Моя голова, как червивое яблоко. В ней давно завелись червяки. Негативные мысли. Они едят моё яблоко изнутри. На завтрак. Обед. И ужин. По ночам они устраивают пир. Червяки заразны. Только пробрался один такой червяк, и из самых тёмных, далёких и скрытых щелей приползли ещё. Через ухо забрались. Я слушаю депрессивные песни. Я был одинок, и теперь со мною моя Меланхолия. Моя Мелана. Она глубоко старая, сухая и тощая женщина. Совсем не красивая. Я в неё влюблён, и она имеет меня по-жёсткому. Простынь измята. Даже сумрак измят. Поцарапанные рваные обои. И мысли тоже рваные. Все атрибуты экспрессии соблюдены: стул опрокинут, потолок излапан глазами, шторы безжизненно висят. Рука сваливается с постели. Часы прокашляли двенадцать раз. И грянул пир.
Я некрасивый. И меня никогда никто не будет любить. Не будет любить!
Я неудачник! Меня точно поднимут на смех! Точно поднимут... На глазах у всех поднимут...
Моя нога! Всё из-за моей ноги! Моя нога, плохая нога. Я хочу иметь другую ногу. Эта нога не моя. Я не хочу видеть своё несовершенство в этой ноге! Зачем мне такая левая? На что годна такая нога? Я копаюсь до самой сердцевины своего яблока, но никогда не нахожу ответа. Ответа нет. Приходит сутулая женщина Бессоница и садится у самого изголовья моей кровати. Она становится совсем мизерной, проникает метко в самое яблочко моего сознания, и раздувается огромной-огромной бабой. Мне не спится.
Встаёт утро. Я снова встал не с той ноги. На завтрак у меня за столом сидит Безаппетитица, и я пью один голый чай. Мне не с кем выпить чаю и поэтому со мной моя Безаппетитеца. Нет желания есть. Нет желания выходить в здоровый, пылающий красотой социум. Этот социум выдавит меня, как маленький-маленький прыщик. Точно выдавит...
Никто меня не будет любить. Я не причёсываюсь, не умываюсь и выхожу на улицу.
Я еду в автобусе, в хандре и в наушниках. Слушаю "Otto Dix", и в музыке я вижу своё отражение. Я не борюсь с червями внутри. И они грызут меня, как я грызу свои ногти, чтобы не сосредотачиваться целиком и полностью на своей худосочной ноге. Лицо моё приобретает задумчивый вид. Оно смотрит на меня из оконного стекла общественного транспорта. Мне жаль твою долю, бедный человек, под чьими печальными глазами пролегли тёмно-фиолетовые круги фиалковыми лепестками.
Молодая привлекательная девушка с длинными и ухоженными ногами, что сидела напротив, на миг отвлекла меня. Я оставил несчастного в окне и посмотрел в её красивые каре-зелёные глаза.
Девушка напротив резко отвернулась. Она не понимала, почему так резко, но мутно-серые, в никуда смотрящие глаза и глубокая морщина меж этими мутно-серыми глазами оттолкнули её, и она отвела свои...
Выхожу из удушающего скопления людей, что так любопытно и косо пялились на меня всю дорогу, а кто-то и вовсе отворачивался от уродства моей ноги, хоть ту я надёжно обматываю бинтами и прячу в брюках. Всегда. Зимой, весной, осенью, даже летом в его жаркие знойные дни.
Я иду на работу, в свою маленькую коморку. Не смотрю под ноги. Никогда не смотрю под ноги. Не хочу видеть то брезгливое, что и так стоит перед моими глазами. Я работаю по сменам сторожем в продуктовом магазине на складах, и произвожу впечатление старика. Ну конечно! Я живу на этом свете только двадцать пять лет, и, думаю, каждый человек превратился бы в глубокого старика, проходил бы он в моих ботинках день. Стараясь не контактировать с любопытными до моего тела глазами, я провожаю рабочий день в одиночестве. Могу сказать, даже гордом. Замыкаю дверь, быстро сдаю ключ существу, что стоит выше меня в этом жестоком социуме, и сейчас оно сидит в белоснежной выглаженной рубашке с накрахмаленным воротничком. Нет, его убранству и сытости, здоровому пылу на щеках не понять моей отчуждённости, одиночества и глубокого горя. Покидаю здание одной из последних душ, выхожу на улицу, запираю дверь. Иду пешком. Вечерами осенью темно и пасмурно, а сейчас стоит осень. В автобусах обязательно поднимут на смех. Мне лучше прогуляться.
Прохожу ещё в одну дверь и запираю себя на ключ. Здесь никто не сможет видеть меня. Прохожу в маленькую-маленькую комнату, такую маленькую, что ощущаю себя хромым котёнком, что свернулся тугим клубком в консервной банке. Я не расчёсываюсь, не умываюсь, и, сняв только свой плащ со своих сутулых плеч, ложусь в свою кровать.
Простынь измята. Даже сумрак измят. Поцарапанные рваные обои. И мысли тоже рваные. Все атрибуты депрессии соблюдены: стул опрокинут, потолок излапан глазами, шторы безжизненно висят. Рука сваливается с постели. Часы прокашляли двенадцать раз. И грянул пир. Стеклянными от слез глазами я всматриваюсь в этот сумрак. Я ущербный и плакса. Я выбираю быть плаксой. Я плачу.
Будильник поспешил разбудить своего хозяина в доброе утро. Небом уже занимался молочный ленивый тёплый рассвет, но плакса не заметил ласкового янтаря солнца. Впрочем, как и социум не замечал несовершенства его левой ноги.