенька любовь она всегды святая так я думаю. Это только когды без любви это грех. А если любовь нет, не грех. Только никака ведунья не подскажет как тут быть если и ты замужем и у него семеро по лавкам. Так мы и встречалис бог знат где почитай два раза в году на Пасху да на Рождество, вот и нет ничево, а ты так ничево и не знал я вить была как мышь запечная ни словца ни сбрякнула. А ты тогды начал попивать всяки дружки набежали в холодильнике то и дело прятал чево выпить я ругалас а ты все кричал: што ругаишса, глянь на сибя в зерькало, кака красавица при таком-та муже стыд ругатса. Не вдомек тибе было Васенька, што не от тибя я така была а от другой любви. Прости мне Христа ради хоть это и не грех. Думаю так што не сложилос у нас с тобой што-та и права была Ульяна дмитревна прости што много пишу расписалас расквохталас старуха, не остановить.
Зачем все это написала, не знаю штобы легше стало на серце все жа помирать скоро я платочек сибе белый и чистое белье все приготовила на случай все лежит в комоде. Жду тибя из больницы  как можно скорее поскрипим еще небо покоптим. Я тибе послала с люськой лимонов она из Москвы привезла каки-та витамины в них еще яблоков овсяного печенья и не кури много сильно прошу тибя, поживи еще на белом свете. Я чуствую сибя хорошо, нога сильно болит пью лекарство Люська привезла бруфен. Ну вот Васяточка мой што это на меня нашло сама не знаю, отправлю с люськой все равно а то порву а тут вроде как исповеть вить каятса тожа уметь надо мы этово ни умеем ни кто. Целую тибя свет мой на множество лет и обнимаю крепко. Доктору Вере Васильевне кланяйса она просто аньгел, ее бог послал. От Ивана Митрофаныча поклон и он тибя ждет не дождетса на рыбалку карасей таскать с лапоть.
                Твоя жена Серафима
                Антоновна"



...Письмо нашли в залатанной авоське,
Где золотели толстые лимоны,
Овсяное печенье раскрошилось.
И смертное белье нашли в комоде,
Как указала. Лишь не отыскали
Отглаженного белого платка,
О коем - лишь одна скупая строчка
Во исповеди щедрой и великой.


ВЕНЕРА ПЕРЕД ЗЕРКАЛОМ

Так устала... Так вымоталась, что хоть плачь...
Дай, Господи, сил...
В недрах сумки копеечный сохнет калач.
Чай горький остыл.
Здесь, где узкая шпрота на блюде лежит,
Как нож золотой, -
Сознаешь, что стала веселая жизнь -
Угрюмой, простой.
В этом городе, где за морозом реклам -
Толпа, будто в храм, -
Что останется бабам, заезженным - нам,
Исплаканным - нам?..
Эта тусклая джезва?!.. И брызнувший душ...
Полотенце - ко рту...
И текущая грязью французская тушь -
Обмануть красоту...
И неверный, летяще отчаянный бег
В спальню... Космос трюмо -
И одежда слетает, как горестный снег,
Как счастье само...

И во мраке зеркал - мой накрашенный рот:
Сей воздух вдохнуть
И подземный пятак из кармана падет -
Оплачен мой путь.
И на бархате платья темнеющий пот
Оттенит зябкий страх
Плеч худых - и, как солнечный купол, живот
В белых шрамах-лучах...
И когда просверкнет беззащитная грудь,
Сожмется кулак, -
Я шепну: полюби меня кто-нибудь!
Это - просто же так...
Пока грузы таскаю, пока не хриплю,
Отжимаю белье,
Пока я , перед зеркалом плача,
                люблю
Лишь Время свое.


ЛЕСТНИЧНАЯ КЛЕТКА. ПИСЬМО ЗАКЛЮЧЕННОГО

...Что мне делать с пронзительным зреньем моим?
Даже доски гробов,
Даже тот сигаретный, тот зэковский дым
Излучают любовь.

Я под лампой подъездной такое письмо
Пью глазами взахлеб,
Что кладется судьбы ледяное клеймо
На горячий мой лоб.

Этот почерк убогий. Тетрадный листок.
Цифирь: лагерный шифр.
И пятнадцатилетний - убийственный - срок.
Хорошо еще - жив.

Я впиваюсь глазами: держись, человек!
Беспредел будет - там...
Ты о чем же мне пишешь, товарищ мой зэк,
Брат ты мой по судьбам?

Что мы, сытенькие, что мы знаем о вас?!
Что вы пьете - чифир?
Что вас бьют и поддых, и особо - меж глаз,
Чтоб туманился мир?

Что - воловья работа и песья еда?
Что - мороз в зонах лют?
Что от нечеловечьего, злого труда
В тридцать - кости гниют?..

Брат мой зэк, я читаю каракули строк
И от боли реву:
"Отсидел почти весь присужденный мне срок.
Удивлен, что живу.

Был женат. Дочь не видел. Давно развели.
Что и кто меня ждет?
Ну вот выйду. И что? И куда - без любви?
Без нее - всяк помрет.

Познакомимся, Лена! Читал я Ваш стих,
Где у зеркала Вы
Все горюете - нету родных, дорогих,
Нет как нету - любви!

Может, мы друг для друга и будем судьба?..
Познакомимся, а?..
Вы не думайте плохо: вот зэк, голытьба!..
Изболелась душа.

Вот мечтаю, что выйду, и свидимся мы!
Будем делать дела...
И не будет паршивой сибирской зимы,
Что мне почки сожгла...

Ну, а если ошибка, не в ту постучал
Задубелую дверь, -
Извините, что это письмо написал,
До свиданья теперь...



Братец, как же?.. Сжимаю я в хруст  кулаки,
Закусивши губу -
От пятнадцатилетней барачной тоски,
Что тащить на горбу...
Ты зачем мне все индексы вывел свои?!
Ждешь ответа небось?!
Ждешь нежнейшей, желаннейшей женской  любви,
Ты, чей хлеб - мат и злость?!
Брат мой! Что же тебе я в ответ напишу?
Что другого люблю?
Что другому молюсь, на другого дышу,
Хлеб с ним, душу делю?!
И представлю, как ты получаешь мои -
Курьей лапой - листки, -
И, скривясь, волчьи скалишься: нету любви! -
И скулишь от тоски...
Как представлю я это, как воображу -
И - айда на вокзал,
И - безумье: вот сына тебе я рожу!
Ты ж про дочку сказал...
Что содеял ты там - согрешил ли, убил,
Иль тебя упекли
Ни за что - все равно ты в сей жизни любил,
Брат мой с мерзлой земли!
И пускай роговицу там ест мерзлота,
Жилы жжет беспредел -
Я люблю тебя, брат.
Я стою у Креста.
Ты - любви захотел.



ВОСТОЧНЫЕ ЗАРИСОВКИ ХУДОЖНИКА, ЖИВУЩЕГО В КВАРТИРЕ №.......................ПОД ЧЕРДАКОМ


Открываю глаза.
Розовое плечо
Неровным светом освещает
Неприбранный стол
Жизни моей.


*   *   *

В Сухуми,
В кофейне греческой мы пили кофе.
А ночью в лодке,
Привязанной ко ржавому буйку,
Кофейное я тело целовал,
И пахло йодом и веселым эвкалиптом
Под плачущею синею Луной.

Где эта девочка?..
В ладье какой плывет?..
...Я слишком редко захожу в кофейни.


*   *   *

Беру губами черничину соска.
В запрокинутой  улыбке -
Звездами - зубы любимой.
Под спину ей ладонь кладу,
И тело изгибается дельфиньи,
Как от ожога.


*   *   *

Подлесок чахлый.
Фольговые блюдца озер.
Прозрачна кровь холодных ягод. Север.
И продавщица раков -
Щеки розовы,  как плавники сорожки, -
Рослая, глаза - бериллы, волосы - соломой,
Натура Дионисия,
Стоит с корзиной; раки
Громадные - хвосты как веера.
Стоит и смотрит.
И на нее смотрю.
Поцеловать бы медный крестик на бечевке
В ложбине меж холмов!..
Я покупаю всю корзину.
Поезд
Всего лишь пять минут стоит.


*   *   *

Силен и яростен удар копья!
                Но я
Внезапно  ощущаю - льется нежность
Растаявшею вечной мерзлотой...


*   *   *

Отец рассказывал про эвенкийку.
Во льдах - стоянка близ Таймыра. Диксон.
Село заброшенное. Женщины - рогожек наподобье.
Отец в избу зашел - и узкие глаза
Прошли через него навылет.


*   *   *

Преследует виденье:
Красавица на станции космической, одна.
Все ждет - ее спасут.
Под сердце входят иглы звезд.
...Такая одинокость
На Земле бывает тоже.   


*   *   *

Пишу нагое тело. Весь в поту рабочем,
                в рабочей слепоте!
Вдруг прозреваю - вижу женщину
                с козьими лукавыми глазами,
Широкобедрую.
На щеки всходит краска.
Работа вся насмарку.


*   *   *

Встань, милая,
Как Марфа со свечами
В тяжелых кулаках!
И погадай, сколь в этой жизни
Еще любить тебя я буду.


*   *   *

...Она ничком лежала на кровати.
Я подошел и нежно, еле слышно,
Прося прощенья,
Губами сосчитал худые ребра.


*   *   *

Я кланяюсь возлюбленному телу!
Я, ударяя кистью дико по холсту,
Люблю, люблю -
И на холсте, гляди-ка,
Из маленьких грудей твоих,
Что прячешь в лифчик
Застиранный,
Великий Млечный Путь
Сапфирами по дегтю неба брызжет!


*   *   *

Как я люблю твой золотой живот!..
То - мир,
Куда вхожу я, раздвигая тучи,
И молния моя летит отвесно
В могучий мрак океанийский твой!..


*   *   *

Жара и Астрахань!
Купаются цыганки.
По набережной пыль летит,
И ветер гонит воблы чешую.
На песке - гигантскими цветами - юбки, тряпки...
Одна цыганка вышла из воды,
Черна, как головешка.
Я замер
От первобытной красоты ее.


*   *   *

Идем по выставке.
Висит монисто - экспонат.
"Хочу такое. Сделай мне!.." -
                сказала ты, смеясь.
Я увидел: чешуя монет
Играет меж грудей твоих веселых.


*   *   *

Читаю я псалом Давида
По-церковнославянски.
Не понимаю ничего.
Вдруг глаза закрою -
Из тьмы дегтярной
                проступает тело женское
Сияньем Северным - до головокруженья...
Зачем на казнь я эту обречен -
Всегда в всюду видеть
Красоту?..


*   *   *

Мы сплетены, как две ладони:
Маленькая и большая.
И в ритме древнем,
Смеясь, качаясь, плача,
Баюкаем друг друга -
До самой смерти... самой смерти...
                самой...



МУЖЧИНА И ЖЕНЩИНА. КВАРТИРА ..........(НОМЕР СТЕРТ)

...Он разомкнул ей колени горячею тяжкой рукою.
Телом на тело налег, обряд поклоненья творя.
Ребра так в ребра вошли, как подошва в размытую глину
Проселочной скудной дороги. Слегка застонала она,
Чуя: сбудется все, что никогда не сбывалось.
Острыми земляничинами встали, твердея, соски
И - закруглились, мерцая печально, холмы снеговые,
Полем метельным живот лег под белое пламя руки...

И, обнимая ладонями всю ее - впадины все и ложбины,
Он головою склонялся все ниже, все ниже, целуя
Родинку - чечевицу - под левою грудью,
Обрыв - будто к Волге! - ребра:
Точно как берег крутой,
                красноглинный,
                обрывается резким откосом.
И задрожал тут живот - волны пошли по нему...
И поднялась краска ярчайшая ей на запавшие щеки:
Губы его прошлись по старым,
                затянувшимся шрамам и швам,
Их освящая - навек,
Запоминая - навек,
Ибо запомнить в любви не зрение может, не слух -
Только лишь губы, дрожа, вспоминают любимые губы,
Только лишь пальцы, пылая,
Помнят все бездны и горы любимого тела...

Щеки сильнее горели: он ниже склонялся главою,
Ноги руками раздвинул - плавно подались они...
Губы мужские, дрожа от любви,
                отыскали вслепую то место -
Малый тот жемчуг,
                слепой бугорок
                неистовой женской природы -
И влажный от жажды язык
Драгоценный, соленый тот жемчуг нащупал -
И ласкою масленой, винной вдоволь его напоил...
Волны томленья пошли по широкой реке женского тела.
Все потемнело в глазах.
А мужчина ей руки на грудь положил,
Не отрывая горячечных уст от горящего лона, -
И оказались темные ягоды меж крутящихся пальцев его,
И невозможно снести все это было - женщине смертной!
И застонала она.
И взял он руками ее
За полушарья планет,
Катящихся мимо единой жемчужной звезды,
И язык его в темный Космос ее вдруг, крутяся, вошел -
                предвестием будущей воли,
И застонала сильнее она,
И ногами его голову сжала.
Встал он над нею.
И тут увидала она - хоть глаза ее сомкнуты были! -
                его золотую свечу,
Медом текущую,
Молоком неудержным,
Лучезарным сияньем мужским!
И взяла свечу она в руки,
И ею водила по пьяным от счастья губам,
                по щекам и по скулам,
Он же за плечи держал любимую, так напрягаясь,
Чтоб раньше времени
Ярый воск ей по щекам не потек...
И сказала она, задыхаясь:
                "Ложись. Я тебя поцелую -
Так, как хочу, и столько, сколько хочу - и ты этого хочешь..."
И так золотую мужскую свечу она нежным ртом разжигала,
Что смертный не вынес бы этого! -
                он же лежал, разгораясь,
И когда уже прибой мучений достиг берегов,
И почуяли оба,
Что умереть от любви - то не сказка, то быль! -
Он повернулся внезапно - и оказался над нею,
И не сразу, не сразу
Золотая свеча его
В смоляной ее Космос вошла:
Он свечу подносил - зажигал темноту - и вытаскивал снова,
И опять, и опять, -
До тех пор, пока так не взмолилась она:
"Не могу!.. Умираю..." -
                и луч в самую темень ударил!
И застыли на миг возлюбленные!
Обвила она его крепко ногами,
Он - все глубже входил в океаны ее, в подземелья,
Все глубже, все крепче,
                все нежней, все сильней,
                все больнее -
                и все нестерпимей...
И сильнее сжималось вкруг горящей свечи
                тугое кольцо
                ее темного лона,
И он целовал ее рот -
                так безумный в жару
                пьет лекарство из кружки больничной,
Так старуха пред смертью целует икону,
Так целуют друг друга люди - перед навечной разлукой!
И катились по мокрым щекам ее светлые слезы!
И кровати под ними уж не было -
                они над Землею летели,
Крепко сплетшись - теперь не разнимет
                никогда и никто их, -
И вздымался над нею он, плача, и вновь,
                и опять опускался,
И вздымалась навстречу она,
                и зубы в царской улыбке блестели,
И катился, как яхонты, пот по ложбинам -
                меж грудей, меж лопаток!
А свет, зажженный свечой золотою, все рос, все мощнел,
И когда уже стал совсем нестерпимым, -
Разорвался ярким шаром внутри! И оба они закричали,
Закричали, смеясь и плача от счастья,
От посмертного, дикого счастья,
                что - умерли вместе...........................


