Брат мой Октавиан, твои пчёлы сошли с ума.
Они приносят мне мёд, хотя повсюду зима,
и хрупкие крылья продрогли от галльских ветров гульбы,
метущих на каждую каплю свинцовых белил горбы,
будто болид, не тело, горящее янтарём,
в полёте заледенел и не опаляет дом.
Брат мой, все трассы белы: асфальт, облака, провода –
бинтами на ранах… мелу стала подобна вода,
вот свойство – из цвета убыль не может зеркалить Земли,
лишь только Солнечный улей лишится мёда любви.
А ниже стихшего гула – крики, ропоты, вой –
слышишь? Такими в безлюбье стихи родятся зимой.
Чья кисть обеляет око? – только белый в расход:
из пеплоса – бледный мой локоть, из пепла – тусклый восход…
Но как из медового теста вымесить огненный хлеб?
Такому не ведают места ни Лимб, ни Небо – Эреб!
где красного тока люстры на языках свечей
несут миллионоустно отсветы наших ночей,
стеклянные пчёлы ветра сосут из неспёкшихся ран
подвижные завязи метра, янтарных звуков икра
взрывается строчками в замети, растром растраченных лет,
вбирая жабрами памяти трепет неба в траве.
Там наши корни впиваются в просинь его огня,
и глуби лиц поднимаются из мелководий дня.
Август, созерцатель и пасечник красных моих телец!
Когда обожжёнными пальцами о куполов голубец
расправлен голос и выцежен до окоёма скул,
снаружи – серебряным Китежем, с изнанки – дулом к виску,
нам остаётся немеряно, там – пламя, здесь – гулкий звук
из мякоти звёздного черепа - в кипящую пустоту