Помню Фирсовича с Елюги. Лицо расплывается. Низенькая несуразная фигурка, сизая полоска губов, что-то неопределенное из одежды, как часто и было в советское время. Были в те времена «необременительные» мужики для властей, начальства всякого рода. Они были готовы по простодушию, безотказности своей, доверчивости на любую, самую грязную работу. Вот и Фирсовича наш председатель мобилизовал именно тогда, когда нужно было вычистить отхожие ямы в школе. Всё было в совхозе поставлено безобразно, с техникой по ассенизации, с дровами… Да куда тогда ни ткнись – везде прореха! И вот шлёпал он в глубоких резиновых сапогах к школе и в одиночку чистил забитые чем ни попадя гальоны. Чёрт бы ногу сломал в том, что было в этой адской яме, в отхожем месте, чего туда только ни попадало, разве только школьных журналов не было… И вот вздыхал над бетонными кольцами «несчастный» председатель, возился внизу блаженный Фирсович, еще один русский Юшка, вечный тип, вылезал, пропахший дерьмом туалета прямого попадания, виновато получал свои «чаевые» из рук смущенного председателя: «Не пей много-то» – и убродил через магазею в сторону своего холостяцкого нищего уголка.
Глядя на него, я уже тогда вспоминал одного из героев великолепного русского писателя Евгения Носова – курского соловья, с чудным даром русского языка, с даром редкого русского сердца. Ветеран войны, раненный ей до конца жизни в прямом и переносном смысле, солдат, писатель с «виноватым сердцем», который пожалел это уходящее, разоренное войной и бедами племя русских мужиков, но не сдавшееся, просто как-то тоже виновато, незаметно живущее, от работы до ста грамм и сна. Работы самой грязной и неизмеримо тяжёлой порой. Так же гальоны чистит герой одного из его рассказов. Смеются над ним туристы-чистоплюи… А он – настоящий герой. Герой страшной войны последней. А другой его солдат спускается, безногий, вниз, со второго этажа, чтобы поддержать соседского мальчишку, попавшего в беду…
Много я видел порядочных партийных деятелей… В кругу своих, развязав языки, они рассказывали циничные анекдоты про КПСС и своего вождя, но местечка теплого не чурались, блатом и «партийным распределением» не брезговали, руку фирсовичам пожать брезговали, а на сенокосах общих, субботниках, трудовых десантах всякого рода я их и не видывал в то время. Поэтому и я частенько «брезговал» теми «кто в шляпе», легче мне было со всякого рода «фирсовичами». Поэтому я был своего рода «чистоплюй», только вектор другой какой-то был у него…
В чём тут загадка?! Почему я никого не помню из всякого рода чиновничьего и партийного племени в родном посёлке Солгинский, но всю жизнь – с глубочайшй признательностью – буду вспоминать Тамару-тунеядку (как кое-кто за глаза называл её)? Потому что, находясь пацанами под её опекой, мы получили первые уроки человеческого, братского отношения со стороны взрослого человека. Через полмесяца уже мы, стайка подростков, были отличной рабочей командой, беспрекословно слушались её, терпеливо переносили её маты и горький дым папирос. А жалела она нас по-матерински. А мне, сироте, разве трудно было быть безмерно благодарным ей за это?! Ничего от высокомерия, чванства, понукания… Всё как-то просто, от сердца, от собственных её болей каких-то, каких мы, конечно, по дурости своей и не разгадали… Знал только, что муж у неё был в сумасшедшем доме. Теперь бы мне вытереть её «невидимые миру слёзы», да разве возможно это…