*   *   *

Не речь, не стон, - уже забили рот
Навязшими, дрянными словесами...
Забыл язык любви немой народ.
Мы как-нибудь. Мы выдохнем. Мы сами.

Мы вышепчем, мы выкряхтим - устал
Мир от газет, от слэнгов да от фени...

Отверсто слово, яркое, как сталь,
Восставшее из "слушаний" и "прений"...

Любовные романсы - черт те что!.. -
Березки, слезки, ах... - покинул милый... -
На кухне на пол он бросал пальто.
Из рук, как зверя, я его кормила.

Соседок через стену легкий храп
Висел, как дым, мешался с воем вьюги...
Его веснушек непочатый крап...
Его - канатно жилистые - руки...

Наш чай... Комочки сахара на дне
Не тают... Пьем и губы обжигаем...
И я в тебе. И ты уже во мне.
И мы летим. И Время настигаем.

И в общежитской кухне, на полу,
На холоду, близ чахлой батареи
Летим, летим, собой пронзая мглу,
Собой друг друга - меж смертями - грея.


ПИСЬМО   ЗАБЫТОЕ

"Целую тебя, девочка моя!
   Я уж тут всю бурятскую почту проклял - от тебя нет и нет ничего. Поздравляю тебя с праздником! Будь всегда самою собой! И просто - будь!
Говорю это еще и потому, что и я устал от потерь.
Я не вылезаю из своего медвежьего угла. Машина иногда уходит в Бараты, за тем или этим, шофера-салаги про почту забывают.
Завтра от нас уезжает машина в Иркутск, и уж с ней я отправлю это письмо - оно дойдет. Горы здесь - в сравнении с Саянами - легкие. Я бы очень хотел показать тебе Забайкалье и обнять тебя под его жестковатым Солнцем.
Милая моя, уже, наверное, два часа ночи. Завтра много работы. Еду на буровую. Я сижу, как Пушкин, со свечой... Вокруг вагончика ветер, дикий холод, зеленый снег, наверху - колючие звезды... Как мало в жизни тепла. Как мало в жизни счастья. И жизнь сама маленькая. Если бы у меня был дух, исполняющий желания, он бы каждую ночь бегал за тобой. Целую и обнимаю. Моя.
                Твой.
               

Я тут стих тебе написал.


СТИХ

Положи меня, как печать,
На свое золотое сердце.
Мне любить тебя и звучать
Под рукою - до самой смерти.

А на смуглой твоей руке,
На узлах ее сухожилий
Я останусь и вдалеке -
Как кольцо твое:  ...жили-были..."


ИСПОВЕДЬ

Ты не бойся, мой желанный... Я про все тебе скажу.
Молоком топленым, теплым напою. И уложу
На скрипучую, большую, на широкую кровать.
Сама лягу рядом. Буду говорить - и целовать.

Расскажу я все, мой сладкий, ничего не утаю:
Как упрятывала наспех в чемоданы - жизнь мою,
Как стояла у Байкала на сквозном тугом ветру,
Как укрыться не желала ни в заимку, ни в нору.

Как почтамты дико пахнут шоколадным сургучом...
Как кричащий рот мой - потным закрывал мужик плечом...
Как на Пасху, чрез милицию, мы в Церковь прорвались -
Хохоча, близ аналоя - Адам с Евой! - обнялись...

Как о брошенном ребенке слезы точатся ручьем...
Как в толпе бензинной, вьюжной серафимами - вдвоем
Мы парили... Как считала я монеты: позвонить
За пять тысяч километров - чтобы не порвалась нить!..

Как однажды - в тридцати-скольки-там-градусный?.. - мороз
Он, с автобуса, румяный, глухарей едва донес -
Ох, тяжелые!.. А перья!.. А разделывать-щипать!..
А - над всей стряпнею - голос: "Ну, так ты хозяйка, мать..."

Что же, Время, ты содвинуло синеющие льды?!
Слушай, суженый-сужденный! Далеко ли до беды:
Ну как завтра мы простимся - не успею досказать,
Не успею жар кольчуги поцелуйной - довязать!..

О, я так его любила!..

...А тебя - люблю сильней...

О, я так его забыла!

...А тебя забыть - страшней
Пытки нету: лучше сразу
Головою - да в Байкал,
В синий зрак земного глаза,
Чтоб не помнил. Не искал.


САНДАЛОВЫЕ ПАЛОЧКИ

...Сине-черная тьма.
Ангара подо льдом изумрудным.
Заполошный мороз - режет воздух острее ножа.
Бельма окон горят.
Чрез буран  пробираюсь я трудно.
Это город сибирский,
где трудно живу я, дрожа.

Закупила на рынке я мед
у коричневой старой бурятки.
Он - на дне моей сумки.
То - к чаю восточному снедь.
Отработала нынче в оркестре...
Певцы мои - в полном порядке...
Дай им Бог на премьере,
Как Карузам каким-нибудь, спеть!..

Я спешу на свиданье.
Такова наша девья планида:
обрядиться в белье кружевное, краснея: обновка никак!.. -
и, купив черемши и батон,
позабыв слезы все и обиды,
поскорее - к нему!
И - автобусный жжется пятак...

Вот и дом этот... Дом!
Как же дивно тебя я весь помню -
эта четкость страшна,
эта резкость - виденью сродни:
срубовой, чернобревенный,
как кабан иль медведь, преогромный,
дом, где тихо уснули - навек -
мои благословенные дни...

Дверь отъехала. Лестница
хрипло поет под мужскими шагами.
"Ах, девчонка-чалдонка!..
Весь рынок сюда ты зачем волокла?.."
Обжигает меня, раздевая, рабочими,
в шрамах драк стародавних, руками.
Черемша, и лимоны, и хлебы, и мед -
на неубранном поле стола.

Разрезаю лимон.
"Погляди, погляди!.. А лимон-то заплакал!.."
Вот берем черемшу прямо пальцами -
а ее только вместе и есть!.. -
дух чесночный силен...
Воск подсвечник - подарок мой - напрочь закапал.
И култук - мощный ветер с Байкала -
рвет на крыше звенящую жесть.

И разобрано жесткой рукой
полупоходное, полубольничное ложе.
"Скоро друг с буровой возвратится -
и райскому саду конец!"
А напротив - озеро зеркала стынет.
"Глянь, как мы с тобою похожи".
Да, похожи, похожи!
Как брат и сестра,
о, как дочь и отец...

Умолчу... Прокричу:
так - любовники целого мира похожи!
Не чертами - огнем,
что черты эти ест изнутри!
Жизнь потом покалечит нас,
всяко помнет, покорежит,
но теперь в это зеркало жадно, роскошно смотри!

Сжал мужик - как в маршруте отлом лазурита -
                худое девичье запястье,
Приподнял рубашонку, в подвздошье целуя меня...
А буран волком выл за окном,
предвещая борьбу и несчастье,
и тонул черный дом
во серебряном лоне огня.



...Не трактат я любовный пишу - ну, а может, его лишь!
Вся-то лирика - это любовь, как ни гни, ни крути...
А в любви - только смелость. Там нет: "приневолишь",
                "позволишь"...
Там я сплю у возлюбленного головой на груди.

Мы голодные...
Мед - это пища старинных влюбленных.
Я сижу на железной кровати,
по-восточному ноги скрестив.
Ты целуешь мне грудь.
Ты рукою пронзаешь мне лоно.
Ты как будто с гравюры Дорэ - архангел могучий! - красив.

О, метель!.. - а ладонь раскаленная по животу мне - ожогом...
О, буран!.. - а язык твой - вдоль шеи, вдоль щек полетел -
                на ветру лепесток...
Вот мы голые, вечные. Смерть - это просто немного
Отдохнуть, - ведь наш сдвоенный путь так безмерно далек!..

Что для радости нужно двоим?.. Рассказать эту сказку
мне - под силу теперь...
Тихо, тихо, не надо пока
целовать... Забываем мы, бабы, земную древнейшую ласку,
когда тлеем лампадой
под куполом рук мужика!

Эта ласка - потайная.
Ноги обнимут, как руки,
напряженное тело,
все выгнуто, раскалено.
И - губами коснуться
святилища мужеской муки.
Чтоб земля поплыла,
стало перед глазами - темно...

Целовать без конца
первобытную, Божию силу,
отпускать на секунду и - снова, и - снова, опять,
пока баба Безносая, та, что с косой,
вразмах нас с тобой не скосила,
золотую стрелу - заревыми губами вбирать!

Все сияет: горит перламутрово-знобкая кожа,
грудь мужская вздувается парусом, искрится пот!
Что ж такого испили мы,
что стал ты мне жизни дороже,
что за люй-ча бурятский, китайский, -
да он нам уснуть не дает!..

"Дай мне руку". - " Держись". - "О, какой же ты жадный,
                однако". -
"Да и ты". - "Я люблю тебя". -
"О как тебя я люблю".



...Далеко - за железной дорогою -
лает, как плачет, собака.
На груди у любимого
сладко, бессмертная, сплю.



"Ты не спишь?.." - "Задремала..." - "Пусти: одеяло накину -
попрохладнело в доме...
Пойду чай с "верблюжьим хвостом" заварю..."
И, пока громыхаешь на кухне,
молитву я за Отца и за Сына,
задыхаясь, неграмотно, по-прабабкиному, сотворю.

Ух, веселый вошел!
"Вот и чай!.. Ты понюхай - вот запах!.."
Чую, пахнет не только,
не только "верблюжьим хвостом" -
этой травкой дикарской, что сходна с пушистою лапой
белки, соболя...
Еще чем-то пахнет - стою я на том!

"Что ж, секрет ты раскрыла, охотница!
Слушай же байку -
да не байку, а быль!
Мы, геологи, сроду не врем...
Был маршрут у меня.
Приоделся, напялил фуфайку -
и вперед, прямо в горы,
под мелким противным дождем.

Шел да шел.
И зашел я в бурятское, значит, селенье.
Место знатное - рядом там Иволгинский буддийский дацан...
У бурята в дому поселился. Из облепихи варенье
он накладывал к чаю, старик, мне!..
А я был двадцатилетний пацан.

У него на комоде стояла
статуэточка медная Будды -
вся от старости позеленела,
что там твоя Ангара...
А старик Будде что-то шептал, весь горел от осенней простуды,
И какой-то светильник все жег перед ним до утра.

"Чем живешь ты, старик? - так спросил я его. - Чем промышляешь?
Где же внуки твои?.. Ведь потребна деньга на еду..."
Улыбнулся, ужасно раскосый.
"Ты, мальсика, не помысляесь,
Я колдун. Я любая беда отведу".

"Что за чудо!" Прошиб меня пот. Но, бодряцки, совецки,
крикнул в ухо ему: "Колдунов-то теперь уже нет!.."
Обернул он планету лица.
И во щелках-глазах вспыхнул детский,
очарованный, древний и бешеный свет.

"Смейся, мальсика, смейся!.. Я палки волсебные делай...
Зазигаесь - и  запаха нюхаесь та,
Сьто дуса усьпокоя и радось дай телу,
и - болезня долой, и гори красота!

Есь такая дусистая дерева - слюсай...
На Китая растет... На Бурятия тось...
Палка сделась - и запаха лечисся дуси,
если каздый  день нюхаесь - дольга зивесь!..

Есь для каздая слючай особая палка...
Для розденья младенца - вот эта зазги...
Вот - когда хоронить... Сьтоба не было залко...
Сьтоб спокойная стала друзья и враги...

Есь на сватьба - когда многа огонь и веселья!..
Вон они, блисько печка, - все палка мои!.."
Я сглотнул: "Эй, старик, ну, а нет... для постели,
для любви, понимаешь ли ты?.. - для любви?.."

Все лицо расплылось лучезарной лягушкой.
"Все есь, мальсика! Только та палка сильна:
перенюхаесь - еле, как нерпа, ползесь до подуська,
посмеесся, обидисся молодая зена!.."

"Нет жены у меня. Но, старик, тебя сильно прошу я,
я тебе отплачу,
я тебе хорошо заплачу:
для любви, для любви дай лучину твою,
                дай - такую большую,
чтобы жег я всю жизнь ее... - эх!.. - да когда захочу..."

Усмехнулся печально бурят.
Захромал к белой печке.
Дернул ящик комода.
Раздался сандаловый дух.
И вложил он мне в руки
волшебную тонкую свечку,
чтоб горел мой огонь,
чтобы он никогда не потух.


Никогда?!
Боже мой!
Во весь рост поднимаюсь с постели.
"Сколько раз зажигал ты?.."
"Один. Лишь с тобою."
"Со мной?.."
И, обнявшись, как звери, сцепившись, мы вновь полетели -
две метели - два флага - под синей бурятской Луной!

Под раскосой Луной,
что по мазутному небу катилась,
что смеялась над нами, над смертными -
                все мы умрем! -
надо мною, что в доме холодном над спящим любимым
                крестилась,
только счастья моля
пред живым золотым алтарем!

А в стакане граненом
духмяная палочка тлела.
Сизый дым шел, усами вияся, во тьму.
И ложилась я тяжестью всею,
пьянея от слез,
на любимое тело,
понимая, что завтра -
лишь воздух пустой
обниму.
   

ВОСТОЧНЫЕ КАРТИНЫ ХУДОЖНИЦЫ,
ЖИВУЩЕЙ В КВАРТИРЕ  № .............НАД ПОДВАЛОМ


Красавица лежит
В сугробах простыней.
На пышном теле - бездна бликов и огней.
Да это я!.. -  Ах нет, это Даная...
Рыдает ангел, руки сжав, над ней...


*   *   *

Причесывайся, рыжая натурщица.
Свободная рубаха
Похожа на тюремный балахон.
Глаза прищурены:
Огонь волос слепит их.
Ты наработалась, замерзла. Отдохни.


*   *   *

Мой друг рассказывал:
Пришел в трущобы, к проститутке.
Она разделась.
В свете абажурной лампы
Сверкнули беззащитные ключицы.
В соседней комнате ребенок запищал.
За окнами слепая Волга стыла.
Он вывалил из кошелька деньгу,
Послал подальше власть и государство.
Дверь хлопнула, как крышка сундука.


*   *   *

...Ох, смеясь, я девчоночку эту пишу!..
Рассказать ее случай из жизни - прошу...
"Родила я в пятнадцать годков... Ой, что в школе
Было - ужас!... Не думайте, я не брешу..."


*   *   *

Голая девушка
Сидит вполоборота.
Худой рукой поддерживает грудь.
Лопатки ходят знобкими тенями.
Весь перламутр и позолота
Ушли на глину круглых плеч.
Глаза синей, крупнее слив.
Струятся волосы ручьями
По шее снеговой!
...Такой и я бываю
После целой ночи
С любимым.


*   *   *

Ты - нагая - по черному небу летишь!
Груди - Луны! И вся - медным Солнцем горишь!
Вот он, Космос, который - во мраке постели,
Где - от боли великой в подушку кричишь...


