РОМАН-ХРОНИКА
Автор Анатолий Гордиенко
Анатолий Алексеевич Гордиенко(1932-2010), советский, российский журналист, писатель, кинодокументалист. Заслуженный работник культуры Республики Карелия (1997), заслуженный работник культуры Российской Федерации (2007).
Продолжение 24
Продолжение 23 http://www.stihi.ru/2020/01/07/5577
«ТЕПЕРЬ МЫ УЖ ТОЧНО В КАПКАНЕ»
«Разговариваем, спрашиваю, записываю, а мысль одна – хочу взглянуть на дом. Часа через два – передышка, и я сразу туда юркнул, за сарай. То, что я увидел, потрясло меня. Что тут сказать, как описать дом Нико? На опушке леса, даже чуть вглубь его, к трём стройным елям, стоящим друг от друга метрах в трёх, были прибиты толстые доски, прибиты так, что соединялись между собой и образовывали этакий треугольник. Доски были приколочены довольно высоко: даже если подпрыгнуть, рукой не достать. На рёбра трёх досок положены уже плашмя больше десятка шелёвок — это пол, а над этим полом стояли четыре стены: на парадной — дверь, на боковых — небольшие оконца. Над стенами шла дощатая крыша. Окна были застеклены, как и положено, занавески откинуты. Сверху от двери спускалась верёвочная лестница. Я попробовал её на прочность — крепкая, осторожно поднялся, заглянул в окошко. В комнате стояли небольшой самодельный столик, маленькая табуретка, справа лежал матрас, на нём — ватное лоскутное одеяло.
Поместился бы я там? Вполне. Мог бы даже сидеть на табурете! Вот встать во весь рост... Да ведь Нико строил дом для себя, для Монны, для соседских друзей-товарищей, а не для меня, взрослого дяди...
— Неужто всё сам? — спросил я Сеппо.
— Месяц строит. Никакой помощи не хочет принимать. Стол, табуретки, окошко вот там у меня в мастерской делал.
— Топор, молоток, пилу не боитесь давать?
— Он давно с молотком дружит. Начал ходить — взял молоток, чуть подрос — взял ножовку...
Вот так, дорогой Тэнхо. Позавидовал я тогда крепко Сеппо. А мы как, русские, растим своих? Куда взял топор, по ноге попадёшь! Положи на место молоток, по пальцу ударишь...
— Как ты считаешь, Тэнхо, финны народ музыкальный?
— Думаю, да, музыкальный.
— Песни мне нравятся ваши финские — мелодичные, тихие, задумчивые.
— Мне в детстве очень хотелось играть на скрипке. Заработал я 25 долларов: почту разносил, травы лечебные собирал в горах для аптекаря. Купил скрипку. Недорогую, конечно. Стал учиться. Отец из дому сбежал. Тогда на пастбище стал её брать. Коров пасу и играю. А мать говорит: «От твоей скрипки на коров понос нападает».
— Охотой не пробовал заниматься в Скалистых горах?
— Не, времени не хватало: на танцах играл, за девками бегал.
— Ты вот по финнам стреляешь. Что думаешь при этом?
— Ждал, что ты с самого начала этта спросишь. Все спрашивают, как это я, финн... Понимаешь, Николай, там враги, белые финны, буржуи, а я за рабочих, за Советскую власть. Я комсомолец, понимаешь? Со стажем, ещё в Америке вступил.
— Красивая страна, Америка, гордая история. Индейцы племени сиу, ирокезы. Томагавки, вигвамы...
И тут мой тихий шепелявый говорок остановила поднятая рукавица Тэнхо. Он толкнул меня в бок и показал рукой вперёд. Как я ни всматривался, ничего не различил. Тэнхо припал к пулемёту, и тишину расколола пулемётная очередь. Через минуту отозвались финны. Вот уже и справа у наших соседей застучал ровно, как швейная машина, «максим». Когда от нас полетела ракета, я увидел прячущихся за деревьями финнов. Они что-то делали у этих деревьев. Вскоре выстрелы утихли, и тогда стали слышны удары топора или молотка.
— Вдали раздавался топор дровосека, — вздохнул я и вспомнил о том, что у нас в землянке кончаются дрова. — Нико строит дом!
— Мне этта не нрависса, — сказал Тэнхо, не отрываясь от пулемёта. — Не люблю, когда не понимаю. Зашем они возятся там?..
