И покоятся брови в самом низу
(на земле или днище, может, там и там
одновременно или не там и не тут).
Как дрова, тяжелы. Уже некоторое время море
представляют собой. Минут пять назад — лес. По-над ними, светлее,
хотя солнце зашло, что-то вроде неба.
Шутит небо:
всё так просто, мой друг,
лаконично, печально,
что теперь лишь в петлю,
без прикрас, натурально.
Едем. Едем, а там:
в поистёршейся точке, в сём ляпе пустот
аккуратном надрывом и сносом несёт, —
и один и другой, хотя оба одно,
точкой оной, в значительной мере почти
уже воображаемой, границами
регулируются. Море, не раз и не два, близ кольцевой, но как
сухо! — всё ж таки точка. Высыпающая пустота. Бонусом — снег
мраморный, серый. Привычные раздражители. Наши будильники,
если принять, что меня не включаете
вы, что я вас не включаю, а пусть и вмещали б,
и барахтался б в вас или воткнут был чужеродным, возможно, застрял, есть сонники —
с признаками летаргии подстрочной, —
сном литургическим преосвященные.
Тонкая повседневность. Пожалуйста; тонкая повседневность. Как ветер.
Что такое природа? Описание или природа?
Пустота — это вроде отсутствия или так?
Как дурак, стою, погонами формы обшитый.
Форма всегда наследие, бабушкин мрак.
Пленяет навсегда. Форма.
И последнее. Что это? Что это тут понаписано? Кроме
шуток? Нагромождение знаков? Не поддающийся воображению знак?
Неслучайно мы фоткаемся на фоне
простыни пространства (ты поняла).
Чистый лист — наше всё. Сиддхартха в законе.
А ландшафт и ничто — беспризорная мгла.
Но покоятся брови в самом низу.
Как дрова, тяжелы. Уже некоторое время море
представляют собой. Минут пять назад — лес. Вот так.
Временами осознанность смахивает на импрессионизм или дзен.