Roscoe Purkapile
SHE loved me.
Oh! how she loved me I never had a chance to escape
From the day she first saw me.
But then after we were married I thought
She might prove her mortality and let me out,
Or she might divorce me. But few die, none resign.
Then I ran away and was gone a year on a lark.
But she never complained. She said all would be well
That I would return. And I did return.
I told her that while taking a row in a boat
I had been captured near Van Buren Street
By pirates on Lake Michigan,
And kept in chains, so I could not write her.
She cried and kissed me, and said it was cruel,
Outrageous, inhuman! I then concluded our marriage
Was a divine dispensation
And could not be dissolved,
Except by death.
I was right.
Mrs. Purkapile
HE ran away and was gone for a year.
When he came home he told me the silly story
Of being kidnapped by pirates on Lake Michigan
And kept in chains so he could not write me.
I pretended to believe it, though I knew very well
What he was doing, and that he met
The milliner, Mrs. Williams, now and then
When she went to the city to buy goods, as she said.
But a promise is a promise
And marriage is marriage,
And out of respect for my own character
I refused to be drawn into a divorce
By the scheme of a husband who had merely grown tired
Of his marital vow and duty.
Mrs. Kessler
MR. KESSLER, you know, was in the army,
And he drew six dollars a month as a pension,
And stood on the corner talking politics,
Or sat at home reading Grant's Memoirs;
And I supported the family by washing,
Learning the secrets of all the people
From their curtains, counterpanes, shirts and skirts.
For things that are new grow old at length,
They're replaced with better or none at all:
People are prospering or falling back.
And rents and patches widen with time;
No thread or needle can pace decay,
And there are stains that baffle soap,
And there are colors that run in spite of you,
Blamed though you are for spoiling a dress.
Handkerchiefs, napery, have their secrets--
The laundress, Life, knows all about it.
And I, who went to all the funerals
Held in Spoon River, swear I never
Saw a dead face without thinking it looked
Like something washed and ironed.
Harmon Whitney
OUT of the lights and roar of cities,
Drifting down like a spark in Spoon River,
Burnt out with the fire of drink, and broken,
The paramour of a woman I took in self-contempt,
But to hide a wounded pride as well.
To be judged and loathed by a village of little minds--
I, gifted with tongues and wisdom,
Sunk here to the dust of the justice court,
A picker of rags in the rubbage of spites and wrongs,--
I, whom fortune smiled on!
I in a village,
Spouting to gaping yokels pages of verse,
Out of the lore of golden years,
Or raising a laugh with a flash of filthy wit
When they bought the drinks to kindle my dying mind.
To be judged by you,
The soul of me hidden from you,
With its wound gangrened
By love for a wife who made the wound,
With her cold white bosom, treasonous, pure and hard,
Relentless to the last, when the touch of her hand,
At any time, might have cured me of the typhus,
Caught in the jungle of life where many are lost.
And only to think that my soul could not react,
Like Byron's did, in song, in something noble,
But turned on itself like a tortured snake--judge me this way,
O world.
Bert Kessler
I WINGED my bird,
Though he flew toward the setting sun;
But just as the shot rang out, he soared
Up and up through the splinters of golden light,
Till he turned right over, feathers ruffled,
With some of the down of him floating near,
And fell like a plummet into the grass.
I tramped about, parting the tangles,
Till I saw a splash of blood on a stump,
And the quail lying close to the rotten roots.
I reached my hand, but saw no brier,
But something pricked and stung and numbed it.
And then, in a second, I spied the rattler--
The shutters wide in his yellow eyes,
The head of him arched, sunk back in the rings of him,
A circle of filth, the color of ashes,
Or oak leaves bleached under layers of leaves.
I stood like a stone as he shrank and uncoiled
And started to crawl beneath the stump,
When I fell limp in the grass.
Lambert Hutchins
I HAVE two monuments besides this granite obelisk:
One, the house I built on the hill,
With its spires, bay windows, and roof of slate.
The other, the lake-front in Chicago,
Where the railroad keeps a switching yard,
With whistling engines and crunching wheels
And smoke and soot thrown over the city,
And the crash of cars along the boulevard,--
A blot like a hog-pen on the harbor
Of a great metropolis, foul as a sty.
I helped to give this heritage
To generations yet unborn, with my vote
In the House of Representatives,
And the lure of the thing was to be at rest
From the never--ending fright of need,
And to give my daughters gentle breeding,
And a sense of security in life.
But, you see, though I had the mansion house
And traveling passes and local distinction,
I could hear the whispers, whispers, whispers,
Wherever I went, and my daughters grew up
With a look as if some one were about to strike them;
And they married madly, helter-skelter,
Just to get out and have a change.
And what was the whole of the business worth?
Why, it wasn't worth a damn!
Lillian Stewart
I WAS the daughter of Lambert Hutchins,
Born in a cottage near the grist--mill,
Reared in the mansion there on the hill,
With its spires, bay--windows, and roof of slate.
How proud my mother was of the mansion
How proud of father's rise in the world!
And how my father loved and watched us,
And guarded our happiness.
But I believe the house was a curse,
For father's fortune was little beside it;
And when my husband found he had married
A girl who was really poor,
He taunted me with the spires,
And called the house a fraud on the world,
A treacherous lure to young men, raising hopes
Of a dowry not to be had;
And a man while selling his vote
Should get enough from the people's betrayal
To wall the whole of his family in.
He vexed my life till I went back home
And lived like an old maid till I died,
Keeping house for father.
Hortense Robbins
MY name used to be in the papers daily
As having dined somewhere,
Or traveled somewhere,
Or rented a house in Paris,
Where I entertained the nobility.
I was forever eating or traveling,
Or taking the cure at Baden-Baden.
Now I am here to do honor
To Spoon River, here beside the family whence I sprang.
No one cares now where I dined,
Or lived, or whom I entertained,
Or how often I took the cure at Baden-Baden.
Jacob Godbey
How did you feel, you libertarians,
Who spent your talents rallying noble reasons
Around the saloon, as if Liberty
Was not to be found anywhere except at the bar
Or at a table, guzzling?
How did you feel, Ben Pantier, and the rest of you,
Who almost stoned me for a tyrant
Garbed as a moralist,
And as a wry-faced ascetic frowning upon Yorkshire pudding,
Roast beef and ale and good will and rosy cheer--
Things you never saw in a grog-shop in your life?
How did you feel after I was dead and gone,
And your goddess, Liberty, unmasked as a strumpet,
Selling out the streets of Spoon River
To the insolent giants
Who manned the saloons from afar?
Did it occur to you that personal liberty
Is liberty of the mind,
Rather than of the belly?
Walter Simmons
MY parents thought that I would be
As great as Edison or greater:
For as a boy I made balloons
And wondrous kites and toys with clocks
And little engines with tracks to run on
And telephones of cans and thread.
I played the cornet and painted pictures,
Modeled in clay and took the part
Of the villain in the "Octoroon."