*   *   *

Ты тихо пальцы на бедро мне положил.
Дрожь меня пронзила.
Ты понял - и пальцы поменял на губы.


*   *   *

Люди, в любви соединяясь,
Прекрасны дикой красотой.
Ее писать - ну разве
Хвосты быков обмакивая в кровь,
На  стенах
Пещер,
Где росписям потом молиться будут!


*   *   *

Разденемся. И лишь: люблю, люблю, -
Твердим, твердим, твердим, как во хмелю...
За это слово нам грехи простятся.
Весь Ад я этим словом
                отмолю.


*   *   *

Мы все меняем - лики и года.
Мы все меняем - вьюги, поезда.
А сами думаем, что мы-то - неизменны!..
А глянешь в зеркало - ох, не гляди: беда...


*   *   *

О, как, смеясь, отец меня писал!
Как на холсте меня он рассказал!
Во всех стихах я так себя не выдам,
Как отразил он - в самом страшном из зеркал...


*   *   *

Вжимаюсь, плачу, глажу - и слепну я опять...
О тело человека, тебя нам не понять -
Зачем - насущней хлеба,
Зачем - потопней вод,
Зачем - святей молитвы любимый жадный рот?..


*   *   *

...Газета мятая. И ложка - серебром.
И дом мышиный, предназначенный на слом.
Стою, как гренадер! И золотое зеркало твое
Вбирает снежной бездной
Мое черное белье...


*   *   *

Мой пряный, мой сухой Пантикапей!..
Плесни-ка, море, мне в стакан, налей...
Я молодость мою запью тобою -
Любимым все сильнее и скупей.


*   *   *

Плоть яростная женская груба.
Откину прядь прилипшую со лба.
Прости, любимый. Нежности не знала.
О нежности твоей - моя мольба.


*   *   *

Так нарисуй меня!.. А как?.. Вот так:
Монисто звонкое - как золотой карась - пятак,
И пестрядь юбок, и платок расшитый
Горит костром! На скулах - дикий мак!..


*   *   *

Цыганочку себе нашел?.. Гляди:
Тебя крестом запрячу - на груди...
Тебя с собой - во вьюгу унесу...
В кулак зажму... От сытости - спасу...


*   *   *

Ох, сколько там времен?.. На стрелки глянь:
Пора идти... Расшита снегом рвань
Посконной да холщовой нашей жизни...
Ну, с Богом. Поцелуй меня и встань.


*   *   *

Остались два печенья на столе.
Окно горячее - на выстывшей земле.
Остались мы, идущие по миру
Уже поврозь - в казнящей, хищной мгле.


*   *   *

"Любимая!.." - Но в зеркале - не я,
А в трещинах, морщинах - плоть моя...
И ты - старик... Не плачь. Тебя люблю я -
На берегу иного Бытия.


*   *   *

Старуха буду ведь!..
            Скорей  гляди:
Вздымается, идет волна груди...
Люби, покуда я не почернела!..
А там - пойдут холодные дожди...

      
*   *   *

А там - дожди косящие пойдут,
Слезящийся огонь очей зальют...
Еще, любимый, есть в запасе Время.
Еще не скоро наш Последний Суд.


*   *   *

- Ты за каждою дверью видишь - себя.
- Такая судьба.
- Ах, нахалка, да ты ж еще - молода!
- Да.
- А за этою дверью - что гудят?..
- Свадьбу - гости глядят.
- Чью?.. Неужто - твою?!,,
- Слушай, что пою.


СВАДЬБА

Все по рынкам, по вокзалам, по миру скиталась.
Не краса была - а сила. Не любовь - а жалость.

Как вкусна вода из баков железнодорожных!
Близ гостиниц - вой собаки - отсветом острожным...

Сколько раз - в подушку криком: эх, судьбу узнать бы!..
Вот - сияю ярким ликом. Дожила до свадьбы.

Серьги - капельками крови. Дрожу, как синица.
Сколько было всех любовей, - может, эта - снится?!

Вспомню: боль... Пиджак на стуле... Писем вопль упорный...
В самолетном диком гуле - плач аэропортный...

Рюмки на снегу камчатном ягодами светят.
Сойкой в форточку влетает резкий зимний ветер.

Только счастья нам желают, нашу бьют посуду,
Только я тебя целую, все не веря чуду!

И когда средь битых чашек нас одних оставят -
Наши прошлые страданья ангелы   восславят.


*   *   *    

Горечь лифтов
                ноздри прожгла.
Вдоль по стенкам - надписей шрам.
Где-то здесь я была. Жила.
Здесь - залеченный жизни шрам.

Под пятою  подъезд гудит.
Я бегу. О! Я узнаю -
Маргарин первобытно смердит,
И аккорд гремит,
                как в Раю...

Ты, высотка!  Тюрьма людей...
Ты, любовь - ты пес за дверьми...
...От любви нам - паче зверей -
Жить - людьми,
                умирать - людьми.

О, как веки воспалены
Флюорографом этажей...
Все каморки - обнажены...
Все лилеи  закинутых шей...

И, как вкопанная, замру
У квартиры с номером: ох,
Это здесь...
                И, как на ветру,
Съежусь: о, прости меня, Бог.


ГРЕХОПАДЕНИЕ

Меня девки подговорили
И я белое платье пошила
Ну сначала ели и пили
Торт я резала да шутила
А была компания пестрой
Гобоист мой
                да два шофера
Упирался мой локоть острый
В пачку драную"Беломора"

Общежитье
                И день рожденья
Дух вахтерских и раздевалок
И соседки курянки  варенье
Эх из курских китайских яблок
Гости гости куда ж уплыли
Гобоист мой напился пьяным
И тяжелые руки застыли
На кривом столе деревянном

Я-то знала - другую любит
Только я-то - живая птица
Я в вино обмакнула губы
Я боялась пьяной напиться
Я по нем музыкантишке сохла
Уже два с половиной года
Та другая давно б издохла
Я живуча
               Такая порода

И когда он сгреб меня - кучей
Да на койку скриплую кинул
Да ожег щетиной колючей
Да приник губами сухими
Я сказала
Да все что хочешь
Он
Но я не люблю нисколько
Жизнь загубишь одною ночью
Да ее загубить недолго

Ох и страшно было
                так страшно
Я ж девчонка была натурально
С посконьем своим - в ряд калашный
Иноземный да чужедальний
А уж двадцать четыре года
Бабе стукнуло нестерпимо
Мужику б - посреди народа -
Закричала бы
                ты любимый

А тут страх этот - так ли двину
Я рукою 
                ногою так ли
Пот клеймит бугристую спину
Волоса - наподобье пакли
Ребра гнулись - ломкие спицы -
Да под ребрами под мужскими
О как тяжко же становиться
Бабой - чтоб носить это имя

О как больно
                как это больно
Эту боль рассказать - не хватит
Ни столицы первопрестольной
Ни железной прогнутой кровати
Я закрыла простынку телом
Чтобы он не узнал  не понял
Что сермяжницу
                захотел он
За парчовой царицей в погоне

Он не понял   
Назвал меня шлюхой
Только скучной   
                очень плохою
Он сказал   
Твое тело глухо
Ты навек пребудешь глухою
Нет в тебе изюминки этой
Той что всех мужиков щекочет
Нет того медового света
Что испить до дна всякий хочет

И пошел ремень заправляя
Громыхая мелочью медной
А я думала что умираю
И упала на пол паркетный
Мы его мастикой натерли
Запах был гадюшный и сладкий
И схватил он меня за горло
Запах этот
                мертвейшей хваткой

И лежала всю ночь под дверью
Голяком
              мертвяком
                распилом
Дровяным
                убитою зверью
Ржавым заступом
                близ могилы
Заступись заступником
                кто-то
Никого      
Пустынна общага
Вот какая это работа
Вот какая это отвага

Вот как
                бабами становяся
На паркетах пищим по-птичьи
А потом - от холопа да князя
Озираем державу мужичью
А потом
             
Что потом  мы знаем
Мы - царицами
                прем по свету

А ночьми
                от боли рыдаем
Оттого что нежности -
                нету


ЭРОС


Я снимаю сережки - последнюю эту преграду,
Что меня от тебя  заслоняет - как пламя, как крик...
Мы позор свой забудем. Так было - а значит, так надо.
Я пока не старуха, а значит, и ты не старик.

Повторим мы любовь - так пружину, прижатую туго,
Повторяют часы, нами сданные в металлолом...
Вот и выхода нет из постылого зимнего круга.
Но зима не вовне - изнутри. Мы - в жилье нежилом.

И пускай все обман - не прилепится к мужу супруга! -
И пускай одиночество яростью тел не избыть -
Мы лежим и дрожим, прижимаясь в горячке друг к другу,
Ибо Эроса нет, а осталось лишь горе - любить!

И, когда мы спаялись в ночи раскаленным металлом,
И навис надо мной ты холодной планетой лица, -
Поняла: нам, веселым, нагим, горя этого - мало,
Чтобы телом сказать песнь Давида
                и ужас конца.


*   *   *

Снова лифт.
Душа болит
Вниз. А сердце - вверх летит.

Камнем вниз - а сердце - вверх!
На площадке - яркий смех.

Я спугнула их. Они
Целовались яростно!

...О, спаси и сохрани -
Губ девичьих ягоды...

Корневища рук мужских.
И подснежник платья.
Ширь разлива - свет реки -
Крепкого объятья.

"Это - Вечная Весна!.."
"Молодежь-то - дурит..."
А старуха - одна -
Близ подъезда курит.

Резко глянет на меня.
Качнусь, как бы спьяну.

После дыма да огня
Я - тобою стану.


ТЕЛО И ДУША

Огни увидать на небе. Платье через голову скинуть.
Ощутить перечное, сладкое жжение чрева.
Аметисты тяжелые из нежных розовых мочек вынуть.
Погладить ладонью грудь - справа и слева.
Пусть мужик подойдет. Я над ним  нынче - царица.
Пусть встанет на колени. Поцелует меня в подреберье.
Пусть сойдутся в духоте спальни наши румяные лица.
Пусть отворятся все наши заколоченные накрест двери.
Выгнусь к нему расписной, коромысловой дугою!
Он меня на узловатые, сухие ветви рук - подхватит...
Ощутить это первое и последнее счастье - быть нагою
Вместе с желанным - на дубовой широкой кровати!

...Да что ты, душа моя, плачешь!..
                Ты ж еще не улетаешь
Туда, откуда будешь
                с тоскою глядеть на Землю,
Ты еще мое грешное тело любовью пытаешь,
Я ж - еще прощаю тебя и приемлю!
Опомнись!.. Не плачь!.. Ты еще живешь
                в этом горячем теле,
В этом теле моем, красивом, нищем и грешном...
О, уже некрасивом, -
                вон, вон зеркало над постелью!..
О, уже суглобом, сморщенном, безгрешном,
                безбрежном...
О, в этом мало рожавшем,
                под душем - гладком, давно постылом,
Украшаемом сотней ярких пустых побрякушек,
О, в этом теле моем,
                еще кому-то - милом,
Живешь еще, - и к тебе тянутся чужие - родные - души!

Ну что же! Придите!
                Я вся так полна любовью -
Душа моя еще не ушла из бродячего тела,
                она еще здесь, с вами...

Но час настанет -
                и встанет она у изголовья,
Как над упавшим ниц в пустыне - в полнеба -
                пламя.


ХРАМ КАНДАРЬЯ-МАХАДЕВА

Мрак черным орлом - крылами! - обнял меня.
Когти звездные глубко вонзил...
Вот я - нищенка. Стол - без хлеба. Стекло - без огня.
Башмаки - на распыл.

Ту обувку, что сдергивал жадно - пальчики-пяточки мне целовал!.. -
В огонь, на разжиг...
И дырявый кошель грош серебряный - весь промотал,
До копеечки, в крик.

Гляну: щиколки - в жутких опорках... Ах Боже Ты мой,
Я ли?! - в тряпках, что стыд
Изукрасил заплатой... - А помнишь - зимой
По дороге, что хлестко блестит

Войском копий-алмазов! Где уши - залепят гудки
Саблезубых машин! -
Ты за мною бежал, криком - кровью мужичьей тоски -
Истекая меж сдвинутых льдин

Многооких, чудовищных зданий, торосов-громад,
Меж сгоревших дворцов, -
А  царица твоя в шали яростной шла - в ярких розах до пят,
В звездах синих песцов,

В чернобурых, густых, годуновских мехах,
В продубленных - насквозь!..

...Локоть голодом, черною коркой - пропах.
Не загину: авось.

Для Лопаты Времен я пребуду: горчайший навоз.
Для колес лягу: грязь.
Скомкай платом меня, о Господь, для чужих диких слез! -
От своих - лишь смеясь,

Отряхнусь...
                Ночь черна. Пьяней самогона-вина.
Деготь, сажа и мед.
Себя судоргой: хвать! Когтем цапну: одна?!..
Да: камень и лед.

И, сыта маятой, что молча спеку во печи
Нездешних времен,
Я пред  зеркалом - в зубы кулак: о, молчи
О том, что и он...

............о том, что и ты -
                в пироге нищеты! -
Начинка, кисляк...
............о том, что пронзительней нет под Луной красоты,
Когда мы - вот так -

Во мраке больничной каморы -
                речной, перловичный плеск простыней -
Печати сургучной тьмы -
Рты пьются  ртами - плечи ярче огней -
В них стылые лица купаем мы -

В горящих щеках и белках!
                В ладонях, грудях, животах!
О мир, Брат Меньшой!
Ты в нас - внутри! А снаружи - лишь пламень и прах,
Где тело сгорает - душой!

Где лишь угольки в сивой, мертвой золе
От нас от двоих, -
Крестом обозначь любовь на великой земле
Несчастных, святых,

Двух голых дитят,
                двух слепых, скулящих  кутят,
Двух царственных чад, -
Эх, милые, глупые, нету дороги назад!
Лишь цепи гремят.

Лишь тянет конвойный вам черствый горбыль.
Лишь похлебки вонючей дадут -
Снеговой, дымовой. Лишь подушкой под щеку - пыль.
Молитва: о, не убьют...

Да, кандальные, злые! Нищие - да!
Каторжане, юроды, сарынь!

...Это мы сверкали под солнцем любви - города.
Это мы под ветром любви шумели - полынь.

Это мы сплелись - не в чуланной карболовой тьме,
Где халаты драные, миски, лампы, шприцы,
А во храме, что ярко горит - сапфиром! - в суме
Черной ночи, где пламенны звезд мохнатых венцы!

И по медному телу, пылая, масло пота течет,
Драгоценное мирро: губами и пей, и ешь, -
И сладчайшие: лоб, колени, грудь и живот -
Есть для смертного мира - зиянье, прореха, брешь

Во бессмертие.
                Руку мне поклал на хребет -
На крестец - и жесточе притиснул к себе, прижал.

Ты не плачь, мой кандальник, страдальник.
               В Индии храм Кандария есть.
                Там тысячи лет
Мы все так же стоим: сверкающий ты кинжал,

Драгоценные ножны я, изукрашенные бирюзой.
...Изукрашенные чернью, смолью, ржою и лжой,
Вдосталь политые дождями,
                усыпанные звездой и слезой,
Две живых, дрожащих ноги,
                раздвинутых пред твоею душой.


