Юношей, учась в Литинституте, я ежедневно с восхищением перечитывал пушкинские строчки, адресованные рано ослепшему поэту Ивану Козлову:
Недаром темною стезей
Я проходил пустыню мира,
О нет, недаром жизнь и лира
Мне были вверены судьбой!
Их отлили из бронзы, на станции метро, откуда я после лекций добирался до общежития. Метафора на диво соответствовала вечной подземной ночи, сквозь которую со свистом нёсся поезд. Случайно ли выбор пал именно на эту строфу, или таков был замысел скульптора? Вряд ли нам удастся это выяснить. Но вот о чем я подумал: как часто люди пытались увековечить поэтическое высказывание в камне или в металле?
Порывшись в интернете, а также вдоволь напутешествовавшись, я обнаружил изваянные из прочного материала стихи Катулла и Тютчева, Мандельштама и Тараса Шевченко, а также Валентина Берестова, Гамзатова и сталинского акына Джамбула. Придавала ли трехмерность посмертного воплощения дополнительную нетленность их мнимым или реальным шедеврам? Ведь камень тоже конечен, как известно, не зря писал вещий Шаламов: «Моими ли руками / Построен город каменный, / Ах, камень, серый камень, / Какой же ты беспамятный. / Забыл каменотесов / Рубахи просоленные, / Тебя свели с утесов / Навек в поля зеленые. / Твое забыли имя / Не только по беспечности, / Смешали здесь с другими / И увели от вечности».
Кое-кто из ваятелей писал неплохие стихи: в первую очередь, конечно же, вспоминается Микеланджело. Правда, инструментарий принципиально разный: поиск созвучий - с гусиным пером или айфоном - явно уступает по трудоемкости резцу, зубилу или тиглю. Зато в части развития сюжета и метафоры у этих двух поприщ немало точек соприкосновения (хоть и нелегко представить, скажем, мемориальный комплекс, дотошно воспроизводящий одну за другой песни "Илиады"). Статуя бывает плоскостной, а стихотворение порой вбирает в себя космические пространства: в этом, вероятно, также проявляются диффузия и кооперация двух настолько, казалось бы, несходных видов искусства.
Насколько я сумел понять, ритмы и рифмы становятся осязаемой скульптурой чаще всего из патриотических, краеведческих либо похоронно-кладбищенских побуждений. Об этом свидетельствует и широковещательная имперская выдержка из «Медного всадника» на петербургской набережной, и пронизанное светлой грустью хокку Басё на гранитной глыбе в небольшой японской деревушке Хираидзуми. Надгробье Надсона увенчано его патетическим четверостишием про розу и арфу, а в Калифорнии на памятнике ветеранам Второй мировой войны вырезаны два куплета из песни про солдат и белых журавлей. Что же касаемо моих студенческих штудий на перроне, то в вашингтонском сабвее имеется аналог московской транспортной Пушкинианы: одна из тамошних станций украшена развернутым отрывком из старого хиппи Уолта Уитмена.
Существуют, впрочем, и другие способы наглядной «кристаллизации» поэтической речи - публичного её запечатления ради возможности не только лицезреть, но и при желании пощупать ладонью силлабо-тонику, дольник, верлибр. Так, в гарвардском Центре визуальных искусств Карпентьера я недавно посетил выставку некоего Джонатана Бергера, одно из созданий которого - набранное латунными буквами и вывешенное в вертикальной плоскости эссе о выдающемся португальском поэте Фернандо Пессоа. Идея хороша тем, что недостаток оригинальности и созидательной энергии скульптора в этом случае компенсируется глубоким содержанием цитируемого фрагмента. Вопрос лишь в том, насколько долго удастся эксплуатировать подобный художественный прием и не приестся ли он со временем не только публике, но и самому автору?
Или вот еще, например: в одном из общественных парков Хьюстона, среди тенистой и вечнозеленой техасской флоры, неподвижно застыли в сидячей позе объемные стихо-статуи. «Прочесть» их совсем не просто, для этого желательно заранее ознакомиться с текстом: чтобы уловить - где начало, где конец. Наверное, такого рода литературно-визуальных шарад на земле гораздо больше, просто я недостаточно осведомлен. А есть и такой способ увековечения: в Америке проводятся конкурсы на лучшее стихотворение – и затем, в качестве приза, творение победителя оказывается выгравированным на специально отведенной плите. Я бы назвал это культурным изъяном демократии: именно такого сорта уравниловка и породила в нашу эпоху небрежение к чеканному мастерству, подменив ристалище рыцарей пера тараканьими бегами прытких и тщеславных выскочек.
Однако наиболее впечатляющим экспериментом из этой области несомненно является проект, сравнительно недавно запущенный у нас в Бостоне. Там-сям, в двух городских районах Гайд-парк и Роузлиндейл, на тротуаре проступают поэтические инсталляции. Но происходит это - только когда на улице идет дождь (таковы техника нанесения надписей и качество материала). Тексты отобраны под редакцией бостонского поэта-лауреата Даниэллы Легрос Джорджс и включают цитаты из таких современных авторов как Лэнгстон Хьюджс, Гэрри Дьёр, Барбара Хельфготт и Элизабет МакКим: имена, русскому читателю практически неизвестные...
Камни, принимающие нашу поступь,
словно черная вода — серые камни,
камни, украшающие шею самоубийцы,
драгоценные камни, отшлифованные благоразумием.
Камни, на которых напишут: «свобода».
Камни, которыми однажды вымостят дорогу.
Камни, из которых построят тюрьмы,
или камни, которые останутся неподвижны,
словно камни, не вызывающие ассоциаций.
Так лежат на земле камни, простые камни,
напоминающие затылки, простые камни, -
камни без эпитафий.
Этой цитатой из Иосифа Бродского, образца 1959 года, мне бы хотелось завершить свои чуть-чуть странные заметки. Ни к какому всеохватному выводу я, пожалуй, в них не пришел. Твердую породу разрушают необузданно бушующие стихии, так же как неумолимое время подтачивает и покрывает патиной любой проблеск лирического или эпического дара. Вечности нет ни для чего, ни для кого. Кроме, разумеется, самого Бога, вдохновляющего и скульптора, и поэта в их тщетном порыве к бессмертию.