But then at twenty--one I married
And had to live, and so, to live
I learned the trade of making watches
And kept the jewelry store on the square,
Thinking, thinking, thinking, thinking,--
Not of business, but of the engine
I studied the calculus to build.
And all Spoon River watched and waited
To see it work, but it never worked.
And a few kind souls believed my genius
Was somehow hampered by the store.
It wasn't true.
The truth was this:
I did not have the brains.
Tom Beatty
I WAS a lawyer like Harmon Whitney
Or Kinsey Keene or Garrison Standard,
For I tried the rights of property,
Although by lamp-light, for thirty years,
In that poker room in the opera house.
And I say to you that Life's a gambler
Head and shoulders above us all.
No mayor alive can close the house.
And if you lose, you can squeal as you will;
You'll not get back your money.
He makes the percentage hard to conquer;
He stacks the cards to catch your weakness
And not to meet your strength.
And he gives you seventy years to play:
For if you cannot win in seventy
You cannot win at all.
So, if you lose, get out of the room--
Get out of the room when your time is up.
It's mean to sit and fumble the cards
And curse your losses, leaden-eyed,
Whining to try and try.
Roy Butler
IF the learned Supreme Court of Illinois
Got at the secret of every case
As well as it does a case of rape
It would be the greatest court in the world.
A jury, of neighbors mostly, with "Butch" Weldy
As foreman, found me guilty in ten minutes
And two ballots on a case like this:
Richard Bandle and I had trouble over a fence
And my wife and Mrs. Bandle quarreled
As to whether Ipava was a finer town than Table Grove.
I awoke one morning with the love of God
Brimming over my heart, so I went to see Richard
To settle the fence in the spirit of Jesus Christ.
I knocked on the door, and his wife opened;
She smiled and asked me in.
I entered-- She slammed the door and began to scream,
"Take your hands off, you low down varlet!"
Just then her husband entered.
I waved my hands, choked up with words.
He went for his gun, and I ran out.
But neither the Supreme Court nor my wife
Believed a word she said.
Searcy Foote
I WANTED to go away to college
But rich Aunt Persis wouldn't help me.
So I made gardens and raked the lawns
And bought John Alden's books with my earnings
And toiled for the very means of life.
I wanted to marry Delia Prickett,
But how could I do it with what I earned?
And there was Aunt Persis more than seventy
Who sat in a wheel-chair half alive
With her throat so paralyzed, when she swallowed
The soup ran out of her mouth like a duck--
A gourmand yet, investing her income
In mortgages, fretting all the time
About her notes and rents and papers.
That day I was sawing wood for her,
And reading Proudhon in between.
I went in the house for a drink of water,
And there she sat asleep in her chair,
And Proudhon lying on the table,
And a bottle of chloroform on the book,
She used sometimes for an aching tooth!
I poured the chloroform on a handkerchief
And held it to her nose till she died.--
Oh Delia, Delia, you and Proudhon
Steadied my hand, and the coroner
Said she died of heart failure.
I married Delia and got the money--
A joke on you, Spoon River?
Edmund Pollard
I WOULD I had thrust my hands of flesh
Into the disk--flowers bee-infested,
Into the mirror-like core of fire
Of the light of life, the sun of delight.
For what are anthers worth or petals
Or halo-rays? Mockeries, shadows
Of the heart of the flower, the central flame
All is yours, young passer-by;
Enter the banquet room with the thought;
Don't sidle in as if you were doubtful
Whether you're welcome--the feast is yours!
Nor take but a little, refusing more
With a bashful "Thank you", when you're hungry.
Is your soul alive? Then let it feed!
Leave no balconies where you can climb;
Nor milk-white bosoms where you can rest;
Nor golden heads with pillows to share;
Nor wine cups while the wine is sweet;
Nor ecstasies of body or soul,
You will die, no doubt, but die while living
In depths of azure, rapt and mated,
Kissing the queen-bee, Life!
Thomas Trevelyan
READING in Ovid the sorrowful story of Itys,
Son of the love of Tereus and Procne, slain
For the guilty passion of Tereus for Philomela,
The flesh of him served to Tereus by Procne,
And the wrath of Tereus, the murderess pursuing
Till the gods made Philomela a nightingale,
Lute of the rising moon, and Procne a swallow
Oh livers and artists of Hellas centuries gone,
Sealing in little thuribles dreams and wisdom,
Incense beyond all price, forever fragrant,
A breath whereof makes clear the eyes of the soul
How I inhaled its sweetness here in Spoon River!
The thurible opening when I had lived and learned
How all of us kill the children of love, and all of us,
Knowing not what we do, devour their flesh;
And all of us change to singers, although it be
But once in our lives, or change--alas!--to swallows,
To twitter amid cold winds and falling leaves!
Percival Sharp
OBSERVE the clasped hands!
Are they hands of farewell or greeting,
Hands that I helped or hands that helped me?
Would it not be well to carve a hand
With an inverted thumb, like Elagabalus?
And yonder is a broken chain,
The weakest-link idea perhaps--but what was it?
And lambs, some lying down,
Others standing, as if listening to the shepherd--
Others bearing a cross, one foot lifted up--
Why not chisel a few shambles?
And fallen columns!
Carve the pedestal, please,
Or the foundations; let us see the cause of the fall.
And compasses and mathematical instruments,
In irony of the under tenants, ignorance
Of determinants and the calculus of variations.
And anchors, for those who never sailed.
And gates ajar--yes, so they were;
You left them open and stray goats entered your garden.
And an eye watching like one of the Arimaspi--
So did you--with one eye.
And angels blowing trumpets--you are heralded--
It is your horn and your angel and your family's estimate.
It is all very well, but for myself
I know I stirred certain vibrations in Spoon River
Which are my true epitaph, more lasting than stone.
Hiram Scates
I TRIED to win the nomination
For president of the County-board
And I made speeches all over the County
Denouncing Solomon Purple, my rival,
As an enemy of the people,
In league with the master-foes of man.
Young idealists, broken warriors,
Hobbling on one crutch of hope,
Souls that stake their all on the truth,
Losers of worlds at heaven's bidding,
Flocked about me and followed my voice
As the savior of the County.
But Solomon won the nomination;
And then I faced about,
And rallied my followers to his standard,
And made him victor, made him King
Of the Golden Mountain with the door
Which closed on my heels just as I entered,
Flattered by Solomon's invitation,
To be the County--board's secretary.
And out in the cold stood all my followers:
Young idealists, broken warriors
Hobbling on one crutch of hope--
Souls that staked their all on the truth,
Losers of worlds at heaven's bidding,
Watching the Devil kick the Millennium
Over the Golden Mountain.
Peleg Poague
HORSES and men are just alike.
There was my stallion, Billy Lee,
Black as a cat and trim as a deer,
With an eye of fire, keen to start,
And he could hit the fastest speed
Of any racer around Spoon River.
