ЧЕМ НОЧЬ ТЕМНЕЙ, ТЕМ ЯРЧЕ ЗВЁЗДЫ
Историческая повесть времён Бироновщины
«Как лебедь восстаёт белее из воды,
Как чище золото выходит из горнила,
Так честная душа из опыта беды:
Гоненьем и борьбой в ней только крепнет сила».
П. А. Катенин
Глава 2. Студенты
Мишка Коврин вбежал в класс и огляделся. До начала занятий оставалось еще около четверти часа, и класс почти пустовал. Только братья Виноградовы негромко что-то обсуждали у доски, да Яша Несмеянов, шмыгая простуженным носом, уткнулся в учебник по тригонометрии, очевидно пытаясь удержать в голове весь этот ворох синусов, косинусов и тангенсов, которые Людвиг Александрович наверняка будет сегодня спрашивать.
Мишка старательно зазубрил тригонометрическую таблицу еще неделю назад, и к тому же мысленно повторял её по нескольку раз в день. Потому он ни капельки не сомневался, что сможет достойно ответить Людвигу Александровичу, если тому вздумается спросить именно его. Твёрдо уверенный в своих знаниях Мишка не последовал примеру Несмеянова и, сев за парту, вытащил из своей котомки старенькую и изрядно потрёпанную книжицу – знаменитые на весь мир дневники итальянского путешественника Антонио Пигафетты, сподвижника великого Магеллана. Мишка уснул вчера вечером, так и не дочитав, сумел ли Магеллан отыскать пролив, соединяющей Атлантику и большой, еще неведомый для европейцев океан, названный впоследствии Тихим. Дыша на озябшие пальцы (в классе, несмотря на морозную зиму, почти не топилось), Мишка погрузился в чтение. Через несколько минут он уже позабыл, что находится в Петербурге, в холодном классе Академии наук – перед его глазами вставали скалы Патагонии и бороздящая море эскадра из четырёх каравелл. Ему казалось, что он слышит крик чаек, свист ветра и плеск волны о корабельный борт… Внезапно ко всем этим звукам добавился еще один – громкий хохот, раздавшийся чуть ли не над самым Мишкиным ухом. Этого было вполне достаточно, чтобы море, корабли и скалы мгновенно куда-то исчезли, и Мишка опять обнаружил себя сидящим за партой. «Снова Кольцов», - подумал Мишка, отводя глаза от книги и недовольно оглядываясь.
И вправду, за партой рядом с Несмеяновым уселся Илларион Кольцов – высокий, как жердь, молодой человек восемнадцати с половиной лет от роду, обладатель чрезвычайно громкого голоса и весьма скверного характера. Его единственным другом был Яша Несмеянов, удостоенный такой чести исключительно за то, что без особых возражений и лишних вопросов давал Кольцову списывать решения заданных на дом задач по высшей математике и физике. Сейчас Кольцов и Несмеянов очень оживлённо что-то обсуждали, при чём их разговор неизменно сопровождался то зычным гоготом Иллариона, то тихим Яшиным хихиканьем. Мишку Коврина ни капельки не интересовал предмет их неудержимого веселья, и он, стараясь не обращать внимания на создаваемый его товарищами шум, снова принялся за чтение.
Пролетело еще несколько минут, народу в классе заметно прибавилось. Вскоре хохот Кольцова и Несмеянова был заглушен энергичными студенческими голосами, раздававшимися у доски, на которой Яков Виноградов чертил мелом какое-то немыслимое сооружение из всевозможных геометрических фигур. Рядом с Яковом удручённо чесал затылок его младший брат Митя, ровесник Коврина, очевидно пытаясь уловить суть изображённого на доске. Процесс черчения сопровождался оживлёнными размышлениями вслух, исходившими от Никиты Попова, Алексея Барсова и Михаила Ломоносова.
Никита и Алексей были молодые люди примерно шестнадцати-семнадцати лет от роду. Михаил Ломоносов выглядел куда старше не только этих двух, но и вообще всех своих товарищей по учению – любой с первого же взгляда определил бы, что Михаилу было уже около двадцати пяти. Подобная разница в возрасте всё же никак не мешала всем троим крепко дружить, а дружили они еще со времён своего пребывания в Москве, в стенах Славяно-греко-латинской академии. Этих трёх студентов объединяла одна существенная и достаточно редкая для того, да, впрочем, и для нашего времени, черта – необыкновенная живая любознательность. Казалось, не существовало на свете ничего, что не занимало бы их юные пытливые умы. Друзья с одинаковой увлечённостью могли обсуждать и задачи по тригонометрии, и поэмы Гомера, и новейшие известия об экспедиции Беринга, и устройство галилеевого телескопа, и философские труды Декарта - одним словом всё, что только они могли услышать от своих учителей или вычитать в книгах.