ВАЛЕНКИ

Да, не  царица. Господи, прости.
Да, не царица.
И фартук - масленый. И скудно из горсти
Наесться и напиться.

А мир - жестокий, многотрубный смрад
Над сараюшкой.
И в том бараке всякий смерд был рад
Чекушке и горбушке.

Бывала рада я... Чему? Кому?!
Издохла жалость
Кощенкой драной. К милому - в тюрьму
Я наряжалась:

Пред мыльным зеркалом, в испарине - серьгу,
Ушанку-шапку:
Лиса убитая!.. - и живо, на бегу
Скидая тапки,

Сухие лытки всунуть в раструбы тепла,
Слепого жара...
О, как в тех катанках я Ангарой текла,
К тебе бежала!

О, как те валенки впечатывали след
В слепящий иней,
В снег золотой и наст, от горя сед,
И в густо-синий

Сугроб перед тюрьмой, где плакал ты,
Вцепясь в решетки,
Глянь, я внизу!.. А там, за мной - кресты
И купол кроткий!..

А там, за мной, горит широкий мир
Сребряным блюдом!
И Солнца сладко яблоко! Вот пир -
Я в нем пребуду

Хозяйкой ли, прислугой - все одно!
Убил?! Замучил?!..
Я хлеб тебе сую через окно -
Звездой падучей!

Ни палачей, ни жертв, ни судей нет.
Мы - дети Божьи.
К тебе по блюду я качусь - багрян-ранет:
По бездорожью

Острожному, по саблям голых пихт,
По свадебным увалам,
По льдяным кораблям, где штурман зябко спит
У мертвого штурвала,

По мощным ситным круглых, пламенных снегов
Из зимней печи,
Мокра, как мышь, под шубой на бегу, - к тебе, Любовь,
К тебе, далече!

К тебе!.. - и наплевать - не дожила.
Не добежала.
В дырявых катанках близ царского стола
Мешком упала.

А мир сверкает!.. блюда новые несут
И серебра и злата!..
А я лежу ничком, и слезы все текут,
Как у солдата,

Когда в окопе он... и, валенки мои,
Мои зверятки...
Заштопать, залатать... - и снова - до Любви:
Марш - без оглядки -

Через дымы, чрез духовитый смог,
Через гранит тюремной кладки -
Чтоб напоследок, у острога, одинок,
Меня узрел ты на снегу... вперед, зверятки...


РАЗЛУКА. КВАРТИРА  3

Этот мир - чахлый призрак. Бесплотный, костлявый.
Люди, чуть съединившись, опять разрывают уста.
И бегут, будто в астме дыша, и спеша - Боже правый! -
Во бензины автобусов, на поезда...

Вот и ты убегаешь. И пальто твое я проклинаю,
Потому что не руки вдеваешь в него, а такую тоску,
Что страданья больней, чем прощанье, я в мире не знаю,
Хоть прощаться привыкли на бабьем, на рабьем веку!

И бежишь. И бегу.
И от нас только запах остался -
Вкруг меня - запах краски,
Вкруг тебя - запах модных дурацких духов...
Эх ты, призрачный мир!
Под завязку любовью уже напитался.
Мало всех - прогоревших, истлевших - людских потрохов?!..

Но, во смоге вонючем спеша на сиротский, на поздний автобус,
Шаря семечки мелочи,
Ртом в чеканку мороза дыша,
Будем помнить: разлука - то мука во имя  Живого, Святого,
Что не вымолвит куце, корежась, живая, немая душа.



               

ФРАНЦИЯ. ФРЕСКА

               
*   *   *

Вода - изумрудом и зимородком,
И длинной селедкой - ронская лодка,
И дымной корзиной - луарская барка.
Парижу в горжетке Сены - ох, жарко.

В камине камня трещит полено -
Пылает церковь святой Мадлены,
Швыряет искры в ночку святую...
Париж! Дай, я Тебя поцелую.

Я всю-то жизнешку к Тебе - полями:
Где пули-дуры, где память-пламя,
Полями - тачанок, таганок, гражданок,
Где с купола - жаворонок-подранок...

Бегу! - прошита судьбой навылет:
Нет, Время надвое не перепилит!
Рубаха - в клочья?!.. - осталась кожа
Да крестик меж ребер - души дороже...

Бегу к Тебе - по России сирой,
Где вороном штопаны черные дыры,
Где голод на голоде восседает,
А плетью злаченою погоняет!

Ты весь - бирюза меж моих ладоней.
Сгорела я за Тобой в погоне.
И вот Ты у ног, унизан дождями,
Как будто халдейскими - Бог!.. - перстнями...

А я и не знаю - что делать девке?
Забыла русские все припевки.
Лежишь, в мехах дымов, подо мною?! -
Валюсь Тебе в ноги - сковородою -

Где в стынь - расстегаи, блины, форели!
Где реки - в бараньих шкурах метелей!
А елки!.. а  зубья кровавых башен!..
Париж, наш призрак велик и страшен,

Наш призрак - выткан по плащанице
Снегов - кровоточащей багряницей:
На рельсах, скрепленных звездой падучей,
Мужик - лоб во проволоке колючей...

И ноги льдяны!
                И руки льдяны!
Не счесть рябин в хороводе пьяных!
А над затылком - доска пылает:
"ЗЕМЛЯ, ТВОЙ ЦАРЬ ТЕБЕ ВСЕ ПРОЩАЕТ..."

И я, Париж, у Креста стояла.
И я завертывала в одеяло
Легчайшее - кости да кожа - тело.
А пламя волос во пурге летело.

А ты... -
              из мерзлот, где сутемь да слякоть,
Я так мечтала, сгорбясь, заплакать
Над жгучей жемчужиною Твоею,
Над перстнем - розовым скарабеем -

На сморщенной лапе старухи-Европы,
Над кружевом - в прорези грязной робы
Наемного века!
                Над яркой бутылкой
Купола Сакре-Кер!
                ...над могилкой

Той маркитантки, кормившей с ложки
Солдат в императорской, злой окрошке -
О, где там парижский,
                а где там русский, -
Лишь взор - от слез - по-татарски  узкий...

И ветошь - к ране, и кружку - в зубы...
Париж! Неужели Тебе не люба -
Я: руки - в масле, я: скулы - в соли:
Чертополох - на Твоем подоле!

Пылинка, осколок полярной друзы -
Я здесь, прорвавшая века шлюзы
Размахом сердца, сверканьем тела...
Я так предстать пред Тобой хотела,

Как мать калеки - пред Чудотворной!
Мы, люди, - у Бога в горсти лишь зерна:
Во вьюге брошена, проросла я
Сюда, где Мария Стюарт - молодая,

Где мчится Шопен, в кулаке сжимая
Ключи от музыки, где немая
Шарманщица плачет перед Ван-Гогом,
А он ее угощает грогом

И в зимнюю шапку кладет монету!
И прочь - с холстами - по белу свету!
А Ты горишь за спиной кострищем,
Мой принц, Париж, что взыскуем нищим...

Я в Нотр-Дам залечу синицей.
Златым мазком мелькну в колеснице
Беззвучного Лувра: картиной - крикну!..
Зазябшей чайкой к воде приникну:

Лицо, и шея, и подбородок -
В Тебе, изумруд мой и зимородок,
Фонарь мой - во мраке родных острогов,
Оборвыш мой - у престола Бога:

Гаврош - с гранатой - под левой мышкой...
Париж. Я с Тобой. Не реви, мальчишка.
Шарманщик играет близ карусели.
А мы с Тобой еще не поели

Каштанов жареных...


ВОЛОДЯ ПИШЕТ ЭТЮД ТЮРЬМЫ КОНСЬЕРЖЕРИ

Сказочные башенки,
                черные с золотом...
Коркою дынною - выгнулся мост...
Время над нами
                занесено - молотом,
А щетина кисти твоей
                полна казнящих звезд.

То ты морковной,
                то ты брусничной,
То - веронезской лазури зачерпнешь...
Время застукало нас с поличным.
Туча - рубаха, а Сена - нож.

Высверк и выблеск!
                Выпад, еще выпад.
Кисть - это шпага.
                Где д'Артаньян?!.. -
Русский художник,
                ты слепящим снегом выпал
На жаркую Францию,
                в дым от Солнца пьян!

А Солнце - от красок бесстыдно опьянело.
Так пляшете, два пьянчужки, на мосту.
А я закрываю живым своим телом
Ту - запредельную - без цвета - пустоту.

Я слышу ее звон... -
                а губы твои близко!
Я чую эту пропасть... -
                гляди сюда, смотри! -
Париж к тебе ластится зеленоглазой киской,
А через Реку -
                тюрьма Консьержери!

Рисуй ее, рисуй.
                Сколь дрожало народу
В черепашьих стенах,
                в паучьих сетях
Ржавых решеток -
                сколь душ не знало броду
В огне приговоров,
                в пожизненных слезах...

Рисуй ее, рисуй.
                Королев здесь казнили.
Здесь тыкали пикою в бока королям.
Рисуй! Время гонит нас.
                Спина твоя в мыле.
Настанет час - поклонимся
                снежным полям.

Наступит день - под ветром,
                визжащим пилою,
Падем на колени
                пред Зимней Звездой...
Рисуй Консьержери. Все уходит в былое.
Рисуй, пока счастливый, пока молодой.

Пока мы вдвоем
                летаем в Париже
Русскими чайками,
                чьи в краске крыла,
Пока в кабачках
                мы друг в друга дышим
Сладостью и солью
                смеха и тепла,

Пока мы целуемся
                ежеминутно,
Кормя французят любовью - задарма,
Пока нас не ждет на Родине беспутной
Копотная,
                птичья,
                чугунная тюрьма.

               
ЗОЛОТАЯ ЖАННА

Горький сполох тугого огня
Средь задымленного Парижа -
Золотая мышца коня,
Хвост сверкающий, медно-рыжий...

Жанна, милая! Холодно ль
Под вуалью дождей запрудных?
Под землей давно твой король
Спит чугунным сном непробудным.

Грудь твоя одета в броню:
Скорлупа тверда золотая...
Я овес твоему коню
Донесла в котоме с Валдая.

Героиня! Металл бровей!
Средь чужого века - огарок
Древних, светлых, как соль, кровей!
Шпиль костра и зубчат, и жарок.

Пламя хлещет издалека -
Волчье-бешеное, крутое.
Крещена им на все века,
Ты сама назвалась - святою!

И с тех пор - все гудит костер!
Красный снег, крутяся, сгорает!
О, без счета твоих сестер
На твоей земле умирает!

За любовь. За правду. За хлеб,
Что собаки да свиньи съели.
И Спаситель от слез ослеп,
Слыша стон в огневой купели -

Бабий плач, вой надрывный, крик
Хриплогорлый - ножом по тучам:
Золотой искровянен лик,
Бьется тело в путах падучей!

Вот страданье женское! От
Резко рвущейся пуповины -
До костра, чей тяжелый плот
Прямо к небу чалит с повинной!

Стойте, ангелы, не дыша!
Все молчите вы, серафимы!
Золотая моя душа
Отлетает к моим любимым.

И костер горит. И народ
Обтекает живое пламя.
Жанна, милая! Мой черед
На вязанку вставать ногами.

Ничего не страшусь в миру.
Дети - рожены. Отцелован
Мой последний мужик.
                ...На юру,
Занесенном снежной половой,

На широком, седом ветру,
От морозной вечности пьяном,
Ввысь кричу: о, я не умру,
Я с тобой, золотая Жанна!

С нами радость
                и с нами Бог.
С нами - женская наша сила.
И Париж дымится у ног -
От Крещения до могилы.


МОСТ НЕФ. ЭТЮД

Той зеленой воде с серебристым подбоем
Не плескаться уже никогда
Возле ног, отягченных походом и боем,
Где сошлись со звездою звезда.

По-французски, качаясь, курлыкают птицы
На болотистом масле волны...
Вам Россия - как фляга, из коей напиться
Лишь глотком - в дымных копях войны.

Я - в Париже?! Я руки разброшу из тела,
Кину к небу, как хлеба куски:
Где вы, русские?.. Сладко пила я и ела,
Не познав этой смертной тоски -

Пятки штопать за грош, по урокам шататься,
Драить лестницы Консьержери
И за всех супостатов, за всех святотатцев
В храме выстоять ночь - до зари...

О вы, души живые! Тела ваши птичьи
Ссохлись в пыль в Женевьев-де-Буа.
В запределье, в надмирных снегах, в заресничье
Ваша кровь на скрижалях жива.

И, не зная, как сода уродует руки,
Где петроглифы боли сочту,
Имена ваши носят парижские внуки:
Свет от них золотой - за версту.

О, Петры все, Елены и все Алексеи,
Все Владимиры нищих дорог!
Я одна вам несу оголтелой Расеи
В незабудках, терновый, венок.

А с небес запустелых все та ж смотрит в Сену
Белощекая баба-Луна,
Мелочь рыбную звезд рассыпая с колена,
С колокольного звона пьяна.


ХРАМ АЛЕКСАНДА НЕВСКОГО В ПАРИЖЕ

Это две птицы, птицы-синицы,
Ягоды жадно клюют...
Снега оседает на влажных ресницах.
Инея резкий салют.
Рядом - чугунная сеть Сен-Лазара:
Плачут по нас поезда.
В кремах мазутных пирожное - даром:
Сладость, слеза, соль, слюда.
Грохоты грузных обвалов столетья.
Войнам, как фрескам, конец:
Все - осыпаются!
                ...Белою плетью
Жги, наш Небесный Отец,
Нас, горстку русских на паперти драной:
Звездным скопленьем дрожа:
Всяк удержал, и тверезый и пьяный,
Лезвие злого ножа
Голой рукою! А шлем свой кровавый
Скинуло Время-Палач -
Русские скулы да слезная лава,
Лоб весь изморщен - хоть плачь...

Сколь вас молилось в приделах багряных,
Не упомянешь числом.
Храма горячего рваные раны
Стянуты горьким стеклом.
Окна цветные - сердца да ладони.
Радуга глаз витража.
Рыжие, зимние, дымные кони.
Жернов парит беляша.
Крошево птиц - в рукаве синя-неба.
Семечки в грубых мешках!
Хлеб куполов! Мы пекли эти хлебы.
Мы - как детей - на руках
Их пронесли!
                А изящный сей город
То нам - германский клинок,
То - дождь Ла-Манша посыплет за ворот:
Сорван погон, белый китель распорот,
Господи, - всяк одинок!
Ах, витражи глаз лучистых и узких,
Щек молодых витражи -
Руки в морщинах, да булок французских
На - с голодухи! - держи!
Встаньте во фрунт. Кружевная столица,
Ты по-французски молчи.
Нежною радугой русские лица
Светятся в галльской ночи.
В ультрамарине, в сиене и в саже,
В копоти топок, в аду
Песьих поденок, в метельном плюмаже,
Лунного Храма в виду!
Всех обниму я слепыми глазами.
Всем - на полночном ветру -
Вымою ноги нагие - слезами,
Платом пурги оботру.