But just as you'd think he couldn't lose,
With his lead of fifty yards or more,
He'd rear himself and throw the rider,
And fall back over, tangled up,
Completely gone to pieces.
You see he was a perfect fraud:
He couldn't win, he couldn't work,
He was too light to haul or plow with,
And no one wanted colts from him.
And when I tried to drive him--well,
He ran away and killed me.
Jeduthan Hawley
THERE would be a knock at the door
And I would arise at midnight and go to the shop,
Where belated travelers would hear me hammering
Sepulchral boards and tacking satin.
And often I wondered who would go with me
To the distant land, our names the theme
For talk, in the same week, for I've observed
Two always go together.
Chase Henry was paired with Edith Conant;
And Jonathan Somers with Willie Metcalf;
And Editor Hamblin with Francis Turner,
When he prayed to live longer than Editor Whedon,
And Thomas Rhodes with widow McFarlane;
And Emily Sparks with Barry Holden;
And Oscar Hummel with Davis Matlock;
And Editor Whedon with Fiddler Jones;
And Faith Matheny with Dorcas Gustine.
And I, the solemnest man in town,
Stepped off with Daisy Fraser.
Abel Melveny
I BOUGHT every kind of machine that's known--
Grinders, shellers, planters, mowers,
Mills and rakes and ploughs and threshers--
And all of them stood in the rain and sun,
Getting rusted, warped and battered,
For I had no sheds to store them in,
And no use for most of them.
And toward the last, when I thought it over,
There by my window, growing clearer
About myself, as my pulse slowed down,
And looked at one of the mills I bought--
Which I didn't have the slightest need of,
As things turned out, and I never ran--
A fine machine, once brightly varnished,
And eager to do its work,
Now with its paint washed off--
I saw myself as a good machine
That Life had never used.
Oaks Tutt
MY mother was for woman's rights
And my father was the rich miller at London Mills.
I dreamed of the wrongs of the world and wanted to right them.
When my father died, I set out to see peoples and countries
In order to learn how to reform the world.
I traveled through many lands. I saw the ruins of Rome
And the ruins of Athens, And the ruins of Thebes.
And I sat by moonlight amid the necropolis of Memphis.
There I was caught up by wings of flame,
And a voice from heaven said to me:
"Injustice, Untruth destroyed them.
Go forth Preach Justice! Preach Truth!"
And I hastened back to Spoon River
To say farewell to my mother before beginning my work.
They all saw a strange light in my eye.
And by and by, when I talked, they discovered
What had come in my mind.
Then Jonathan Swift Somers challenged me to debate
The subject, (I taking the negative):
"Pontius Pilate, the Greatest Philosopher of the World."
And he won the debate by saying at last,
"Before you reform the world, Mr. Tutt
Please answer the question of Pontius Pilate:
"What is Truth?"
Elliott Hawkins
I LOOKED like Abraham Lincoln.
I was one of you, Spoon River, in all fellowship,
But standing for the rights of property and for order.
A regular church attendant,
Sometimes appearing in your town meetings to warn you
Against the evils of discontent and envy
And to denounce those who tried to destroy the Union,
And to point to the peril of the Knights of Labor.
My success and my example are inevitable influences
In your young men and in generations to come,
In spite of attacks of newspapers like the Clarion;
A regular visitor at Springfield
When the Legislature was in session
To prevent raids upon the railroads
And the men building up the state.
Trusted by them and by you, Spoon River, equally
In spite of the whispers that I was a lobbyist.
Moving quietly through the world, rich and courted.
Dying at last, of course, but lying here
Under a stone with an open book carved upon it
And the words "Of such is the Kingdom of Heaven."
And now, you world-savers, who reaped nothing in life
And in death have neither stones nor epitaphs,
How do you like your silence from mouths stopped
With the dust of my triumphant career?
Enoch Dunlap
How many times, during the twenty years
I was your leader, friends of Spoon River,
Did you neglect the convention and caucus,
And leave the burden on my hands
Of guarding and saving the people's cause?--
Sometimes because you were ill;
Or your grandmother was ill;
Or you drank too much and fell asleep;
Or else you said: "He is our leader,
All will be well; he fights for us;
We have nothing to do but follow."
But oh, how you cursed me when I fell,
And cursed me, saying I had betrayed you,
In leaving the caucus room for a moment,
When the people's enemies, there assembled,
Waited and watched for a chance to destroy
The Sacred Rights of the People.
You common rabble! I left the caucus
To go to the urinal.
Ida Frickey
NOTHING in life is alien to you:
I was a penniless girl from Summum
Who stepped from the morning train in Spoon River.
All the houses stood before me with closed doors
And drawn shades--l was barred out;
I had no place or part in any of them.
And I walked past the old McNeely mansion,
A castle of stone 'mid walks and gardens
With workmen about the place on guard
And the County and State upholding it
For its lordly owner, full of pride.
I was so hungry I had a vision:
I saw a giant pair of scissors
Dip from the sky, like the beam of a dredge,
And cut the house in two like a curtain.
But at the "Commercial" I saw a man
Who winked at me as I asked for work--
It was Wash McNeely's son.
He proved the link in the chain of title
To half my ownership of the mansion,
Through a breach of promise suit--the scissors.
So, you see, the house, from the day I was born,
Was only waiting for me.
Seth Compton
WHEN I died, the circulating library
Which I built up for Spoon River,
And managed for the good of inquiring minds,
Was sold at auction on the public square,
As if to destroy the last vestige
Of my memory and influence.
For those of you who could not see the virtue
Of knowing Volney's "Ruins" as well as Butler's "Analogy"
And "Faust" as well as "Evangeline,"
Were really the power in the village,
And often you asked me
"What is the use of knowing the evil in the world?"
I am out of your way now, Spoon River,
Choose your own good and call it good.
For I could never make you see
That no one knows what is good
Who knows not what is evil;
And no one knows what is true
Who knows not what is false.
Felix Schmidt
IT was only a little house of two rooms--
Almost like a child's play-house--
With scarce five acres of ground around it;
And I had so many children to feed
And school and clothe, and a wife who was sick
From bearing children.
One day lawyer Whitney came along
And proved to me that Christian Dallman,
Who owned three thousand acres of land,
Had bought the eighty that adjoined me
In eighteen hundred and seventy-one
For eleven dollars, at a sale for taxes,
While my father lay in his mortal illness.
So the quarrel arose and I went to law.
But when we came to the proof,
A survey of the land showed clear as day
That Dallman's tax deed covered my ground
And my little house of two rooms.
It served me right for stirring him up.
I lost my case and lost my place.
I left the court room and went to work
As Christian Dallman's tenant.
Richard Bone
When I first came to Spoon River
I did not know whether what they told me
Was true or false.
They would bring me the epitaph
And stand around the shop while I worked
And say "He was so kind," "He was so wonderful,"
"She was the sweetest woman," "He was a consistent Christian."
And I chiseled for them whatever they wished,
All in ignorance of the truth.
