Каким тогда был в жизни выбор?
Лизать хозяйскую ладонь
и на чужих (загривок дыбом!)
рычать, мол, нашего не тронь?
Жить на отшибе псиной дерзкой
и выть на мир из конуры
да мерить ржавою железкой
свободу, каждый к ней порыв?
Иль волком, загнанным стрелками,
метнуться под ружье и - пасть,
остыв в осенней, влажной яме,
закрыв глаза свои и пасть?
А впрочем, были и такие,
кто канарейкой в клетке пел,
и господин кормил с руки их
и в чистоте держать велел.
Они гордились лаской, кормом
и драли глотки, как могли,
о мире честном, мире добром,
о мире счастья и любви.
Но ты другим был, видно, Осип,
не трели фраз ты слышал, а
трагичную эпохи поступь
и убиенных голоса
С ума сводили цели будней,
ор транспарантов и клопы.
Вокруг, казалось, жили люди,
но чуть присмотришься - жлобы.
Они кричали: "Станем лучше!",
"В нас свет и сила Октября!",
но их терзали пафос, путчи,
подобострастье, лагеря.
И поэтический язык их
напоминал арго воров -
распят был русский наш великий
ордой коверкаемых слов
-2-
Наверно, если б повторилась
вся ложь и кровь тех страшных лет,
вновь, Осип, впал бы ты в немилость,
в конце которой - пистолет,
веревка, бездна или бритва:
там, где сияла красота,
нам, отодвинув всю палитру,
теперь зияет пустота.
Нам, христианства детям, вряд ли
Эллады верен идеал:
нам мир в абстрактнейшем наряде
квадрата черного предстал.
Прощайте, синие стрекозы,
зрачки, фасеточные, ос!
Уютной юности морозы
прогнал прочь лагерный мороз,
а летий обморок сирени
в апофеозе клумб и ваз
переместился темной тенью
под высохшую бездну глаз.
Елену снова умыкнули,
идеи подменили суть,
и ложь по душам бьёт, а пули
уже потом находят грудь
Раз хочешь выжить здесь, сегодня,
не верь тому, что явно. Нет,
не в бальном платье, а в исподнем
последний прячется секрет.
Кто мог, скажи мне, Осип честный,
до Октября предположить,
что антикварной вазой треснет
всё, чем учили дорожить,
что лабиринту с Минотавром
мир обречен и что равны
в нём все, но только не по праву,
а по презумпции вины