         
РАЗРЫВ

Взял грубо за руку. К   устам, как чашу,
Поднес - пригубил - и разбил.
О боги, боги. Мы не дети ваши.
Вы нас пустили на распыл.

Подруга, слышь, - молочных перлов низка
Мне им подарена была!.. -
Мне, нежношерстной, глупой киске
С подбрюшьем рысьего тепла...

Подруга, ты умеешь по-французски,
А мне - невмочь. Слоновой кости плеч
Ты помнишь свет? И взор степняцкий, узкий,
Светлей церковных свеч.

Златые бары, грязные вокзалы,
Блевотный, горький дух такси.
И то, как Русь веревками связала -
Чрез все "тубо" и все "мерси" -

Мне щиколотки - чтоб не убежала!
И кисти рук потресканных - чтоб я
Всю жизнь, кряхтя и матерясь, держала
Чан снежного, таежного белья!

Чтоб, в уши завинтив ее алмазы -
Блескучий Сириус, кроваво-хлесткий Марс -
Под выстрелами умирала сразу,
Как при разрывах принято у нас.

И ты, фрондер, любовник фатоватый,
Песнь лающий в ненашенскую тьму,
Не заподозришь, что не девки мы - солдаты:
По гордому наследству, по уму

Неженскому, которого разрывом
Не испугать: - мы - пуповину рвем!
...Прощай. Лишь в пустоте порвавшись - живы.
Лишь лоскутами яркими - живем.

А лоскуты сшивает в одеяло
Безносая, безгрудая, - Она...
Отыдь. Уже тебя поцеловала.
Уже тебе ни капли не должна
Своей карминно-винной, царской крови,
Тугого тела, яростной души.
...Умру - бери портрет, целуй глаза и брови
И ноздри раздувай, припомнивши духи.

И бормочи в слезах свои Пардоны,
И Силь Ву Пле, и Господи Прости, -
Не надо мне, Париж, твоей короны:
Я голяком хочу на Русь ползти.


MEMENTO LUTECIA

Метель громадой тысячи знамен
Укрыла мавзолейный мрамор...
Да, здесь остался, кто в судьбу влюблен -
Три пастуха да старец Симеон,
Портрет, ножом изрезанный, без рамы.

Снег льет с небес - горючий, голубой.
Он льет и засыпает нас с тобой,
Наш мир гранитный и рогожный.
Прилив - отлив. Гей, ледяной прибой!
Немым - пред смертью - спеть возможно.

Да, можно петь! И выть! И прокричать,
И высыпать половой - слово.
Нам Каинова спину жжет печать.
Нам не поклонятся, не крикнут: "Исполать!" -
Народы, чужды и суровы.

А будут молча, зубы сжав, смотреть,
Как мы в геенне огненной гореть
Зачнем; как в выстывшей купели,
Утробно сжавшись, мертвые - на треть,
Мы будем песню петь, что - не допели.

Что не допели во хмельных, донских степях.
Не прохрипели в пулевых, взрывных полях
Там, на Дуге, на Курском Коромысле.
Ту, что шептали чревом - в рудниках.
Ту, что - когда в петле зависли
Елабужской ли, питерской - нутром
Стенали! Выдыхали! Вырывали -
Как жилу зверя рвет охотник - вон!
                Как древо - топором -
Корявое, что выживет - едва ли...

Но выживали - с песней на устах!
С широкой, как метель и ветер! С этой -
Сияющей, как иней на крестах,
Как кровь - с гвоздей - на Божиих перстах,
Смеющейся у гроба: "Смерти - нету!.."

Да, здесь остался нищ - и стар, и млад.
Россия - свищ. В нем потроха горят,       
Просвечены рентгеном преисподним.
Мы кончены. Нас нет. Бьюсь об заклад:
Кто в белизне сгорит - уйдет свободным.

Глядите все: горят лабаз и мышь.
И, Башня до небес, - как страшно ты горишь
Среди серебряного града!
То Вавилон?!..
...А где-то спит малец Париж
В руках у минорита-брата.

А может, францисканца?.. Капюшон
Засыпан снегом; кашлем рот спален;
Слезу вберут сухие щеки;
И на руке, как на реке, малец -
Ситэ в снегу, начало и конец,
И синий небосвод высокий.

И нам в тебя, Париж мой, не сбежать.
Тебя нам на руках не подержать,
В Нотр-Дам не преклонить лбы наши бычьи.
Нам здесь осталось петь и умирать,
А в серафимском, волчьем ли обличье -

Равно.
Кури говно да пей вино
Из нефти, сулемы. Веретено
Крути с куделею метели:
Вперед, назад. Ты был живой - давно.
В гробницу ляг. Под алое рядно
Гранита. Кость царя, слуги - одно.
Найдут через века. Сочтут темно.
Об этом пой. Об этом мы - не спели.


КОРОЛЕВА МАРГО

СВАДЬБА

Обвожу застылыми очьми
Этот мир.
Кровью простыню ожгла, слезьми... -
Сколько дыр!..

С кем я, Боже, только ни спала
На пуху...
Перед свадьбой - как топаз, светла
На духу.

Изгибали ржавой кочергой.
Били в грудь.
Перед свадьбой - помолюсь нагой,
Как-нибудь.

Дзынь бокалов! Бом тимпанов! Сверк
Плеч и шей!
...Так любила: камеристку Смерть -
Вон - взашей.

В жизни - тела желтый жмут лимон
До костей.
Перед смертью - побрякушки вон,
Вон - гостей.

Вон - парчу и злато, солод вин,
Жемчуга.
Перед смертью - ты одна, один,
И снега.

Царские - богат куничий мех!.. -
Шубы - в пух...
Перед смертью помолюсь за всех
Я старух.

Ибо там, давно, они, как я,
Пили всласть
Лед, и мед, и холод бытия,
Стыд и страсть.

И в последнем кубке мне несет
Мой король
Снова: ночь, мороз, и крик, и лед,
Снова - боль.

Ведь пока мне больно - значит, я
Не ушла!..
Гости, гости, - сирая семья
В ширь стола...

Ешьте, пейте, - до отвала вин!..
...Пьян и сыт,
На закраине стола - один -
Бог мой спит.

             
ЛА МОЛЬ

Я в глаза тебя бью!
                ...Я целую твои
Зубы - белой полоской прибоя...
Не упрятаться в мышью нору от любви.
Под широкими звездами - вою.
Ты колдун. Ты царапал мне крест на груди.
Ты летел сквозь меня вороненком.
Ты хрипел: "Королева!.." Вранье исследи
Да замеряй рулеткою тонкой.
Изучи жуткий огнь ненавидящих глаз,
Хохот хилых лопаток разрыва
И пойми, что все счастие - здесь и сейчас,
А что будет - угрюмо и лживо.
Помню узкие, стеблями, ноги; щеку -
Лунным кратером; щучию спину.
Ты танцуя вошел. Ты раздвинул тоску.
Будто нож, из себя тебя выну.
Помню - прозвищу выдохну в ухо: "Ла Моль!.."
"Хендрикье!.." - "Рафаэлло!.." - "Джорджина!.."
А на деле - разрезала русская боль
И подвздошье, и бабью брюшину.
Помню сине-зеленое море и хлад.
Зубы клацали. Шуба не грела
Ни душонку, что вечно глядится назад,
Ни корявое - коркою - тело.
Хлеб горячий телес!
                Ешьте, птицы небес!
Чайки сыпались.
                В губы клевали.
И ты падал с небес, будто коршун, отвес,
И по мне руки-крылья хлестали.
И меня пальцы-клювы кололи в уста,
Жернова локтевые мололи...
И смололи. И стала безвидна, пуста -
Я: землею безумья и боли.
Выступает по мне копьевидная соль.
Покрывает тюремная наледь.
Я глаза тебе вырву, слепая юдоль.
Я сама поражу тебя - насмерть.
А меня не убьешь. Я ведь, бочка, пуста.
Я ведь, выдра бесщенная, лыса.
...Только с ребер Его канет птица креста
На залив мой грудной, на объятье моста,
На прибой затонувшего мыса.

               
ВАРФОЛОМЕЕВСКАЯ НОЧЬ

Жизнь, ты кроха. Ты малая мышка.
Я так мало на свете жила.
А меня протыкают, как пышку,
Зубы холода. Когти стекла.

Я прислужка. Меня пощадите.
Копья в грязную тычут парчу.
Золотые кровавятся нити.
С гарпуном в чешуе - жить хочу.

Жить! - Лимон, помидоры кусала.
Белый пламень из кружки пила.
Близ иконы, рыдая, стояла.
Да молитва до звезд не дошла.

Порот зад мой соленою розгой.
Как, вспухая, алели рубцы!
Вы, солдаты  высокого роста,
Пожалейте меня, подлецы...

Рыжий! Ражий! Зачем ты копьище
В грудь всадил мне, под ребра угнал...
Видишь - красная кровь! Видишь - нищей
Рождена, пока Бог не прибрал!

Королевишны, голубокровки, -
Вон они, по мышиным норам...
А бедняги, а прахом торговки -
С голой грудью, открытой ветрам!

Мы не прячемся: смерть - она рядом.
Знаем запах рубахи ее.
Поклянемся и златом и гадом.
Разорвем на повязки белье.

И, ужасные раны бинтуя,
И, губу прокусив до кости,
Знаю истину, знаю простую:
Эту жизнь, как огонь, пронести -

Пронести!.. - нежной свечкой по кругу,
По пустым анфиладам дворца,
Где тела громоздят друг на друга
Мертволикую тяжесть свинца,

Где пылающих, пламенных, пьяных
Остывает слоновья гора...
Жить хочу. Жить хочу. Без обмана.
И дожить. И дожить до утра.

Наврала вам в лицо! - не прислужка.
Я в крови королевской лежу.
Звон зубов - об солдатскую кружку.
Мрачный сок - по святому ножу.

"ЖИТЬ!" - морозом и кровью по коже
Грубо вышита древняя вязь.
Умираю - за то, что похожа
На судьбу: от нее родилась.


ЖАН-КРИСТОФ

Я вижу: молча, на мосту,
Два кулака сжав за спиною,
Стоит и глазом пустоту
Сверлит - и небо над стеною

Консьержери. Горит звезда
Лимонной коркой - в пьяном дегте.
И тишина. И никогда.
И музыка впускает когти

В глухую душу. В тяжкий плеск
Отравленной, дегтярной Сены.
Есть камни. Звезды. Лунный блеск.
Любовь. Оскал ножа измены.

Есть ненависть. Есть роды, где
Слепые выгибы коленей
И дым кровей, и в борозде -
Плуг - головенкой поколений -

Взрезает землю поперек
И вдоль. Есть таинство зачатья,
Как стеаринный, слезный ток
Вдоль икр и голеней Распятья.

Есть старости белесый бред.
Крик похоронный - бархат алый.
И есть безумие - стилет! -
А с лезвия Луна стекала,

Когда входил он под ребро,
Где желтый жир и бабья слякоть,
Но так изогнуто бедро,
Что суждено, сжав зубы, плакать.

Вот это все - как рассказать?!
Бах выболтал. И Моцарт выдал.
И, Боже, музыку опять
На снег, босой, из храма, выгнал.

Святая мученица - и
Мучительша, каких не сыщешь,
Ты, музыка, взамен любви
В ушах, как голый ветер, свищешь.

Но мир - не музыка. Но мир -
Он Богом слеплен, не тобою,
Из грязи, из вонючих дыр,
Из бирюзы под злой стопою.

Из воплей рабьих и костей
Солдатских; из телес, что тестом
В котле зимы взойдут в людей,
Займут средь звезд на небе место.

Его ты не преобразишь.
Не выродишь - ты разве баба?!..
И смоляной петлей - Париж:
Голгофа, Мекка и Кааба.

Ты проклят музыкой. Ты раб.
И все звучит. И все немое.
И когти лунных львиных лап
Свисают с крыши над тобою.

Сто поколений здесь пройдет:
Венеды, хлодвиги и франки.
Пребудут: ночь, и черный лед,
И визги пьяненькой шарманки.

И так же - над Консьержери -
По шляпку вбита в горло боли -
Звезда, твой фа-диез. Смотри
Ты ей в лицо со дна юдоли.

Плевать на то, что не сыграть.
Что зрячий хлеб - глухие съели.
Там, в пустоте, - рыдает мать
Над голопузкой в колыбели.

И это плачет Жизнь сама,
Меняя мокрые пеленки,
По Музыке сходя с ума,
Как по нероженом ребенке,

И эти слезы в пол-лица,
И эти волглые рыданья -
Твоя, мой гений, без конца
Кантата, без роду-названья.


ЧЕРНАЯ МОЛЬ. ПАМЯТИ ВЕРТИНСКОГО

...Я знаю: там бананы и лимоны.
Я знаю: слуг раскосых по щекам
Там бьют, когда неловко, ослепленно
Они укутывают в шубы важных дам.
Там реки фонарей текут, сияя,
В ночных, кроваво-мрачных, берегах...
О господа!.. Я девушка больная -
Чахоточный румянец на щеках!..

Подарят мне грошик - пойду я напьюсь,
А может, сгрызу и жаркое.
Я в танце с красивым юнцом покружусь,
До щиколки ножку открою.
Я знаю: там, где-то, волшебная жизнь!
Супы черепашьи, алмазы...
А ночью себе бормочу: продержись!..
А если не сдюжишь - так сразу...


...Вы за оконными решетками.
Вы за смешными жалюзи.
Вы в булошных стоите - кроткими,
И лишь - пардон, шарман, мерси.
Вы каблучишками - по гравию.
Вы шинами - по мостовой.
Вы парижанам всем потрафили:
Вы представляете живой
Страну, давно уже убитую,
Страну, что - скоро век - мертва.
...Ты! Над стиральными корытами
Клонись, Психеи  голова.

И крестик со бечевки валится
В златую пену до небес...
В кафэ хозяин - дрянь и пьяница -
Намедни под юбчонку влез.
А пальцы толстые, дубовые,
А нет ни силы, ни тоски...
А ветки Рождества еловые -
Во сне: до гробовой доски.


...Я не знаю, зачем в этом мире прекрасном
Столько выстрелов - в плоть,
                столько крови лилось?!
Сколько раз он делился на белых и красных.
Сколько черного угля в парчу запеклось...

И опять, и опять - вы в дубовых, сосновых
Или цинковых, Боже, железных гробах,
Устаете вы плыть над толпою бредовой,
На чужих озверевших руках.

И какая-то дама с букетом фиалок -
Иль слепая от горя солдатская мать?! -
Резко сбросила в снег дорогой полушалок
Цвета крови, чтоб люди могли зарыдать.

И валили зеваки, и, не чувствуя боли,
Босиком по наждачным российским снегам
Шла и Богу шептала: "Родимый, доколе?!..
Дома плачет последыш. Его - не отдам.

Всех Ты взял, милый Господи, в гекатомбу святую.
Век до шеи связала. Рукоделью - конец.
Прямо в губы, Господь,
                я Тебя поцелую,
Если Ты мне укажешь,
                кто здесь царь, кто - подлец."