But later, as I lived among the people here,
I knew how near to the life
Were the epitaphs that were ordered for them as they died.
But still I chiseled whatever they paid me to chisel
And made myself party to the false chronicles
Of the stones,
Even as the historian does who writes
Without knowing the truth,
Or because he is influenced to hide it.
Silas Dement
It was moon-light, and the earth sparkled
With new-fallen frost.
It was midnight and not a soul abroad.
Out of the chimney of the court-house
A gray-hound of smoke leapt and chased
The northwest wind.
I carried a ladder to the landing of the stairs
And leaned it against the frame of the trap-door
In the ceiling of the portico,
And I crawled under the roof and amid the rafters
And flung among the seasoned timbers
A lighted handful of oil-soaked waste.
Then I came down and slunk away.
In a little while the fire-bell rang--
Clang! Clang! Clang!
And the Spoon River ladder company
Came with a dozen buckets and began to pour water
On the glorious bon-fire, growing hotter
Higher and brighter, till the walls fell in
And the limestone columns where Lincoln stood
Crashed like trees when the woodman fells them.
When I came back from Joliet
There was a new court house with a dome.
For I was punished like all who destroy
The past for the sake of the future.
Dillard Sissman
THE buzzards wheel slowly
In wide circles, in a sky
Faintly hazed as from dust from the road.
And a wind sweeps through the pasture where I lie
Beating the grass into long waves.
My kite is above the wind,
Though now and then it wobbles,
Like a man shaking his shoulders;
And the tail streams out momentarily,
Then sinks to rest.
And the buzzards wheel and wheel,
Sweeping the zenith with wide circles
Above my kite. And the hills sleep.
And a farm house, white as snow,
Peeps from green trees--far away.
And I watch my kite,
For the thin moon will kindle herself ere long,
Then she will swing like a pendulum dial
To the tail of my kite.
A spurt of flame like a water-dragon
Dazzles my eyes--
I am shaken as a banner.
E. C. Culbertson
Is it true, Spoon River,
That in the hall--way of the New Court House
There is a tablet of bronze
Containing the embossed faces
Of Editor Whedon and Thomas Rhodes?
And is it true that my successful labors
In the County Board, without which
Not one stone would have been placed on another,
And the contributions out of my own pocket
To build the temple, are but memories among the people,
Gradually fading away, and soon to descend
With them to this oblivion where I lie?
In truth, I can so believe.
For it is a law of the Kingdom of Heaven
That whoso enters the vineyard at the eleventh hour
Shall receive a full day's pay.
And it is a law of the Kingdom of this World
That those who first oppose a good work
Seize it and make it their own,
When the corner--stone is laid,
And memorial tablets are erected.
Shack Dye
THE white men played all sorts of jokes on me.
They took big fish off my hook
And put little ones on, while I was away
Getting a stringer, and made me believe
I hadn't seen aright the fish I had caught.
When Burr Robbins, circus came to town
They got the ring master to let a tame leopard
Into the ring, and made me believe
I was whipping a wild beast like Samson
When I, for an offer of fifty dollars,
Dragged him out to his cage.
One time I entered my blacksmith shop
And shook as I saw some horse-shoes crawling
Across the floor, as if alive--
Walter Simmons had put a magnet
Under the barrel of water.
Yet everyone of you, you white men,
Was fooled about fish and about leopards too,
And you didn't know any more than the horse-shoes did
What moved you about Spoon River.
Hildrup Tubbs
I MADE two fights for the people.
First I left my party, bearing the gonfalon
Of independence, for reform, and was defeated.
Next I used my rebel strength
To capture the standard of my old party--
And I captured it, but I was defeated.
Discredited and discarded, misanthropical,
I turned to the solace of gold
And I used my remnant of power
To fasten myself like a saprophyte
Upon the putrescent carcass
Of Thomas Rhodes, bankrupt bank,
As assignee of the fund.
Everyone now turned from me.
My hair grew white,
My purple lusts grew gray,
Tobacco and whisky lost their savor
And for years Death ignored me
As he does a hog.
*
Роско Пуркапиле
ОНА любила меня.
Ой! как она любила меня, у меня никогда не было возможности сбежать
со дня, когда она впервые увидела меня.
Но потом, после того как мы поженились, я подумала, что
Она может доказать свою смертность и выпустить меня,
Или она может развестись со мной. Но мало кто умирает, никто не уходит в отставку.
Потом я убежал и пропал год на жаворонке.
Но она никогда не жаловалась. Она сказала, что все будет хорошо,
что я вернусь. И я вернулся.
Я сказал ей, что во время гребли на лодке
меня схватили возле улицы Ван Бурена
пираты на озере Мичиган
и держали в цепях, поэтому я не мог написать ей.
Она плакала и целовала меня, и сказала, что это жестоко,
Возмутительно, бесчеловечно! Затем я заключил, что наш брак
был божественным устроением
и не мог быть расторгнут,
кроме смерти.
Я был прав.
Миссис Пуркапиле
ОН убежала и ушла на год.
Когда он пришел домой, он рассказал мне глупую историю
о том, что был похищен пиратами на озере Мичиган
и держался в цепях, чтобы не мог написать мне.
Я притворился, что поверил в это, хотя прекрасно знал,
что он делает, и что он время от времени встречался с
мельницей, миссис Уильямс,
когда она поехала в город покупать товары, как она сказала.
Но обещание есть обещание
и брак брак,
и из уважения к моему собственному характеру
Я отказался быть вовлеченным в развод
По замыслу мужа, который просто устал от
своей брачной клятвы и долга.
Миссис Кесслер
MR. КЕССЛЕР, вы знаете, был в армии,
и он рисовал шесть долларов в месяц в качестве пенсии,
и стоял на углу, говоря о политике,
или сидел дома, читая мемуары Гранта;
И я поддерживал семью, стирая,
Изучая секреты всех людей
Из их штор, покрывал, рубашек и юбок.
Что касается новых вещей, которые стареют в конце концов,
их заменяют на более качественные или вообще ничего:
люди процветают или отступают.
А арендная плата и патчи расширяются со временем;
Никакая нить или игла не могут ускорить распад,
И есть пятна, которые сбивают с толку мыло,
И есть цвета, которые бегут, несмотря на тебя,
Обвиняемый, хотя ты и испортил платье.
У носовых платков, подгузников, есть свои секреты. Прачка
Life знает об этом все.
И я, который ходил на все похороны
в Ложной реке, клянусь, я никогда не
видел мертвое лицо, не думая, что оно выглядело
как что-то вымытое и выглаженное.
Хармон Уитни,
ВНЕ огней и рева городов,
Дрейфует, как искра в реке Ложка,
Сгорел огнем питья и сломлен,
Любовный покров женщины, которую я принял в неуважении к себе,
Но чтобы скрыть и раненую гордость.
