Ещё до придуманных наспех богов,
До жути лесной и не спящего слуха,
До всех самозваных пустых иегов,
Мертвецки густого пещерного духа,
До нашей постылой гнетущей поры,
До лиц, обращённых в наскальные морды,
Стоял человек на вершине горы.
Стоял он упрямый, надменный и гордый.
Хотела гора его наземь спихнуть,
Земля поглотить, словно жертвенник колос.
И ветер желал изорвать ему грудь,
Вертелся-кружился и выл во весь голос.
И небо дрожало, как тонкий листок,
И сыпались звёзды под стройные ноги,
И грозно глядел самый малый росток,
Проклюнувшись чудом на твёрдом отроге.
И твари из дебрей, и твари из рек
Его осуждали, кляли его строго.
Стоял на горе в полный рост человек,
Гордыней отвергнувший Доброго Бога.
И выбравший тлен вместо вечной весны,
Снедающий тлен разухабистых домен,
Стоял он, не зная, как будут тесны
У правнуков рты от наследных оскомин.
Стоял он, и солнце жестокое жгло,
Лучами пронзало и плечи, и руки.
Разнузданным злом отвечая на зло,
Весь мир отлагал ему жаркие муки.
Все реки бежали, безумствуя, вспять,
Все птицы сливались в презрительной ноте.
Стоял человек - поднебесная пядь,
Сложенье души и загубленной плоти.
Но… так… так вступало спасительно «но»:
От светлых чертогов, из горнего края
Бог тихо летел, исполняя одно -
Рассерженный мир перед пядью смиряя...