И земля была устлана темно-лапчатой хвоей,
И гремели в ночи фонари, ледяны.
И стояли за храмом, обнимаяся, двое,
Узкоглазы, косматы, страшны.


...Я себе затвердила: я черная моль.
Я сошла от чужбины с ума.
Это нищих изгнанников гулкий пароль,
Это с пряностью тайской сума.

Не вопи: обязательно скатишься вниз.
А лавчонки - пропасть и ад.
Голубь ходит, клюет ненавистный карниз.
Карусельные кони гремят.

Я шарманщице суну в ладонь - на стопарь:
На, старуха, согрейся в мороз.
А в Париже - декабрь,
                а в Париже - январь,
И лицо все опухло от слез.

Жри каштан, эмигрантка!.. Не выйдет Ла Моль
Целовать твой немытый подол.
Я летучая мышь или черная моль?..
И сабо мои стоят - обол.

И подбит ветерком мой изорванный плащ
С соболиным - у горла - кружком.
Чашку кофе, гарсон!..
Я замерзла, хоть плачь.
Я застыла гаменским снежком.

Только в нежной, горячей согрелась руке -
Страшно, больно швырнули меня
В чернь и сутемь, где Сена течет налегке,
Хохоча, от огня до огня...

Толстопузый рантье. Куртуазный Париж.
Часовщик - перламутров брелок.
Я одно поняла: я летучая мышь.
Я крылом подметаю порог.

И меня во полях не обнимет король,
Всю в букетах душицы, смеясь!..
На просвет - через рюмку - я черная моль.
Мир - башмак. Я - налипшая грязь.

Но душа, что с ней делать?!.. - взыскует Креста.
Шубка ветхая. Дрожь на ветру.
На, шарманщица, грош, пей во здравье Христа,
Валик свой заверти, как в жару.

И польется такая музыка в мороз,
Грудь ножами мою полоснет,
И польется по скулам мед яростных слез,
Горький, русский, невыпитый мед.

И шарманщица схватит меня за плечо,
Как когтями. Почувствую боль.
Эх, поплакать в мороз хорошо, горячо,
Сен-жерменская черная моль.

Я дырявый плащишко до дна распахну:
Видишь - реки, увалы, хребты?!..
Ты не сдюжишь, кабатчик, Простора жену.
Оттого мои губы тверды.

Оттого я иду, запахнувшись в кулак,
В обручальное сжавшись кольцо.
Оттого я в пивных продаюсь за пятак
И от ветра не прячу лицо,

А стою, а стою на великом ветру,
На восточном, на хлестком, крутом:
Я стою и не верю, что завтра умру -
О, когда-нибудь!.. Позже!..
                Потом...

МИСТРАЛЬ

Цветные звезды ледяны.
Зенита чернота пустая.
Ветра из Божией страны
Идут - от края и до края.
Они плывут. Они несут
На крыльях - адский запах крови.
И мой курок наизготове,
И нож наточен. Страшный Суд
Пребудет. Я у изголовья
Огонь поставлю. Сколь минут
Горит простая плошка с жиром?..
Да, Господи, любовью живы.
А холод!.. - будто бы везут
В огромных розвальнях, в ночи,
Старуху, сходную с звездою.
Мир стылый и пустой. Молчи.
Молись и плачь. И Бог с тобою.
И он, зловещий, как февраль
В Москве, - гудением поземки -
Над сном морским, солено-ломким -
Над смертью корабля в обломках -
Над чашкой с тульскою каемкой:
Ее разбить душе не жаль -
Безумным, волчьим воем, громким,
Голодный Серафим: Мистраль.

Он надо всем. Он надо всеми.
В ладонь уронен мокрый лоб
И проклято земное время -
Родильный одр, метельный гроб.
Вся Франция - един сугроб,
И Русь моя - един сугроб,
Земного живота беремя,
Довременный Господень боб.
И Тот, кто живших не осудит, -
Живущих за руку возьмет
И по водам их поведет
Туда, где звезды сердце студят,
Струя над миром древний лед,
И где Мистраль один ревет,
И где Мистраль один пребудет.


ЮРОДИВАЯ БЛИЗ ЦЕРКВИ СЕН-ЖАН В ЛИОНЕ.
ВИТРАЖ

Руку разрежу - и кровью тяжелой
Склею каждый осколок малый
Витража.
               Это я - у Престола,
Это я - у Креста стояла.

Сводит ступни и ладони-крючья
Снег мой юродивый, снег блаженный.
Снег на чужбине - синий, священный!
Лоб окровавлен вьюгой колючей.

"ЖИЛ-БЫЛ ВО ХРАНЦЫИ КОРОЛЬ МОЛОДОЙ,
ИМЕЛ ЖАНУ-КРАСАВИЦУ ДА ДВОХ ДОЧЕРЕЙ.
ОДНА БЫЛА КРАСАВИЦА - ШТО ЦАРСКАЯ ДОЧЬ!
ДРУГАЯ - СМУГЛЯВИЦА: ШТО ТЕМНАЯ НОЧЬ".

Песня из горла на снег струится.
Сижу на снегу. Ноги поджала.
Крылья подбили залетной птице.
А горя мало. А неба мало!

Ширше крестись на храм Иоанна.
Бешеней руку вздымай, босячка!
Голой да русской да кошке драной
Грош да сухарь - Господня подачка.

Я - анфилад оснеженных житель.
Хлеб ем со снегом и со слезами.

...Жил-был во Хранцыи Иоанн-Креститель
С длинными волосами,
                с голубыми глазами.

Он сходил с витража. Весь искрился.
Совал мне кусок зачерствелой пиццы.
Он на снег крестился. Снегом умылся.
Сел на снег рядом со мною, птицей.

- Клюй ты, клюй, ты моя родная!
Склюй все крохи огня, все свечи.
Я во Хранцыи молитву рыдаю
За твои лебединые плечи.

Весь я разбился в осколки, Креститель.
Хлеб свой доем да пойду далече.
Я для тебя, чухонка, - родитель.
Я для людей - Иоанн Предтеча.

Прости, богат храм мой!..


                ...Рука в снегу.
Кроху - губами взять не могу.
Была я - красавица, что царская дочь.
Да оловом плавится
Последняя ночь.


МАТЬ ИОАННА РЕЙТЛИНГЕР

Грачи вопят. Мне росписи кусок
Закончить. Закурить. Заплакать.
Я знаю: мир неслыханно жесток.
Сожжет, как в печке ветхий лапоть.

Чужбины звон. Он уши застит мне.
Я с красками имею дело,
А чудится: палитра вся в огне,
А гарью сердце пропотело.

Худые ребра - гусли всех ветров -
Обуглясь под юродской плащаницей,
Вдохнули век. Парижа дикий кров
Над теменем - бескрылой голубицей.

Ковчег плывет от мира до войны.
Потуже запахну монашью тряпку.
Мне, малеванке, кисточки нужны
Да беличьи хвосты и лапки.

Середь Парижа распишу я дом -
Водой разливной да землей мерзлотной.
Я суриком сожгу Гоморру и Содом,
В три дня воздвигну храм бесплотный.

Мой гордый храм, в котором кровь отца,
Крик матери, кострище синей вьюги
Да ледоход застылого лица -
В избеленном известкой, бедном круге.

Пускай сей храм взорвут, убьют стократ.
Истлеет костяная кладка.
Воскресну - и вернусь назад
В пальто на нищенской подкладке.

Монахиня, - а кем была в миру?..
Художница, - гордыню победиши!..
Худая баба - пот со лба сотру,
А дух где хочет, там и дышит.

Ему Россия вся - сей потный лоб!..
Вся Франция - каштан на сковородке!..
Разверзлись ложесна. Распахнут гроб.
На камне - стопка чистой водки,

Сребро селедки, ситного кусок,
Головка золотого луку.
Я знаю твердо: Божий мир жесток.
Я кисти мою - бьет меж пальцев ток.
Встаю лицом ко тверди, на Восток.
Крещу еду. Благословляю муку.

И, воздымая длани, обнажась
Всей тощей шеей, всей душой кровавой,
Рожаю фреску, плача и смеясь,
Огромную, всю в облаках и славе.


МОЛОДАЯ МАРИЯ СТЮАРТ НА МОСТУ СЕН-МИШЕЛЬ

...Смерть позовет потом тебя на ужин.
А нынче - твой подол в росе,
И платье цвета утра, и жемчужин -
Рой белых пчел! - в косе.

Идешь. Чуть каблуки стучат. Парижу
Проснуться утром лень.
И масленый, тягучий - ближе, ближе -
С коровьих колоколен деревень -

Звон... А зеленщики  везут, гремя, корзины.
И королева зрит
Пучки редиса, турмалин малины
Средь фляг, телег, корыт.

Собаки метят зубом ухватиться
За колесо, за прут...
Да, не на троне сумрачно пылиться,
А по утрам в Нотр-Дам бежать молиться,
Ждать Страшный Суд!

Калека тянет костылек культяшки.
И судорожно жмет
Мари тугой кошель... - держи, бедняжка.
Всяк под Луной умрет.

Пятнадцать - мне! Горит на лбу корона!
А счастье - вот оно:
Листы зеленщицы, телега краше трона,
Парижа белое вино

В тяжелых кружках каменных соборов,
В бокале Сент-Шапель, -
И пью, и пью, - а время мчится скоро,
Как площадная, в тряпках, карусель...

Цок, каблуки! Стремись по ветру, платье!
Беги, Мари, держись!
В созвездьях над тобой - топор, проклятье,
А здесь, в Париже, - жизнь!

Жизнь - грубая, великая, цветная:
Капуста на возах,
И Сена яркая, зелено-ледяная,
Под черным облаком тускнеет на глазах,

Едят молочники вареную картошку,
Сколупывая нежно кожуру,
В окне трактира глянет ведьмой кошка, -
Беги по мостовой, о царственная ножка,
Звените, косы, на ветру!

Пока ни фрейлины, ни мэтры не поймали.
Пока горит рассвет
Французской лилией на синем одеяле,
Где вензель твои пальцы вышивали:
"Для Бога - смерти нет".

Пока еще, Мари Стюарт, девчонка,
Бежишь от муженька,
Дофина чахлого, - туда, где жарят конскую печенку
Во пасти костерка,

Где розовое пьют вино монахи,
Где днищем трется барк
О мох камней, - где в церкви ставят нищие галахи
Свечу за Жанну д'Арк, -

Всем загорелым яростным народом,
Кому ты - блажь и бред! -
Даны тебе корона и свобода
И жизнь - на кроху лет.

Взбежав на мост Святого Михаила,
В живую реку - глянь!
На дне струятся плаха и могила.
А сверху - Сены шелковая ткань:

Горох, фисташки, перлы, изумруды,
Все чудо естества,
Вся юность, вся любовь - поверх остуды,
Откуда черный снег валит, откуда
Катит с колоды голова.

Закинь ее к сверкающему небу!
Раскинь же руки - обними Париж - он твой!
Мари, пацанка, королева, - с коркой хлеба
Для воробьев,
                с венцом лучей над головой.


ВАН-ГОГ. ПРЕДЗИМНИЕ ПОЛЯ

Ветер плюнет на желтый суглинок,
Снег свинцовый его проклянет.
Небо - синий и хищный барвинок -
Облетит на морозе, умрет.

Я не знаю, что с разумом станет.
Он мешает мне холод любить.
Пусть и он облетит и увянет,
Пусть порвется паучия нить.

Холод, милый! По-волчьи - когтями -
Щеки, скулы мои разорви.
Видишь, поле - огромное пламя.
То земля умирает в любви.

То земля любит мрак, лютый холод,
Снег искрящийся, печи крестьян,
Грог горячий, капусту и солод, -
И художник с крестьянами - пьян.

Пьян от снега. Разрезал он скулы.
Жир по скулам - иль слезы текут?
Снег идет устрашающим гулом.
Пляшет, как королевский салют.

Снег вопит по-над черною бездной:
Все уйдут в белизну! Все уйдут...
Снег и ветер над полем железным.
Там огни рыжей шерсти прядут.

Золотых, упоительно рыжих
И багряных кустов и ракит...
Боже! Боже! Ты осенью ближе.
Пред зимой мое сердце горит.

Вот она. Все так просто и скоро.
Мрак и злобный, звериный мороз.
И высокого, дальнего бора
Развеванье сосновых волос.

И по спутанным, сребреным косам,
И по черным земным кулакам -
Мажь, дави ярко-алые слезы
На потеху грядущим векам.

А дурак деревенский прискачет,
Квакнет: "Красочки! Красочки!.. Кра..."
Это осень патлатая плачет:
Ты, мужик, ее бросил вчера
Для богатой зимы..........................


              РЕНУАР

Должно быть, так...
                ...мы, обнявшись, сидим,
Ты в черной шляпе, в перьях страусиных,
Я - в алом бархате; на лбу горит рубин,
Как будто ягода калины;
И отражаемся в высоких зеркалах,
И обнимаем мы друг друга...
Неужто мы с тобой уйдем во прах,
Уйдем в рокочущую вьюгу?!..

Нет, нет, не так...
                ...Спадает тряпок соль.
Марс в зеркале плывет остылом.
Боль есть любовь. Переплетенье воль -
Хочу, чтоб я тебя любила.
Перловицы грудей, и клювами - соски...
Я - мир живой, животный, зверий, птичий...
И - зимородки глаз моей тоски,
Моей души простой, синичьей...

Я - голая, и я перед тобой,
И я - волна реки, и чайки,
Рябь золотая, пот над верхнею губой,
Купальщица в веселой синей майке,
В штанишках полосатых, - о Господь,
Ты видишь, - я река, и я пылаю
На Солнце!.. - так живот пылает, плоть
Горит: от леса и холмов - до краю...

И, золотая, - рождена такой! -
И, розовая, нежная, речная,
Вся - липов цвет,
                вся - испуская зной,
Тебе - дареная, тебе - родная,
Я краскою под  кисть твою ложусь,
И плавлюсь, и плыву, и плачу,
И так, не высохла пока, за зрак держусь,
За твой - без дна!.. - зрачок горячий...