Быть осужденным и ненавидимым деревней маленьких умов -
Я, одаренный языками и мудростью,
Потонул здесь в прах суда справедливости,
Сборщик тряпок в мусоре злобы и обид, -
Я, кому улыбнулась удача на!
Я в деревне,
Изрыгая зияющие страницы стихов в иго,
Из предания золотых лет,
Или поднимая смех со вспышкой грязного остроумия,
Когда они покупали напитки, чтобы зажечь мой умирающий разум.
Если судить по тебе,
Душа моя скрыта от тебя,
С раной, гангренированной
Любовью к жене, которая сделала рану,
С ее холодной белой грудью, предательской, чистой и твердой,
Безжалостно до последнего, когда прикосновение ее руки,
В любое время, могло бы излечить меня от тифа,
Оказавшись в джунглях жизни, где многие потерялись.
И только думать, что моя душа не может отреагировать,
Как это сделала Байрон в песне, в чем-то благородном,
Но повернулась на себя, как измученная змея, - суди меня так,
о мир.
Берт Кесслер:
Я крылатая моя птица,
хотя он летел к заходящему солнцу;
Но как только прозвучал выстрел, он взлетел
вверх и вверх сквозь осколки золотого света,
Пока не повернул направо, взъерошенные перья,
С какой-то его частью, подплывающими рядом,
И упал, как отвес, в траву.
Я бродил, расставая клубки,
Пока я не увидел брызги крови на пне,
И перепел лежал рядом с гнилыми корнями.
Я потянулся к руке, но не увидел шиповника,
но что-то колоть, ужалено и оцепенело.
И затем, через секунду, я заметил погремушку -
Шторы широко раскрыты в его желтых глазах,
Голова его выгнута, утонула в его кольцах,
Круг грязи, цвет пепла,
Или дубовые листья, отбеленные под слои листьев.
Я стоял как камень, когда он сжимался и разворачивался
И начал ползти под пень,
Когда я обмяк в траве.
Ламберт Хатчинс У
меня есть два памятника помимо этого гранитного обелиска:
Во- первых, дом, который я построил на холме, с его шпилями, эркерами и крышей из шифера.
Другой, на берегу озера в Чикаго,
где на железной дороге есть своя станция,
Со свистящими двигателями и хрустящими колесами,
Дым и сажа, брошенные над городом,
И грохот машин вдоль бульвара, -
Пятно, похожее на свинью. перо в гавани
Из большого мегаполиса, фол как свинарник.
Я помог передать это наследие
поколениям, еще не родившимся, с моим голосом
в Палате представителей,
И соблазн этого должен был быть в состоянии покоя
От бесконечного страха нужды,
И дать моим дочерям мягкое размножение,
И чувство безопасности в жизни.
Но, вы видите, что я имел особняк дом
и путешествие пассов и местное различие,
я мог слышать шепот, шепот, шепот,
Где бы я ни пошел, и мои дочери росли
с выражением , как будто кто - то вот - вот ударить их;
И они безумно поженились, Хелтер-Скелтер,
Просто чтобы выйти и переодеться.
А сколько стоил весь бизнес?
Да это ни черта не стоило!
Лилиан Стюарт
I была дочерью Ламберта Хатчинса,
родилась в коттедже рядом с мельницей,
выросла в особняке на холме,
со своими шпилями, эркерами и крышей из шифера.
Как гордилась моя мама особняком!
Как гордилась отцовским подъемом в мире!
И как мой отец любил и смотрел на нас,
И охранял наше счастье.
Но я полагаю, что дом был проклятием,
потому что состояние отца было немного за его пределами;
И когда мой муж обнаружил, что он женился на
девушке, которая была действительно бедна,
Он насмехался надо мной со шпилями,
И назвал дом мошенничеством в мире,
Предательская приманка для молодых людей, вселяющая надежды
на приданое, которого не будет;
И человек, продавая свой голос,
должен получить достаточно от предательства народа,
чтобы защитить всю свою семью.
Он раздражал мою жизнь, пока я не вернулся домой
И жил как старая дева, пока я не умер,
Держал дом для отца.
Гортензия Роббинс.
Мое имя раньше было в газетах,
как когда-то обедал,
или путешествовал где-то,
или снимал дом в Париже,
где я развлекал дворянство.
Я всегда ел или путешествовал,
или принимал лекарство в Баден-Бадене.
Теперь я здесь, чтобы почтить честь
реки Ложки, здесь, рядом с семьей, откуда я родом.
Сейчас никого не волнует, где я обедал,
или жил, или кого развлекал,
или как часто я принимал лекарство в Баден-Бадене.
Джейкоб Годби
Как вы себя чувствовали, либертарианцы,
Кто потратил твои таланты, объединяя благородные причины
Вокруг салона, как будто Свободы
не было нигде, кроме как в баре
или за столом, жадно?
Как вы себя чувствовали, Бен Пантье, и все остальные,
кто чуть не
побил меня камнями за тирана, Одетого как моралиста,
И как кричащего аскета, хмуро смотрящего на йоркширский пудинг,
Ростбиф и эль, добрую волю и радостное настроение ...
Вещи, которые вы никогда не видели в магазине в своей жизни?
Как вы себя чувствовали после того, как я умер и ушел,
а ваша богиня Свободы, разоблаченная как труба,
продала улицы реки Ложки
наглым великанам,
которые управляли салонами издалека?
Вам
приходило в голову, что личная свобода - это свобода ума, а
не живота?
Уолтер Симмонс.
Мои родители думали, что я стану таким же
великим, как Эдисон или больше:
потому что в детстве я делал воздушные шарики,
чудесные воздушные змеи и игрушки с часами,
а также маленькие двигатели с гусеницами
и телефоны с банками и нитками.
Я играл на корнете и рисовал картины,
лепил из глины и принимал участие
в роли злодея в «Окторун».
Но потом, в двадцать один год, я вышла замуж
И должна была жить, и поэтому, чтобы жить,
я научилась ремеслу делать часы
И держала ювелирный магазин на площади,
Думая, думая, думая, думая, -
Не о бизнесе, а о двигателе, который
я изучил для построения.
И все Spoon River смотрели и ждали,
чтобы увидеть, как это работает, но это никогда не работало.
И несколько добрых душ поверили, что мой гений
каким-то образом помешал магазину.
Это не было правдой.
Правда была в следующем: у
меня не было мозгов.
Том Битти.
Я был адвокатом, таким как Хармон Уитни,
Кинси Кин или Гаррисон Стандарт,
потому что в
течение тридцати лет пробовал права собственности, хотя и при свете лампы,
в той покерной комнате в оперном театре.
И я говорю вам, что жизнь - игрок
Голова и плечи выше всех нас.
Ни один мэр не сможет закрыть дом.
И если вы проиграете, вы можете визжать как хотите;
Вы не вернете свои деньги.
Он делает процент трудным для завоевания;
Он складывает карты, чтобы поймать вашу слабость,
а не встретить ваши силы.