Класс тем временем продолжал наполнятся. Сначала почти незаметно проскользнул Семён Старков, а вслед за ним влетели Вася Лебедев и Алексаша Чадов, порядочно запыхавшиеся, присыпанные серебристой порошей, но неимоверно счастливые от того, что пришли вовремя, ведь Людвиг Александрович всегда с таким усердием отчитывал припоздавших к его занятию студентов…
Урок уже вот-вот должен был начаться. Когда дверь в очередной раз скрипнула, Мишка даже чуть не вскочил из-за парты, думая, что это пришёл Людвиг Александрович. Однако вместо Онегельса в класс ввалился громко кашляющий Прокофий Шишкарёв – большой любитель поопаздывать, но почему-то пришедший сегодня вовремя. Людвиг Александрович частенько бранил его за подобную расхлябанность, но Прокофий выслушивал наставления строгого курляндца с таким равнодушно-упрямым выражением лица, что всем присутствующим становилось ясно – Шишкарёв вовсе не собирается внимать «мудрым» советам своего почтенного учителя. Прокофий был худым, как щепка, и восоким, однако, таким ростом, как у Кольцова, похвастать всё же не мог. Зато он мог заслуженно гордиться своими обширными познаниями, и почти никто из студентов не был в состоянии с ним тягаться – ну разве что только Ломоносов «со товарищи». Прокофий в совершенстве владел немецким, древнегреческим и латинским языками, читал в оригинале эллинских и римских писателей, а по части математики и механики Прокофию вообще не было равных. Большинство его товарищей искренне восхищались умению Шишкарёва в мгновение ока щёлкать такие задачи, решение которых стоило остальным нескольких часов весьма упорного труда. Казалось, учение и наука были единственным смыслом всей Прокофиевой жизни, он порой до поздней ночи засиживался над своими задачами, отказывал себе буквально во всём, лишь бы накопить немного денег на покупку какой-нибудь книги Эйлера, Ньютона или Кеплера.
Шишкарёв был очень прям, порой до грубости. Он мог любому из студентов высказать в лицо всё, что он о нём думает, мог открыто встать на сторону Ломоносова во время пререканий последнего с Людвигом Александровичем. Прокофий иногда даже позволял себе весьма нелестно отзываться о Бироне, а также о всех немцах, понаехавших за последние пять лет в Россию, что было ой как небезопасно в то далёкое неспокойное время.
Несмотря на уйму всевозможных достоинств, Прокофий, как и все люди на этой Земле, не был чужд некоторых, заслуживающих всяческого порицания, наклонностей. Во-первых, он почти на каждом шагу сквернословил, да так, что у таких благовоспитанных юношей, как Мишка Коврин, волосы становились дыбом. А еще Шишкарёв в свои неполные восемнадцать лет сильно-таки пристрастился к курению табака, и от него порой шёл такой смрад, который с трудом переносили и студенты, и преподаватели, а учитель физики Георг Крафт однажды даже выставил его за дверь, приказав «проветриться».
Постороннему человеку было бы очень тяжело определить, с кем из студентов Прокофий по-настоящему дружил. Иногда он перебрасывался несколькими словами с Кольцовым и Несмеяновым, и очень редко – с Мишкой Ковриным. Порой вместе с компанией Ломоносова рассуждал о современных проблемах астрономии, физики и математики. Внимательнее присмотревшись, всё же можно было заметить нечто похожее на дружбу между Прокофием Шишкарёвым и Александром Чадовым. Большого труда составляет сказать, что их влекло друг ко другу – талантливого, слегка неуравновешенного Прокофия и молчаливого, почти незаметного, ничем не выделяющегося Алексашу.
Не успел Шишкарёв сесть за парту, как за дверью послышался звук шагов, и в следующий миг на пороге класса неспешно появилась важная фигура Людвига Александровича фон Онегельса.