КУРБЭ: АТЕЛЬЕ ХУДОЖНИКА

Я собаку ощерившуюся пишу:
Вон язык ее до полу виснет.
Я кистями и красками судьбы вершу:
Вот крестины, а вот уже - выстрел.
Вот у края могилы глазетовый гроб,
И священник, одышлив, весь в белом,
Вырастает над осенью, зимний сугроб,
Отпевает погасшее тело.
Как на грех, снова голоден... Кость бы погрызть,
Похлебать суп гороховый - с луком...
Я брюхатую бабу пишу: не корысть!
И про деньги - ни словом, ни звуком...
Птицы горстью фасоли ударят в меня,
В старый бубен, седой, животастый.
Вон мальчишка в толпе - он безумней огня,
Он кудлатый, беззубый, глазастый.
И его я пишу. И его я схватил!
Я - волчара! Я всех пожираю...
Закогтил... - кисти вытер... - свалился без сил
В слепоту у подножия Рая...
Признаю: третий день я небрит. Третий день
Я не пил молока, - заключенный...
Третий день мое красками сердце горит.
Сумасшедший, навек зараженный
Хромосомой, бациллою, водкой цветной,
Красным, синим, зеленым кагором.
Я пишу тяжкий кашель старухи больной.
Я пишу: поют ангелы хором.
Я пишу пьяниц двух, стариков, под мостом.
Там их дом, под мостом. Там их радость.
Там они заговляются перед постом
Пирогом, чья отчаянна сладость.
Там, где балки сырые, быки, где песок
Пахнет стерлядью, где мох и плесень,
Они смотрят на дыры дырявых сапог
И поют красоту старых песен.
Я пишу их; а чем они платят? - они
Платят мне золотыми слезами...
Скинь, служанка, одежду. Мы в мире одни.
Не стреляй, не танцуй ты глазами.
Дура ты. Для какой тебя цели раздел?
Стань сюда, под ребрастую крышу.
Твое тело - сверкающей ночи предел.
Та звезда, что над миром - не дышит.
Ты прижми к животу ком тугого тряпья,
Эти грязные фартуки, юбки.
Так и стой, не дыши. Вот, пишу тебя - я.
Стой, не дрыгайся, ласка, голубка.
Жемчуг старый на шее и между грудей.
Он поддельный. Куплю - настоящий.
Ты теперь будешь жить средь богов и людей,
Чиж, тарашка, заморыш ледащий.
Эх, гляди!.. - за тобою толпится бабье,
Губы - грубы да юбки - крахмальны;
Руки красны - тащили с морозу белье;
А глаза их коровьи печальны...
А за бабами - плечи, носы мужиков,
Лбы да лысины - в ссадинах, шрамах, -
Как их всех умещу - баб, детей, стариков!.. -
В злую, черного дерева, раму?!..
В эту раму злаченую, в раму мою, -
Я сработал, я сам ее срезал!.. -
Всю земную, заклятую Смертью семью:
Род, исшедший из царственных чресел
Той Царицы безносой, что всех нас пожрет, -
Той, скелетной, в парче толстой вьюги,
Во метели негнущейся... - весь наш народ,
Всю любовь одичалой округи?!
И расступятся властно озера, леса!
И разымутся передо мною
Лица, руки, колени, глаза, голоса, -
Все, что жизнью зовется земною!
И я с кистью корявой восстану над ним,
Над возлюбленным миром, зовущим, -
Вот и масло, и холст превращаются в дым,
В чад и дым, под Луною плывущий...
И в дыму я удилищем кисти ловлю
Рыб: щека... вот рука... вот объятье... -
Вот мой цвет, что так жадно, посмертно люблю:
Твое красное, до полу, платье...
И, ослепнув от бархатов, кож и рогож,
Пряча слезы в небритой щетине,
Вижу сердцем: а Бог - на меня Ты похож?.. -
Здесь, где голо и пусто, где звезды как нож,
Где под снегом в полях - помертвелая рожь, -
На ветрами продутой Картине.


СЕНА - КАК  БЫ ЖЕНЩИНА

Изгиб твой, как малину с молоком,
Втянуть - горящими губами...
Жизнь кончена. Уже гремят замком,
Гремят холодными ключами.

Осталось Ренуару-старику
Грызть чесноку головку - каждый
Господний день...
                И на любимую реку
Глядеть - вне голода и жажды.

Разметаны власы приречных ив.
По животу воды дрожащей - листья сливы.
Нательный крест заката так красив
На розовой груди залива.

И вся течет, вся - женщина, вода,
Вся - гибкий плеск лукавящего тела...
О, никогда уже... О, навсегда -
Тобою стать - по смерти - я б хотела.

В меня бы снег летел, как брачный хмель.
Меня бы лодки гладили, как руки.
И вся земля была бы мне - постель! -
Но без любовной муки, смертной муки...

Господь, дни живописцев сочтены,
А дни поэтов - и того скупее.
Старик Огюст, следи полет волны,
Прищурься: барка в виде скарабея...

Малец Рембо, брось в воду пистолет! -
Негоже перед Женщиной стреляться.
В ее глазах, на дне колышущихся лет,
Как сладко пить, любить, смеяться, целоваться...

Я по-французски птичий крик смогу всего
На пальцах показать, а лодочник кивает,
И лодку для меня пустую - торжество!.. -
Отвязывает, ладит, выпускает...

И я сажусь в ладью, и под доской -
Живая синь реки горячей, женской,
Туринской плащаницей под рукой
Струящейся, сметаной деревенской

Стоящей в заводях!..
                Огюст, старик.
Брось свой чеснок. Гляди. Какая участь:
На стрежне - барка, в небе - птичий крик.
И лечь ничком. И умереть, не мучась,

У тела юной женщины нагой,
Раскинувшей подмышки, бедра, чресла
Под белой - жемчуг в уксусе! - звездой,
Погибшей ввечеру в крови  за бороздой,
А ночь минула - вон она, воскресла,
Горит в полнеба...

Сенушка моя.
Девчоночка. Француженочка. Шлюха
Из Мулен-Руж. Склонюсь к тебе. И я -
Из зеркала святой воды - старуха

Я русская...


ВЕСЕЛЫЙ ДОМ

Разденься. - Мне в лицо
Швырнули ком белья.
Страдание влито
По горло бытия.

Страдание мое -
Кому оно нужно?!
Засажено копье
По древко да в нутро.

И взад-его-вперед,
И мучь-меня-невмочь! -
Умойся, в чане лед,
А это только ночь.

А это, девка, ночь
Из тысячи ночей,
Где крик не превозмочь
От тысячи ножей.

Звонок! Уже идут.
Берут тебя, топча,
Как вражеский редут,
С ухмылкой палача.

И руки крутят, и
Пинают в грудь спьяна
В шакальей той любви,
Которой грош - цена.

Встаю. Иду вперед.
Там - умывальник.
                ...Там
Раззявлен жрущий рот,
И пятки - по бокам...

А рассветет - реву,
Пью ром, лимоны ем,
И мыслю, что живу,
Что смертушки - не вем...

Париж это?! Париж!
Париж! как бы не так.
Как я, подвальна мышь,
Вмиг - раз! - на твой чердак?!

А разве, бабы, вы
Не узрите себя
В сем Зеркале Любви -
Без амальгам Стыда?!

И я трудилась так!
И эдак я жила.
За кружева?! Пятак?..
Лимончик - со стола -

Да в рожу?!.. Нет, о нет!
Уж слаще бы - в тюрьму.
Я желтый свой билет
Так в кулаке сожму,

Как желтую свечу -
За всех! - по мужикам
Таскавшихся! Бичу
Подобных, по спинам

Хлеставшего зверей... -
За губ их сквозняки...
За то, что вы в царей
Плевали, бедняки!

За то, что это мы -
Средь кабанов и лис -
Не отреклись тюрьмы,
Сумы не отреклись.

Вся жизнь - Веселый Дом.
Мужик, ты при деньге?!
"ЛЮБИЛ И Я", - с трудом
Читаю по руке.

Так вот разгадка! - Смех.
У всех в судьбе обман.
И потому для всех -
Лимон, коньяк, банан.

Ты, слюни подбери.
(А вдруг любовь ты?! Пусть).
Я буду до зари
Потеть - не разогнусь.

До смерти буду я
Тебе, пацанчик, всем:
Девица и семья,
Стряпуха, коль не съем,

И каждую - о, ночь!..
О, тысячи ночей!.. -
Жена, и мать, и дочь, -
И - в тысяче свечей -

На полпостели - сметь
Раскинуться лишь мне! -
Шалава, шлюха, смерть,
Судьба - уста в огне.


ЗИМНЯЯ КАРУСЕЛЬ

Зима парижская - важная птица:
с ледяным хохолком, с колючими шпорами.
Злой, с отливом красного морозного пера, петух.
Чуть что - клюнет прямо в глаз: не зазевайся,
ротозей-гуляльщик,
Рождественские карусели  обманчивы, -
прокатишься круг-другой,
и уже без пинты сладкого пива не обойтись!

Лиса это, а не зима! - вроде и не холодно,
и дамы сдвигают весело меховые шляпки на затылки,
да вот махнет лиска хвостом, мазнет лапой по крышам -
и уже сизые они, мертвые;
лизнет синим языком небо -
и лютость железная, кованая
звонит с неба вниз Анжелюсом декабрьским.

Идет по Парижу человек рыжебородый, квадратный.
Он угрюм, как рыба в ночной реке.
Он чист и светел.
Он крепко жмет руки в кулаки в карманах,
чтоб не замерзли.
Его душа поет неслышно для других.
Каменные черепахи мерзлых домов мрачно ползут на него,
и панцири-крыши сверкают на Солнце инеем, -
эх, иней французский, корм для небесных птиц!

Идет человек, по имени Ван-Гог, значит.
Ни для кого это ничего вообще не значит.
Он сам знает свое имя. Сжимает его в кулаке.
...Чтобы бросить в лицо толстому, отъевшемуся: кому?

Он идет в тоске по краскам. Они дома, в ящике.
Из половины тюбиков краска уже выдавлена вся.
Солнце злое, морозище злой.
Монмартр крутится каруселью в лохмотьях и тряпочках.
Краснощекий мальчишка отморозил носопырку.
Сидит на деревянном облупленном коне.
Трет кулачонком рожицу, шмыгает.
"Это подкидыш", - грубым шепотом кто-то - вблизи.

Ван-Гог вздрагивает.
Где его любезная Голландия, пестрая лапчатая клушка?
Париж - жестокий пес, кусачий.
Все локти, все щиколотки в синяках.

- Эй, парень! - кричит Ван-Гог во всю глотку.
- Подбери сопли!
Я тебя сейчас до отвала накормлю!
Я вчера продал картину!

"...Ти-и-ну, ти-и-ну", - поет в белокожих куполах Сакре-Кер
монмартрское эхо.

Ван-Гог всей красной на морозе кожей чует,
как жизнь мала.
Завернуть парня в чистый негрунтованный  холст.
Унести домой.
Е-мое! - тогда иди все прахом, гнилое честолюбие.
Он будет отцом и матерью.
Если нет у него женщины - он и матерью сам будет.
Вот только краски, краски, как быть с ними.
Они же кончаются все время, эх...

- Дя-дя! - орет мальчонка,
теребя стоячие деревянные уши коня.
- Ты только не уходи!

Ван-Гог не уходит.
Круг замыкается.
Дети зерном валятся с лошадей и верблюдов.
Бок о бок они идут в кафэ:
большой мужчина и маленький.
Сосиски, что приносят им в жестяной тарелке,
пахнут дымом и счастьем и немножко рыбой.

Они едят так, как люди поют песни.
И, согретые лаской еды,
выходят на мороз смело, как охотники.

Чего-то в мире они не приметили.
Близ карусели стоит странный шарманщик.
Его волосы слишком длинны и седы.
Они летят по холодному ветру.
Люди ежатся от печали этих волос, как от метели.
Ближе подходят, нос к носу, - эх, да это же баба!
Вон серьги в ушах пламенеют, сверкают больно.
Баба, баба, старая волчица, -
что ты быстро вертишь ручку шарманки,
а совсем не поешь?
Может, немая ты, а?..
Мальчишка тычет Ван-Гога вбок кулаком:
- Поговори-ка с ней!

- Я попытаюсь, - сказал Ван-Гог.
- Сестра, твои волосы мерзнут!
Они прекрасны на Солнце.

Обернула к Ван-Гогу старуха древнее Солнце лица.
Глаза из-под вытертой лисьей шапки -
то ли икона, то ли витраж?.. -
два кабошона уральской яшмы.
На рот пальцем показала:
не понимаю, мол, не могу себя выразить.

- Немая, - удрученно вздохнул подкидыш, гамен.

Рука укутана в кожаную дрянь перчатки.
Ручка шарманки крутится без перерыва.
Показались бисером слезы на старушьих щеках -
на фоне музыки,
но музыка не остановилась.

- Же эсь рюский фам, - сказала старуха
сквозь заслонку музыки
сияющим, густым и молодым голосом.
И добавила по-русски:
- Русская я, господа славные.

Ван-Гог, румяный, навытяжку стоял перед ней,
как перед старым капралом.
Подкидыш цепко держал его за скрюченную,
твердую, как редис, руку.
Ван-Гог все понял. Но не спешил с ответом.

Он хотел написать ее красками на холсте -
это было ясно как день.

Он поводил в воздухе правою рукой,
изображая кисть и холст.
Поняла ли она?
О, кивает головою, и свободною от шарманки рукой
машет, как мельница!
И кричит что-то - на морозе не разобрать.

- Спасибо, господин хороший!.. Да с Богом!..
С Богом приходите сюда
да рисуйте меня, старуху, сколько влезет!..
Вот чести я сподобилась!..
Нарисуйте меня во весь рост, старую дуру, с седыми патлами!..
Авось продадите богачам -
и купите себе и сыну жареных каштанов!..

Ван-Гог ни слова не понял,
однако больнее сжал руку приблудного парня.
Закинул ввысь голову, чтоб выдавленные морозом слезы
влились обратно в глаза.

- Я тебе жареных каштанов куплю.
И душегрейку - стоять тебе холодно здесь
целый день.

А шарманщица та была вдовой генерала,
под Плевной погибшего.
А музыка на морозе лилась, лилась.
А зима глядела в синее, зеленое небо над Сакре-Кер
хитрою, злою лисой из норы.


ДЕГА. ОРСЭ. ГОЛУБЫЕ ТАНЦОВЩИЦЫ

...Как шли мы - не вспомню от счастья никак,
От слез, затянувших петлею
Мне горло. И Лувр погрузился  во мрак,
И Консьержери - пеленою

Окуталась. Крепко держал меня муж
За руку: боялся, исчезну,
Девчонка, без году жена, Скарамуш,
В довременно-черную бездну.

Мы были в Париже. Казалось то нам
Условленным знаком Господним:
Он руку воздел - и Содом, и Бедлам
России - бельишком исподним

За далью помстились...
                Не помню, как шли
И как очутились в покое.
А помню - паркет в лучезарной пыли
И живопись - шумом прибоя.

И живопись - морем, где пена и соль -
На лицах, на ртах и ресницах.
И живопись - мука, и пытка, и боль,
С которой до гроба тащиться -

Поклажа тяжка на бугристой спине,
Дождями размыта дорога.
Муж рот облизнул. Муж стоял, как в огне.
Качался, как в холод - от грога.

Тек пот по его поседелым вискам,
И пальцы его шевелились.
"Я землю создам... И я воду создам -
Такую, чтоб люди склонились

И пили!.. Я тело вот так напишу -
Чтоб старец возжаждал юницу!.."
И он не заметил, что я не дышу,
Что копьями стынут ресницы.

Девчонки в балетной тюрьме, у станков,
В марлевках крахмальных и пачках
Сияли, как синие звезды веков,
Как пена в корыте у прачки.

Они опускали бретельки со плеч,
На козьи копытца пуантов
Вставали, горя - тоньше храмовых свеч
И ярче златых аксельбантов.

