ВТОРОЙ РАЗДЕЛ.
НА ИСХОДЕ ДНЯ
I.
Замерев у печи, Вроньски с безумным отчаянием засмотрелся в огонь. В комнате смеркалось, светлый отблеск снега сливался с сиянием огня в безнадёжное и угрюмое настроение.
Вроньски упёрся локтями в колени и укрыл лицо ладонями.
«Поля станет там, у изголовья. Она зажжёт свечу и может быть крест втиснет мне в руки... Мне придётся смириться. Я засмотрюсь на них в бессильной агонии, удавлю в себе конвульсивный вопль, поскольку не станет сил исторгуть его из груди.
О, если бы я смог крикнуть!
Может быть, я расплачусь– немощный, бессильный.»
Сердце его заухало молотом– он весь задрожал.
«Господи Боже мой!» Он встал и неверным шагом заходил по комнате.
«И здесь, именно здесь через несколько недель ляжет гроб.»
Он провидел себя всё отчётливей: остывшие члены, восковое лицо с посиневшими губами и чёрными кругами вокруг запавших глаз.
Им овладела болезненная, безумная тревога.
Он слышал стук промёрзлых комьев земли о крышку гроба. Слышал поскрип и похруст тонких гнущихся досок. Два метра земли над собой! Ух... ух... Он ощутил, как его глазные яблоки выпирают из орбит, как словно свитая вервием грудь не в силах вдохнуть.
Он внезапно разразился смехом, схватился за бутылку и запил, запил взахлёб жадно и страстно.
— Лишь бы не думать, лишь бы не думать!— машинально зашептал он.
Приютясь у окна, он прижал к стеклу воспалённый лоб.
«Властителю мой Сатана, ты будешь доволен. Ха-ха-ха... Так ещё никто не умирал! Я гожусь в поджигатели?! Хе-хе... Мне отмщение: я равняющий всё и вся бич справедливости. Око за око! Так должно быть! Так станет!»
Вроньски силился продлить ток мыслей: постарался представить себе, как исполнит поджоги. Нет! Не сегодня! Сколько раз он всё было передумал. Пока довольно:«...мысли это парариты, точащие волю. Прав Шопенгауэр».
«Ха, ха... Умереть! Разжалиться над неизбежностью смерти, вздыхать, отречься наконец от всего, но сохранить любовь в сердце до последнего вздоха, лежать без сил и подавать холодеющую руку рукам родственников и друзей...» Вроньски задыхался внезапным приступом смеха. «... изрекать мудрый и глубокие сентенции о бренности всего земного, возможны даже робкие намёки на будущее в небеси... ох! ох! Каков великолепный идеал мещанской смерти!»
Он скрипнул зубами.
«Не желаю умирать по-мещански, жажду мести и уничтожения... Ну погоди, пёс! Сто марок я выпрашивал у тебя. За сто марок я мог бы сразу лечь в больницу и не подыхать вот так. Ну погоди, безжалостный пёс, дорого мне заплатишь: зажгу тебе иллюминацию на миллион!»
И он увидел, как жуткие снопы пламени прорываются сквозь крышу, как особняк тает в море огня... Из дверей и окон валят густые клубы дыма, на миг замирают и взрываются золотым пламенем.
Им овладена бешеная горячка. И этого мало: надо брать шире и грубее, дома вырывать с корнем и швырять их в огонь, весь мир объять пожаром– и уж им сердце утолить!
Он забегал по комнате. Он видел как пожар охватывает весь город. Земля трескалась тысячами расщелин; из всех углов и полостей рвалось пламя; расщелины раздавались вширь и вглубь; бездны слились так, что вся земля стала кратером вулкана, изрыгающим грузные потоки горящей лавы, пожирающие леса, сёла и города; грохот и треск ошеломили его, глаза его ослепил огненный смерч. Он зажмурился и упился безбрежным ураганом мести.
Он содрогнулся. Ему почудилось, что сердце его вырвалось на волю: он ощутил его везде, внял его бою в каждом закутке своего тела, в висках, во лбу, в гортани... Сердце вернулось в грудь и хлынуло вверх, подкатило к горлу– Вроньски мог бы его выплюнуть.
От отчаяния бросился он в кровать и что было сил сжал грудь руками. Он слышал и внимал ладонями бой сердца: ему казалось, что удеживает нечто живущее собственной жизнью, нечто готовое вырваться и улететь... и может быть... крикнуть!