И он дает вам семьдесят лет, чтобы играть:
если вы не можете выиграть в семьдесят,
вы не можете выиграть вообще.
Так что, если вы проиграете, выходите из комнаты ... Уходите
из комнаты, когда ваше время истекло.
Это значит сидеть и шарить в картах
И проклинать свои потери, свинцовые глаза,
Желая попробовать и попробовать.
Рой Батлер,
если ученый Верховный суд штата Иллинойс
Получил тайну каждого дела
Так же, как и дело об изнасиловании.
Это был бы величайший суд в мире.
Жюри, соседи в основном, с «Butch» Weldy
Как прорабом, нашел меня виновным в десять минут
и два избирательных бюллетеней на случай , как это:
Бендлер и у меня были проблемы через забор
и моя жена и миссис Bandle поссорились Что
касается того , Ипава был лучшим городом, чем Столовая роща. Однажды
утром я проснулся с любовью Божьей,
наполнившей мое сердце, поэтому я пошел к Ричарду,
чтобы установить забор в духе Иисуса Христа.
Я постучал в дверь, и его жена открылась;
Она улыбнулась и спросила меня.
Я вошел ... Она захлопнула дверь и начала кричать:
"Убери свои руки, ты низко, варлет!"
Именно тогда вошел ее муж.
Я взмахнул руками, захлебнулся словами.
Он пошел за своим пистолетом, и я выбежал.
Но ни Верховный Суд, ни моя жена не
поверили ни единому слову, которое она сказала.
Searcy Foote
Я ХОЧУ УХОДИТЬ В УЧЕБНУ
Но богатая тетя Персис мне не помогла.
Так что я разбил сады и сгребал газоны
И купил книги Джона Олдена на мои заработки
И трудился ради самого образа жизни.
Я хотел жениться на Делии Прикетт,
но как я мог сделать это с тем, что я заработал?
А тете Персис было больше семидесяти
Кто сидел в инвалидном кресле наполовину живым
С ее парализованным горлом, когда она сглотнула
Суп вытерся у нее изо рта, как утка
- еще гурман, вкладывая свой доход
в ипотеку, все время мучаясь
О ее записях и арендной плате и документы.
В тот день я пилил для нее дрова,
а между прочтением читал Прудона.
Я пошел в дом, чтобы выпить воды,
И там она уснула в своем кресле,
И Прудон лежал на столе,
И бутылка хлороформа на книге,
Она иногда использовала для больного зуба!
Я налил хлороформ на носовой платок
и поднес его к ее носу, пока она не умерла.
О, Делия, Делия, ты и Прудон
Укрепил мою руку, и коронер
сказал, что она умерла от сердечной недостаточности.
Я женился на Делии и получил money--
Шутка на вас, Ривер Spoon?
Эдмунд Поллард:
Я бы сунул руки из плоти
в диск - цветы, кишащие пчелами,
В зеркальную сердцевину огня
Из света жизни, солнца наслаждения.
Для чего стоят пыльники или лепестки
или гало? Издевательства, тени
Сердца цветка, центрального пламени.
Все твое, молодой прохожий;
Войдите в банкетный зал с мыслью;
Не вмешивайся, как будто ты сомневаешься,
будь добр - праздник твой!
Ни возьми, но немного, отказываясь больше
С застенчивым «Спасибо», когда ты голоден.
Твоя душа жива? Тогда пусть кормит!
Не оставляйте балконов, где вы можете подняться;
Ни молочно-белые пазухи, где можно отдохнуть;
Ни золотых голов с подушками, чтобы поделиться;
Ни винные чашки, пока вино сладкое;
Не в экстазе тела или души,
Ты умрешь, без сомнения, но умрешь, живя
В лазурных глубинах, восхищенных и спаренных,
Целуя пчелиную королеву, Жизнь!
Томас Тревельян
ЧИТАЯ в Овидии печальную историю Итиса,
Сына любви Терея и Прокна, убитого
За виновную страсть Терея к Фомеле,
Его плоть служила Терезу Прокном,
И гнев Терея, убийцы, преследующей
До тех пор, пока Боги не сделали Филомелу соловьем,
Лютней восходящей луны, и Проктом ласточку,
О печенках и художниках Эллады, ушедших веков,
Запечатывания в маленьких грохочущих мечтах и ;;мудрости,
Благовония вне всякой цены, навсегда Ароматный,
Дыхание, из которого проясняются глаза души,
Как я вдыхал его сладость здесь, в реке Ложка!
Открывшееся отверстие, когда я жил и узнал,
Как все мы убиваем детей любви, и все мы,
не зная, что мы делаем, пожираем свою плоть;
И все мы превращаемся в певцов, хотя это будет
Но однажды в нашей жизни, или, увы! - в ласточек,
Твиттеру среди холодных ветров и падающих листьев!
Персиваль Шарп
НАБЛЮДАЙТЕ сложенные руки!
Это руки прощания или приветствия,
Руки, которые мне помогли, или руки, которые мне помогли?
Не было бы хорошо, чтобы вырезать руку
с перевернутым большим пальцем, как Elagabalus?
И вон там разорванная цепь, возможно,
самая слабая идея - но что это было?
И ягнята, одни лежат,
Другие стоят, как будто слушая пастыря -
Другие несут крест, одна нога поднята вверх -
Почему бы не расточить несколько рутин?
И упали колонны!
Вырежьте пьедестал, пожалуйста,
Или основы; давайте посмотрим причину падения.
И компасы, и математические инструменты,
В иронии нижестоящих, незнание
детерминант и вариационное исчисление.
И якоря, для тех, кто никогда не плавал.
И ворота приоткрыты - да, так они и были;
Вы оставили их открытыми, и в ваш сад вошли беспризорные козы.
И глаз, наблюдающий как один из Аримаспи ... Как
и ты - одним глазом.
И ангелы, дующие в трубы - тебя провозглашают ...
Это твой рог, оценка твоего ангела и твоей семьи.
Это все очень хорошо, но для себя
я знаю, что я вызвал определенные колебания в реке Ложка,
которые являются моей настоящей эпитафией, более продолжительной, чем камень.
Хирам Скейтс:
Я пытался выиграть номинацию
За президента Совета графства
И я выступал с речами по всему графству,
осуждая Соломона Пурпела, моего соперника,
Как врага народа,
В союзе с главными врагами человека.
Юные идеалисты, разбитые воины,
Хобблинг на одном костыле надежды,
Души, которые делают ставку на истину,
Проигравшие с миром на небесах,
стекались ко мне и следовали за моим голосом
Как спаситель графства.
Но Соломон выиграл номинацию;
И тогда я встал,
И сплотил моих последователей до его уровня,
И сделал его победителем, сделал его Королем
Золотой Горы с дверью,
которая закрылась на моих пятках, как только я вошел,
Обрадованный приглашением Соломона,
быть округом - секретарем совета.