Ах вы, колокольчики вы, васильки!
Все ваши балетки истлели
В пожарищах века, в кострищах тоски -
И ваших детей колыбели,

И внуков... Шатнулся, любимый: узнал,
Почуял всей кожею - небыль...
А синий, в полмира, гремел Карнавал,
Шел кобальт мой синий - в полнеба!

Летел ураган - грозный ультрамарин,
Пылала индигова пляска -
За то, что тот парень был в мире один -
Дега, - и была его краска,

И были балетные девки его,
Субретки, рабочие клячи,
Кормившие черствой галетой его! -
Все знавшие, что он там прячет

На холстиках драных, где светит пастель,
Где масло саргассами льется:
Их Вечность!.. Да, Вечность!..
                Не смех. Не постель.
Не сердце, что кражей упьется

Подружкиной брошки. Не пляс во хмелю.
А зеркало, в коем - пред Богом...
..."Как юбки я синие эти люблю", -
Шепнула темно и убого.

Муж руку мою взял в горячий кулак
И стиснул до боли, как птицу.
И так руки сжав, мы дрожали, как флаг,
Что по ветру плачет, струится -

Затем, что одна опостылая жизнь,
Балетка, козявка, Козетта, -
Затем, что ты веришь в бессмертье, дрожишь,
А Бог покарает за это.


ХИОССКАЯ РЕЗНЯ

Мама, матушка, не надо плакать. Свалены тела
За колючую ограду, где безглавая ветла.
Там, где плавают в купелях головы, еще теплы.
Там, где девками - метели задирают подолы.
Рот зажми дырявым платом. Бисер новогодних слез
Отряхни. Идут солдаты. Это зимний наш Хиос.
Он был намертво предсказан. Был ко древу пригвожден.
В черный был мешок завязан. Был - младенчиком рожден,
 А убит кривою саблей, насажен на ятаган.
Ветви зимние ослабли. Снег-солдат, качаясь, пьян
От убийства, ходит-бродит, виснет, землю сторожит.
Дулом по зениту водит. Красной манкою дрожит
В котелках озер застылых. Ты варись, варись, еда.
Ты курись, курись, могила. Не восстать нам никогда
Из гробов, мои родные, - вплоть до Судного Огня.
Где ракиты ледяные. Где Хиосская Резня
Побледнеет перед Этой; где Илья и Нострадам
Оботрут от слез планеты, припадут к моим стопам.
Снимут мертвого волчонка с живота седых полей,
Вынут теплого ребенка из железных челюстей,
Из когтей войны последней, что слабо Делакруа
Написать, - за грошик медный, выхлеб водки из горла.


ТУЛУЗ-ЛОТРЕК

Девчонка, сальдо-бульдо подведи.
Весь мир ночной, уснувший на груди,
Пинком в живот, как кошку, разбуди... -
Да ты не спишь?!.. -

Лиловый, апельсиновый Монмартр...
И лупит дождь. А есть французский мат?!
Конечно, есть. Он сладкий, будто яд, -
Как ты, Париж.

Париж, ты крут. Как лошадиный круп.
Я слизываю дождь с гранитных губ.
И Сакре-Кер, бараний мой тулуп,
Навис в ночи

Над жалким телом женщинки: согрей!
Над нежным телом нищенки твоей,
Горящей меж откормленных грудей,
Как угль в печи.

Иду. Из подворотни зырк - пацан.
За сотню франков я б к его усам
Прилипла бы. Да я другому дам.
Ему: тому,

Кто вознесся над сыростью - царем.
Кто вознесся над сытостью - ребром
Голодным, тощим, впалым животом,
Прожегшим тьму.

Лиловый дождь кроваво тек с зонтов.
Я каблуками шла поверх голов.
Я знала то, что в мире есть любовь.
Но чтобы - так?! -

Всем золотом фонарных мокрых щек,
Всей грудью крыш, - а вот горит сосок -
Петуший флюгер! - до костей-досок -
За мой пятак -

Российский, черный!.. - вжаться так в меня,
Чтоб извивалась, чтоб внутри огня
Жила! Чтоб не могла прожить и дня
Без этих глаз -

Без глаз твоих, Париж, гуляка мой,
Бросай абсент, мужик, пошли домой,
Я баба русская, тебе кажусь немой,
Разденусь враз

Перед тобой. Все перлы обнажу.
Гляди: снега. Гляди: одна дрожу
Под выстрелами. Сына не рожу
Я от тебя.

Ведь ты Портос, портач. Ведь ты богач.
Я - нищенка. Я - лишенка. Хоть плачь.
Будь мой Сансон. Будь Гревский мой палач.
Умру - любя.

И, может быть, придет Тулуз-Лотрек,
Такой горбатый, хлебный человек,
Горбушка, шишка на макушке, век
Не жравший всласть, -

И зарисует мой горящий рот,
И синий дождь, и мокрый эшафот,
И мертвый глаз, и пляшущий народ,
И ночи пасть.


БАР ФОЛИ-БЕРЖЕР

                Девушка, девушка,
                Девушка моя... -
                Дай вина мне, девушка!..
                Позабудусь я.


                ...не я, не я живу на свете.
А входит в залу он,
Он - это я. Старик, как мощный ветер,
Сутул, суров, спален

И судоргой сведен былых желаний.
...Я - судоргою сведена... -
Да, худо мне. Марией - в храм?!.. - ...по пьяни
Сюда я введена.

Красивый бар. Отрубленные пальцы
Бокалов. В них, багрян,
Горит сей мир. Закусываю смальцем -
Вот, выверну карман... -

А там, в подземке, - воробьиных крошек!..
Газеты... соль... фольга -
И глубко, в запахе бездомных кошек, -
Ты, русская деньга...

Орел и решка. И, оскалясь, брошу.
И в люстру попаду.
Французский фраер, господин хороший,
Лови свою звезду!

Нас полегло в бесснежных гатях много.
А снег пошел потом,
Плюя в лицо, укутывая Бога
Рязанским ли рядном,

Руанским ли... - все выпало из лобных,
Отверженных костей.
Я волка-века слышу вой надгробный
И плачу меж гостей.

Вы в роскоши! В мантилиях парчовых!
Все - в устрицах, икре!
А смерд портовый, а Восток грошовый -
Весь в грязном серебре

Дорог и войн. Недолго мне осталось
Курить над хрусталем.
Коль нет отца - нет отчества. На жалость
Не бью перед тобой, блистающий Содом.

А - рюмку со стола рукою птичьей
Схвачу - и в глотку, и - об пол! -
Затем, что скоро мне менять обличье,
Что век мой, волк, ушел,

Последнюю провыл мне песню в уши
В тех голубых мехах, в снегах,
Где б смерзлись комьями, парижские вы души,
Портянками - в ногах -

Скатались бы, прилипли к пяткам босым, -
А мы, а мы живем,
И льем вино, и льем живые слезы,
И в барах водку пьем!

В Фоли-Бержерах - нашу ртуть, чей жуток
Острожный и топорный блеск.
И жизнь моя - всего лишь промежуток
Между глотками - плеск

В отрезанных, отрубленных бокалах,
Ступнях, зрачках, кистях, -
Девчонка, эй, налей: душе все мало!.. -
Я у тебя в гостях!

Я - русский, русская, старик или старуха,
Мне все равно - налей -
Мне все одно: жестянки ли разрухи,
Порфиры королей,

Тюремных ребер прутья, вопли люда
И кружев блуда грязь, -
На том я свете с милым Богом буду
Пить твой Бурбон, смеясь


                над собою... Душечка,
                Девочка моя!
                Дай мне водки в кружечке -
                Позабудусь я...

                Дай в железке льдистой мне,
                Адской белизны:
                Все умрем мы - чистыми,
                В матушку пьяны.

                Облетим мы - листьями,
                Стертыми монистами,
                На последней пристани
                Бакенами выстынем,
                Пред Крестом и выстрелом
                В матушку пьяны...

                И, моя францужечка!.. -
                Во вьюге белья... -
                Дай мне жизни в кружечке,
                Позабудусь я.


ПРИЗРАКИ ФРАНЦУЗСКОЙ РЕВОЛЮЦИИ

Этих песьих голов, этих бычьих рогов,
Этих птичьих застылых зрачков
С человечьими шеями диких богов -
Не забыть мне во веки веков.

Неужели вот это планида моя -
Панихидные свечи сбирать,
Экономя, в корзину, - да горы белья -
Гимнастерки, портянки, - стирать?!..

Неужели  вот так собираюсь я жить -
С побиральной сумой в полстраны?!
Мир загаснет, коль мокрой рукой притушить.
Вспыхнет - во поле мины: с войны.

А в оврагах, в подлесках, где прячет река
Ледяной живородный улов, -
Песьи пасти, да волчии зубы, рога
Красноглазых, безумных козлов!

Вы опять заплясали, держа в челюстях
Алой крови болотной огни.
На ослепших копытах, на звонких костях
Замесили вы ночи и дни!

Вы воздвигнули красного камня дворцы.
Снег хлестал в них седой бирюзой.
Бородатые, хищные наши отцы,
А наколка по скулам - слезой!

Выводили птенят, боевых бесенят, -
Вылуплялись с ружьем на плече
Да с копытом-копьем, да с мешочком, где яд -
Под  зубами,  и  блеск - на мече!

Много нас - красных глаз. Мы летим саранчой.
Мы вопим, разрушая хлевы.
Кто укроет нам голову древней парчой,
Кто нам даст человечьей жратвы?!

Кто протянет травы?!
                Кто нальет молока?!
Кто, уставши вперяться в раздрай,
Скинув волчий тулуп, соль отерши с виска,
Сволокет на закланье в сарай?!

И, храпя и хрипя, и, крутясь под ножом,
Зверий век прокляня до хвоста,
Роговицами красными лед мы зажжем,
Раскалим корневище креста!

И, когда воплывут топоров корабли
В наши шеи, - прошепчет мясник:
"Зверобоги России!.. Откуда пришли?..
Не понять гулкий мык, грозный рык!..

Вы не наши!.. Издревле славяне добры!..
Злое семя, отравный обрат!.."
...Робеспьер ладит копья. Дантон - топоры.
Топорища и древки  кровят.

И потеют багрянцем во тьме лезвия.
Спит под снегом баранья страна.
И теку с Божьих губ -
                сукровь, боль, ектенья -
Ночью Варфоломея, одна.


КЛОД МОНЭ. "СКАЛЫ В ЭТРЕТА"

Да, мне сказали. Знаю. Я больна.
Я чую: долго мне не протянуть.
Но я хочу анжуйского вина
И сливу из Бургундии - на грудь.
Да, сливу цвета моря и волны.
Ее куснуть - уже не хватит сил.
Снега и колья выпитой войны.
Да, тот не русский, кто в огне не стыл.
Рубахи рваной ворот починю.
Веревочку нательного креста
Свяжу узлом. Молюсь сто раз на дню.
Над изголовьем - "Скалы в Этрета".
О синий цвет, земной победный цвет.
Морская кровь. Кострище синих вод.

...Тот календарь в дому сгоревшем дед
Слюнявил, чая: завтра не умрет,
А к речке, что, как синяя чехонь,
Горит в разломе ледяных снегов,
Сойдет, смеясь, сияя как огонь,
По козьей тропке белых берегов.
А мир!.. - собаки, высунув язык,
Метут за ним метелками хвостов
Покатый горб холма, и детский крик
Висит орехом посреди кустов,
Орехом золотым! О, мех собак
Чернеет сажей в яркой белизне...
И старая рука сожмет пятак -
В кармане ватника, на самом дне
Военном... - о, какая белизна.
И синяя река. И новый век.
А там, где умерла его война,
Стоит пацан, ест вместо хлеба снег.
А там, где умерла его жена -
Французский синий цвет до горла, до
Кричащих уст. Морская ширь видна
До дна - Люси, Веро, Каро, Мадо.
И он совал в худые пальцы ей
Свечу, что приволок чужой кюре.
И ветер бил. Сильнее, ветер, бей!
А он хотел икону в серебре -
К  ее  губам... -
                вот этот зимний день!
И быстрые салазки! И реку -
Чехонь во льду! И кружевную тень
Березы на опаловом снегу,
На розовом и желтом, как желток,
На палевом, серебряном, родном...

О, Господи,  коль Ты - великий бог,
Дай умереть ему великим Сном.
И пусть, на скалы глядя в Этрета,
Чей синий глянец коробом ведет,
Хрипя, держа лекарствие у рта,
Вмерзая рыбой в передсмертный лед,
Он вновь - пацан, он катит вниз и вниз -
С горы - к реке, где Солнце и Луна,
И лай собак, и - Боже, оглянись -
В малой ушанке - жизнь: еще одна.


СВЕЧИ В НОТР-ДАМ

Чужие, большие и белые свечи,
Чужая соборная тьма.
...Какие вы белые, будто бы плечи
Красавиц, сошедших с ума.

Вы бьете в лицо мне. Под дых. В подбородок.
Клеймите вы щеки и лоб
Сезонки, поденки из сонма уродок,
Что выродил русский сугроб.

Царю Артаксерксу я не повинилась.
Давиду-царю - не сдалась.
И царь Соломон, чьей женою блазнилось
Мне стать, - не втоптал меня в грязь.

Меня не убили с детьми бедной Риццы.
И то не меня, не меня
Волок Самарянин от Волги до Ниццы,
В рот тыча горбушку огня.

Расстрельная ночь не ночнее родильных;
Зачатье - в Зачатьевском; смерть -
У Фрола и Лавра. Парижей могильных
Уймись, краснотелая медь.

Католики в лбы двоеперстье втыкают.
Чесночный храпит гугенот.
Мне птицы по четкам снегов нагадают,
Когда мое счастье пройдет.

По четкам горчайших березовых почек,
По четкам собачьих когтей...
О свечи! Из чрева не выпущу дочек,
И зрю в облаках сыновей.

Вы белые, жирные, сладкие свечи,
Вы медом и салом, смолой,
Вы солодом, сливками, солью - далече -
От Сахарно-Снежной, Святой,

Великой земли, где великие звезды -
Мальками в полярной бадье.
О свечи, пылайте, как граф Калиостро,
Прожегший до дна бытие.

Прожгите живот мой в порезах и шрамах,
Омойте сполохами грудь.
Стою в Нотр-Дам. Я бродяжка, не дама.
На жемчуга связку - взглянуть

На светлой картине - поверх моей бедной,
Шальной и седой головы:
Родильное ложе, таз яркий и медный,
Кувшин, полотенце, волхвы

На корточках, на четвереньках смеются,
Суют в пеленах червячку -
Златые орехи,
                сребряные блюдца,
Из рюмочек пьют коньячку...

И низка жемчужная, снежная низка -
На шее родильницы - хлесь
Меня по зрачкам!
                ...Лупоглазая киска,
Все счастие - ныне и здесь.

Все счастие - ныне, вовеки и присно,
В трещанье лучинок Нотр-Дам.


...Дай Сына мне, дай
                в угасающей жизни -
И я Тебе душу отдам.


СОДЕРЖАНИЕ

Литургия оглашенных
Литургия сумасшедших
Мать. Литургия верных
Кхаджурахо
Франция. Фреска