Догадка о том, что сердце его способно кричать, вдруг показалось ему столь истинной, что он сорвался с кровати и замер посреди комнаты.
— Пей! Пей!— полыхнуло в его голове.
И он жадно запил, закашлялся и обессилевший снова рухнул в постель.
Вдруг он ощутил себя удивительно могучим, после двух лет упадка сил. Он потрогал свои члены и сразу раскашлялся– удивительно безболезненно. Кашлял он лишь затем чтобы осознать, что вправду обрёл силу и здоровье. Вроньски встал.
Странно, что он ничуть не ощутил собственное счастье! Ему показалось, что он немного тоскует по болезни.
Он чувствовал себе сильным и только. Он размял и вытянул вперёд руки, принялся исполнять гимнастические движения. Но следа усталости!
Изумлённый, он наконец ощутил великий покой.
Мысль, что сердце его способно кричать, вдруг показалось ему столь истинной, что он сорвался с кровати и замер посреди комнаты.
— Пей! Пей!— полыхнуло в его голове.
И он жадно запил, закашлялся и обессилевший снова рухнул в постель.
Вдруг он ощутил себя удивительно могучим, после двух лет упадка сил. Он потрогал свои члены и сразу раскашлялся– удивительно безболезненно. Кашлял он лишь затем чтобы осознать, что вправду обрёл силу и здоровье. Вроньски встал.
Странно, что он ничуть не ощутил собственное счастье! Ему показалось, что он немного тоскует по болезни.
Он чувствовал себе сильным и только. Он размял и вытянул вперёд руки, принялся исполнять гимнатические движения. Ни следа усталости!
Изумясь, он ощутил великий покой.
Быстрым шагом он вышел на улицу, затем достиг поля, ничуть ни утомясь.
Вдруг он увидел перед собой призабытый, но до боли знакомый большой старый дом. Он напряг память, заходил вокруг здания, считая окна первого этажа, заглядывая в решётки подвала, пока его не осенило: это же городская ратуша!
Нервы мгновенно натянулись, тревога стиснула горло: он был у цели! Он кстати подумал, что его могут заметить и узнать. Было почти светло, ещё искрился снег, а луна... нет, то была не она: небо сияло так, слово полыхало огнём...
Он стал искать укромного места– и вскоре поразился тому, что здание не отбрасывало тени.
Отчаявшийся, он блуждал наобум– и отовсюду слышал чьи-то шаги, ощущал вокруг себя неисчислимую толпу, теснящую его, словно загоняющую зверя. Никого, однако, не было.
Не было! Он в одиночку вокруг да около ратуши– и тревожно бредил. Естественно, Вроньски бредил! Вдруг стемнело. Он заметил дерево и спрятался за толстым стволом. Церковные куранты пробили десятый.
Ну же, к делу! Он услышал свист ночного сторожа– и весь затрепетал так, что не смог сойти с места. Наконец овладев собой, он осторожно прокрался в ратушу и укрылся за лестницей. Там его парализовал страх: Вроньски заметил свет фонаря! Теперь его конечно схватят! Он вжался спиной в стену, которая поползла всё дальше, затем раздалась– и укрыла его; он расслышал скрежеты ключей; им овладело необузданное, звериное блаженство.
И он с осторожным облегчением поднялся по ступеням– и очутился в комнате, полной бумаг. Куда б ни бросил он взгляд, всюду покоились кипы пожелтевших документов. Он даже спотыкался о них, громоздящившиеся на полу.
Он тихонько рассмеялся, а хотел было радостно воскликнуть, но вовремя сдержался.
Никогда прежде не ощущал он столь безкрайней радости: дуща его расплылась в экстазе, и он едва сдерживал дикий вопль триумфа.
Принеся большую канистру керосину, он размашисто и щедро полил им бумаги. Вроньски ощутил себя жрецом, свячёной водицей благословляющим бесчисленную ораву верных. Торжественно подняв над головой опустевший сосуд, он с безумным ликованием отшатнулся в тыл– и метнул вперёд горящую спичку.
В мгновение ока всё занялось пламенем.
Его стал поглощать пурпурный и зелёный столп огня.
Его охватила страшная тревога. Он хотел было сбежать, но силы его иссякли. Он слышал рёв и рокот. Огонь лизал его одежды. Балки валились на него. Он вынянул руки вверх, исторг отчаянный вопль– и проснулся.
Вроньски осмотрелся.
У печи сидел странный незнакомец.
Станислав Пшибышевски
перевод с польского Терджимана Кырымлы