И среди холода стояли все мои последователи:
молодые идеалисты, разбитые воины,
бродящие по одному костылю надежды -
души, которые ставили все свои силы на истину,
неудачники миров по указке небес,
наблюдая, как дьявол пробивает тысячелетие
над золотой горой.
Peleg Poague ЛОШАДИ
и мужчины просто похожи.
Был мой жеребец, Билли Ли,
черный как кошка и аккуратный как олень,
с огненным глазом, жаждущий старта,
и он мог поразить самую быструю скорость
из всех гонщиков в районе Спун-Ривер.
Но так же, как вы думаете, он не мог проиграть,
Со своим лидерством в пятьдесят ярдов или более,
Он встал бы и бросил бы всадника,
И упал, перепутанный,
Полностью развалившийся.
Видите ли, он был идеальным мошенником:
он не мог выиграть, он не мог работать,
он был слишком легок, чтобы тащить или пахать,
и никто не хотел от него жеребят.
И когда я попытался отвезти его,
он сбежал и убил меня.
Jeduthan Hawley
ТАМ будет стук в дверь.
И я встану в полночь и пойду в магазин,
где запоздалые путешественники услышат, как я стучу по
гробницам и прижимаю атлас.
И часто я задавался вопросом, кто пойдет со мной
На далекой земле наши имена называются темой
для разговоров на той же неделе, потому что я наблюдал, как
двое всегда идут вместе.
Чейз Генри был в паре с Эдит Конант;
И Джонатан Сомерс с Вилли Меткалфом;
И редактор Хэмблин с Фрэнсисом Тернером,
когда он молился, чтобы жить дольше, чем редактор Уэдон,
и Томас Роудс с вдовой Макфарлейн;
И Эмили Спаркс с Барри Холденом;
И Оскар Хаммел с Дэвисом Мэтлоком;
И редактор Уэдон с Фидлером Джонсом;
И Вера Матени с Доркасом Гастином.
И я, самый торжественный человек в городе,
вышел с Дейзи Фрейзер.
Абель Мельвени.
Я купил все известные машины.
Мясорубки, лущилки, сеялки, косилки,
мельницы, грабли, плуги и молотилки.
И все они стояли под дождем и солнцем,
Ржавые, искривленные и разбитые,
Ибо у меня не было навесов, чтобы хранить их,
И для большинства бесполезно их.
И ближе к последнему, когда я обдумал это,
Там, у моего окна, прояснилось.
О себе, когда мой пульс замедлился,
И посмотрел на одну из мельниц, которые я купил ... К
которой у меня не было ни малейшей нужды,
Как все обернулось, и я так и не побежал ...
Прекрасная машина, когда-то ярко покрытая лаком,
И жаждущая делать свою работу,
Теперь с ее смытой краской -
Я считал себя хорошей машиной
Та Жизнь никогда не использовалась.
Оукс Татт
МОЯ мать была за права женщины
И мой отец был богатым мельником в лондонских мельницах.
Я мечтал о несправедливостях мира и хотел исправить их.
Когда мой отец умер, я отправился навестить народы и страны
, чтобы научиться реформировать мир.
Я путешествовал по многим землям. Я видел руины Рима,
руины Афин и руины Фив.
И я сидел при лунном свете среди некрополя Мемфиса.
Там меня охватили крылья пламени,
И голос с небес сказал мне:
«Несправедливость, неправда уничтожила их.
Идите вперед, проповедуйте справедливость! Проповедуйте истину!»
И я поспешил обратно к реке Ложка
Прощаться с мамой перед началом моей работы.
Все они увидели странный свет в моем глазу.
И постепенно, когда я говорил, они обнаружили,
что пришло мне в голову.
Затем Джонатан Свифт Сомерс попросил меня обсудить
тему (я взял отрицательный):
«Понтий Пилат, величайший философ мира».
И он выиграл дискуссию, сказав наконец:
«Перед тем, как вы реформируете мир, мистер Татт,
пожалуйста, ответьте на вопрос Понтия Пилата:
« Что такое истина? »
Эллиот Хокинс.
Я выглядел как Авраам Линкольн.
Я был одним из вас, Ложная река во всем общении,
но за права собственности и за порядок.
Постоянный служитель церкви,
Иногда появляющийся на ваших городских собраниях, чтобы предупредить вас
Против зла недовольства и зависти
И осудить тех, кто пытался разрушить Союз,
И указать на опасность Рыцарей Труда.
Мой успех и мой пример неизбежно влияют на
ваших молодых людей и будущие поколения,
несмотря на атаки газет, таких как Clarion;
Постоянный посетитель в Спрингфилде,
когда Законодательный орган был на сессии,
Чтобы предотвратить набеги на железные дороги
И людей, строящих государство.
Доверяйте им и вам, Spoon River,
несмотря на шепот, что я был лоббистом.
Двигаться спокойно по миру, богатому и ухаживающему.
Конечно, умирать, но лежать здесь,
под камнем с вырезанной на нем открытой книгой
и словами «Таково Царство Небесное».
И теперь, вы, спасатели мира, которые ничего не пожинали в жизни
И в смерти нет ни камней, ни эпитафий,
Как вам нравится, когда ваше молчание изо рта остановилось
С пылью моей триумфальной карьеры?
Енох Данлэп
Сколько раз за двадцать лет
я был твоим лидером, друзьями Spoon River,
Ты пренебрегал съездом и собранием
и оставлял бремя на моих руках,
Защищая и спасая дело народа?
Иногда из-за болезни ;
Или твоя бабушка заболела;
Или вы слишком много выпили и уснули;
Или же вы сказали: «Он наш лидер,
все будет хорошо, он борется за нас,
мы не имеем ничего общего , но следовать.»
Но о, как ты проклинал меня, когда я упал,
И проклинал меня, говоря, что я предал тебя,
Выйдя из комнаты собраний,
Когда собрались враги народа,
Ждали и наблюдали за шансом уничтожить
Священные права люди.
Вы обычный сброд! Я оставил собрание
Чтобы пойти на писсуар.
Ида Фрики
НИЧЕГО в жизни тебе не чуждо:
я была девушкой без гроша из Суммума
Кто сошел с утреннего поезда в Ложку реки.
Все дома стояли передо мной с закрытыми дверями
И оттянутыми шторами - я был запрещен;
У меня не было места или части ни в одном из них.
И я прошел мимо старого особняка Макнили, Каменного
замка, посреди прогулок и садов.
С рабочими о охраняемом месте,
а графство и штат отстаивают его
Для своего хозяина, полного гордости.
Я был так голоден, у меня было видение:
я увидел гигантскую пару ножниц,
опускающихся с неба, как луч драги,
И разрезал дом надвое, как занавес.
Но в «Коммерческом» я увидел человека,
который подмигнул мне, когда я попросил работу…
Это был сын Уоша Макнили.
Он доказал звено в цепи титул
до половины моего права собственности на особняк,
через нарушение обещания костюм - ножницы.