— Дрова, дрова заготавливают.
Тэнхо сверху вниз посмотрел на меня и укоризненно покачал головой.
В полночь нас сменили. Мы проспали три часа, как одну минуту, и снова побрели на своё место. Я тащу две тяжеленные коробки, в каждой по три диска — полный боекомплект. Мороз уже с первых шагов заполз внутрь полушубка, как змея. Портянки ещё тёплые, хорошо. Скрип-скрип. Тэнхо несёт пулемёт, как малое дитя, прижимая к груди. На валенках у него пришитые проволокой две короткие палочки, величиной поменьше пальца, на манер пьексов. И у Бориса такие: сунул их под ременное крепление на лыжах и пошёл.
— Смазку густую в мороз никак нельзя, затвор остановится, — рассказывает мне Тэнхо, чтобы согнать сон. — Тряпкой нельзя мазать, надо пальцем. Тонко-тонко слой надо делать. Когда сорок пять градусов было, мы в разведку пошли на лыжах. С Борисом ходили, он мастер на лыжах, и ещё трое парней было. Иду и боюсь: как мой друг «Дегтярёв», не подведёт? В походе несколько раз смазывал. Маслёнка у меня в мешочке, между ног, в тепле. Масло жидкое надо. Рукавицу быстро сброшу, на палец указательный капну и тихонько так веду по затвору. От мороза пальцы прилипают, а я терплю. Тряпкой никак нельзя, только пальцем. Пальцы, понимаешь, тонкий инструмент. Правда, теперь не могу самокрутку свернуть, кончики пальцев на правой руке как чужие. Ну да табака нету, всё равно. Ребята мох курят, а я не могу до такого унижения докатиться. Терплю, закаляюсь, как сталь. В общем, мой пулемёт работал, как шасы. Если бы не «Дегтярёв», так пропали бы. Два раза белофинны нас окружали. Винтовки автоматические Симонова отказывали у парней. Боря с трёхлинейкой, а я с «Дегтярёвым». Отбились. Как шасы швитцарские работает. С пулемётом никак мне в плен нельзя попадать: «Дегтярёв» у нас — ошшень секретное оружие. Граната у меня всегда на поясе под куфайкой, вместе будем погибать с товарищем Дегтярёвым...
На следующий день мы узнали, что финны опутывают наш лагерь колючей проволокой, весь наш гарнизон, всё Южное Леметти. Прибивают колючку прямо к деревьям в несколько рядов, на разной высоте.
Уже опутали подошву нашего «валенка». За пару-тройку ночей пригвоздят колючку и вокруг голенища. Теперь мы уж точно в капкане. Теперь мы с удавкой на шее. Теперь мы как дикие звери в зоопарке — приходите, разглядывайте. Может, кто корочку хлебную бросит...
Из услышанных разговоров.
— С детства пуще всего на свете уважал я лошадей. Травка зазеленеет — я уже бегу на луг с косой-горбушей. Купаю, чищу скребницей нашу лошадку. При этом всегда разговариваю, рассказываю ей что-либо занятное. А вот запрячь не мог. Чтобы уж сказать точно, не хотел. Всё казалось: тяжело ей, безгласной, бессловесной, тащить воз с дровами или с мешками картошки. Гляжу, как батянъка ловко хомут внизу сыромятной верёвочкой стягивает, ногу левую вскинет, в хомут упрётся ногой-то, и глаза отвожу — жалко мне коня. Никогда не бил кнутом, а батя однажды пьяный по глазам кнутом сёк нашу кобылицу...
Слова все эти не люблю: чересседельник, супонь, коломазь, атоса.
Боже праведный, что же ты сотворил нонче? Ладно мы, грешные, нам терпеть положено, а лошади-то, лошадки почто такое страдание имеют?
— Вот, гляди-косъ, какая у них пулемётная лента для «максимки». Железная, из суставчиков, вся шевелится, как живая. Ей мороз или дождь, хуб хрен, а наша брезентовая у меня вчерасъ застряла. Отсырела в оттепель, и заело её. Ротный кричит: «Даёшь огонь, Фомин, матъ-перематъ, видишь, какая секучка идёт!» А я чё, я ни-чё. Заклинило пулемёт, и баста. Пока новую ленту вставил второй номер, финны и убегли».
Продолжение в следующей публикации.