Итак, вы видите, дом, с того дня, как я родился,
ждал только меня.
Сет Комптон
КОГДА я умер, циркулирующая библиотека,
которую я построил для Spoon River,
и управляла на благо пытливых умов,
была продана на аукционе на общественной площади,
словно чтобы уничтожить последний след
моей памяти и влияния.
Для тех из вас, кто не мог увидеть силу
знания «Руин» Волни, а также «Аналогии»
и «Фауста» Батлера, а также «Евангелины»,
Были ли действительно власть в деревне,
И часто ты спрашивал меня:
"Какая польза от познания зла в мире?"
Я не в своем вкусе, Ложная река,
выбери себе хорошее и назови это хорошим.
Ибо я никогда не смогу заставить тебя увидеть,
Что никто не знает, что такое добро,
Кто не знает, что такое зло;
И никто не знает, что является истиной.
Кто не знает, что является ложным.
Феликс Шмидт
был всего лишь маленьким домиком из двух комнат -
почти как детская игровая
площадка - вокруг было всего пять акров земли;
И у меня было так много детей, чтобы накормить
И школу, и одеть, и жену, которая болела
От рождения детей.
Однажды адвокат Уитни пришел
и доказал мне, что Кристиан Даллман,
которому принадлежало три тысячи акров земли,
купил восемьдесят примыкающих ко мне
В восемнадцатьсот семьдесят один
За одиннадцать долларов при продаже за налоги,
Пока мой отец лежал в его смертельной болезни.
Так возникла ссора, и я пошел в суд.
Но когда мы пришли к доказательству,
обследование земли показало, что день ясно,
что налоговый акт Даллмана покрыл мою землю
и мой маленький дом из двух комнат.
Это послужило мне правильным для того, чтобы разбудить его.
Я потерял свое дело и потерял свое место.
Я вышел из зала суда и пошел работать в
качестве арендатора Кристиана Даллмана.
Ричард Боун
Когда я впервые пришел на Спун-Ривер,
я не знал, было ли то, что они сказали мне,
правдой или нет.
Они приносили мне эпитафию
И стояли вокруг магазина, пока я работал,
и говорили: «Он был так добр», «Он был так прекрасен»,
«Она была самой милой женщиной», «Он был последовательным христианином».
И я точеные для них все , что они хотели,
все в неведении истины.
Но позже, когда я жил среди людей здесь,
я знал, как близко к жизни
были эпитафий, которые были заказаны для них, когда они умерли.
Даже когда историк пишет,
не зная правды,
или потому что на него влияют, чтобы скрыть это.
Сайлас Демент.
Это был лунный свет, и земля сверкала
новопавшим морозом.
Была полночь, а за границей ни души.
Из дымовой трубы придворного дома
выскочил серый гончий дым и преследовал
северо-западный ветер.
Я нес лестницу к лестничной площадке
и прислонил ее к раме люка
в потолке портика,
И я заполз под крышу и среди стропил
И швырнул среди закаленных бревен
зажженную горсть масла. впитанные отходы.
Затем я спустился и улизнул.
Через некоторое время огонь колокол rang--
Clang! Clang! Clang!
И лестница компания River Ложка
Пришли с десяток ведер и начал лить воду
на славном костре, выращивая горячее все
выше и ярче, пока стены упали в
А известняковые колонны , где Линкольн стоял
Разбился , как деревья , когда лесоруб рубит их.
Когда я вернулся из Джолиет,
там был новый придворный дом с куполом.
Потому что я был наказан, как и все, кто разрушает
Прошлое ради будущего.
Диллард Сиссман
Колесо канюка медленно
В широких кругах, в небе
Слабая дымка, как от пыли с дороги.
И ветер пронесся по пастбищу, где я лежу,
Изгибая траву длинными волнами.
Мой змей выше ветра,
Хотя время от времени он колеблется,
Как человек, качающий его плечами;
И хвост мгновенно истекает,
Затем опускается на отдых.
И колесо канюк и колесо,
Подметая зенит широкими кругами
Над моим кайтом. И холмы спят.
А фермерский дом, белый как снег,
выглядывает из зеленых деревьев - далеко.
И я наблюдаю за своим воздушным змеем,
Ибо тонкая луна зажжет себя очень долго,
Затем она будет качаться, как маятниковый циферблат,
К хвосту моего воздушного змея.
Вспышка пламени, словно водяной дракон, ослепляет мои глаза -
я потрясен как знамя.
EC Culbertson
Это правда, Spoon River,
что в коридоре - у нового здания суда
есть бронзовая табличка
с рельефными лицами
редактора Уэдона и Томаса Роудса?
И правда ли, что мои успешные труды
в Совете графства, без которых
ни один камень не был бы помещен на другой,
И вклад из моего собственного кармана,
чтобы построить храм, - это всего лишь воспоминания среди людей,
постепенно исчезающие, и скоро спуститься
с ними в это забвение, где я лежу?
По правде говоря, я могу так верить.
Ибо закон Царства Небесного
заключается в том, что тот, кто войдет в виноградник в одиннадцатый час,
получит оплату за полный рабочий день.
И это закон Царства этого мира,
что те, кто первыми выступают против доброго дела,
захватывают его и делают его своим,
Когда заложен краеугольный камень,
и установлены мемориальные доски.
Shack Dye
THE белые люди шутили на меня.
Они взяли с моего крючка большую рыбу
и надели маленьких, пока меня не было. Я взял
стрингер и убедил меня, что
я не видел рыбу, которую поймал.
Когда в город приехал Бурр Роббинс, цирк
заставил мастера ринга пустить ручного леопарда.
В ринг, и заставил меня поверить, что
я хлестал дикого зверя, как Самсон.
Когда я за предложение в пятьдесят долларов
вытащил его к своей клетке.
Однажды я вошел в свою кузнечную мастерскую
и встряхнулся, когда увидел
, как по полу ползут подковы, словно живые -
Уолтер Симмонс положил магнит
под бочку с водой.
И все же, вы, белые люди,
были одурачены и в отношении рыбы, и в отношении леопардов.
И вы не знали ничего больше, чем подковы,
Что заставило вас двигаться по Спун-Ривер.
Хилдруп Таббс:
Я устроил два боя за людей.
Сначала я покинул свою вечеринку, неся гонфалон
Из независимости, для реформ, и был побежден.
Затем я использовал свою силу повстанцев,
чтобы захватить стандарт моей старой партии -
И я захватил его, но я потерпел поражение.
Дискредитированный и выброшенный, человеконенавистник,
я обратился к утешению золота
И использовал свой остаток силы,
чтобы закрепиться как сапрофит
На разлагающемся трупе
Томаса Родса, обанкротившегося банка,
как правопреемника фонда.
Теперь все отвернулись от меня.
Мои волосы стали белыми,
Мои фиолетовые вожделения поседели,
Табак и виски потеряли свое наслаждение
И в течение многих лет Смерть игнорировала меня,
Как он делает свинью.