Ипохондрик и Сорванец

«Ипохондрик» и «Сорванец»

Собственное сравнение пьес "Мизантроп" Ж-Б. Мольера и "Горе от ума" А.С. Грибоедова, но главным образом - их главных героев. Длинное. Статья ранее была выложена в блоге. https://valyarzhevskaya.wordpress.com/2012/01/15/mig/

Причисляющий себя к грибоедолюбам должен как-нибудь составить свое мнение о том, как соотносятся между собой непоседа-москвич Саша Чацкий и горестный француз Альцест, прозванный Мизантропом. Я тоже сделала на эту тему несколько заметок, по ходу дела убеждаясь, что, сравнивая двух героев, не обойтись без того, чтобы сравнить также их окружение.

1. Первое, что обращает на себя внимание и от чего легче всего оттолкнуться при сравнении, – разница в возрасте главных героев. Мольер играл Альцеста, когда ему было за сорок. Чацкий – это юноша (хотя и его играют актеры, достигшие как творческой, так и мужской зрелости, и притом сохраняя похвальную молодость духа, по сюжету это юноша). Что значит разница возрастов? Она может означать, во-первых, разницу жизненного опыта: у Альцеста его, видимо, больше и, наверное, это означает больше оснований для его глобального разочарования в людях. Во-вторых, это предположение разного будущего. У Чацкого, как кажется, больше шансов однажды «найти свое счастье», чем у Альцеста, для которого Селимена – очевидно, последняя любовь, и разрыв с ней, как и проигранный процесс – очередные подтверждения старого вывода, провозглашенного им в самом начале пьесы. Но я думаю, что значение этих первых намеченных отличий не так уж велико. Для жизненного опыта важен не только «объем», но и живость восприятия. Оба героя – чувствительные люди. Легко предполагать, что первые впечатления более молодого человека, не запрещающего себе впечатляться, более свежи. Но мы знаем, что Чацкий вообще охотник до новизны и деятельности – он путешествовал и общался с министрами, если бы Софья призналась ему, что ее сердце занято другим, Чацкий также предполагает лечить несчастную любовь путешествием: «Пущусь подалее простыть, охолодеть…». Он моложе, чем Альцест, но за три года отсутствия в Москве он пережил немало событий, которых не боялся искать сам, потому что Чацкий сотворен врагом скуки и сторонником насыщенной жизни. Чацкого нельзя считать таким уж «желторотиком». А для Альцеста последний удар, даже ожидаемый и накликанный, должен быть очень тяжел: уже не так много сил, чтобы его выдержать. О будущем двух героев также лучше поспешно не судить: на самом деле мы не знаем, кому из них отпущено сколько, и страдавший туберкулезом «королевский комедиант» прожил дольше «Вазир-Мухтара».
Две героини, напротив, почти ровесницы: Софье восемнадцать лет, а Селимене – двадцать. Кроме того, Селимена – молодая вдова, которая ведет с кем-то судебную тяжбу. Она материально и формально независимая молодая дама. Софья пытается пользоваться иллюзорной независимостью: она находится под родительской властью, которая по тем временам значит очень много. С помощью Лизы она может дурачить папашу у него за спиной, но однажды папаша очнется, разбушуется и посулит ей тетку и Саратов (по крайней мере, пригрозит). Независимость для обеих героинь также значит довольно много: для Грибоедова независимость в суждениях – это в значительной мере и есть «ум», который он взял под защиту. Софья, как и Чацкий, такой независимостью дорожит и хотела бы, чтобы ничто не мешало ее демонстрировать. Селимена с очевидностью наслаждается обретенной свободой – как девочка, все выше раскачивающаяся на качелях, смеясь над «старшим», который пытается ее остановить. До времени ей это удается блестяще, но она не подозревает, что ее положение двусмысленно. Она старается не быть подавленной влиянием Альцеста, который при всем своем неудобстве любит ее и предан ей. Но при этом она оказывается слишком зависимой от мира, где она чувствовала себя хозяйкой и ошибалась, – от той самой притчи во языцех, «света», по-настоящему завидующего ей и ею раздраженного. Светские знакомые могли отвергнуть и унизить Селимену, а сама она без «света» не может обойтись.
Сначала я думала, что одно из главных отличий «Мизантропа» от «Горя от ума» в том, что в «Мизантропе» нет Фамусова. Потом я решила, что мольеровская Селимена – это не только «Софья», но и немножко «Фамусов» – потому, что «столп общества», и даже некоторые черты Чацкого в ней есть: она насмешлива, остроумна и критична.
Софья и Чацкий – это вместе воспитанные дети, довольно долго жившие в разлуке и снова встретившиеся молодые люди. Их заблуждения – это взаимные заблуждения, ожидаемые и очень понятные. Альцесту его старшинство дает претензии на роль «учителя жизни». Он чувствует себя обязанным спасать и перевоспитывать Селимену, чему та настойчиво сопротивляется.
2. «Мизантроп» и «Горе от ума» – пьесы, где соблюдены три классических единства. За тот день, что мы знакомы с Чацким, мы узнаем о нем много мелких подробностей, вплоть до того, как звали его покойных папу и маму. Об Альцесте мы ничего такого не узнаем – кроме того, что он судится с каким-то лицемерным человеком, да еще по его беседе с Арсиноей можно предполагать, что у Альцеста, как и у Чацкого, была какая-то неудачная карьерная попытка. Об остальных источниках альцестового пессимизма не сообщается: почти без предыстории мы видим весьма удручающий результат и свободны домысливать его причины. Как-то само собой напрашивается, что главная причина – это ужасный характер неуживчивого Альцеста, который, наверное, в своем глазу бревна не видит. Подготовленный читатель и зритель подставляет сюда биографию Мольера и знает, в частности, что процесс с лицемером – это битва за «Тартюфа», что Жан-Батист тоже странствовал и боролся, что глава труппы и изменчивый любовник актрис не мог считаться воплощенной добродетелью, но проявил себя как замечательный руководитель и настоящий товарищ и т.д. Неподготовленный читатель и зритель этой подстановки не делает, но ведь «Мизантроп» написан из расчета именно на него. Для такого зрителя сам Мольер подготовил объяснение мрачности Альцеста, которого нужно лишь немного подождать. Точно известно две вещи: что «Мизантроп» автобиографичен, и что королевский комедиант Жан-Батист в отношениях и с властью, и с публикой умел быть хорошим дипломатом (в понимании – тем, кто стремится избежать обострения конфликтов). Жизнь его заставила – как заставила и написать «Мизантропа». Сразу вспоминается, что автор «Горя от ума» – профессиональный дипломат (хотя не стремился им быть), но осуществлявший дипломатию совсем другого стиля: демонстрации уверенности в своих силах и непреклонного следования интересам своей державы.
В двух пьесах тоже проявились эти два «стиля дипломатии» автора по отношению к зрителю. Мольер, решив говорить о своем горе, должно быть, понимал, что не может обрушить исповедь и проповедь на головы зрителей, еще и пришедших смотреть комедию, и без хитрости у него не получится быть убедительным. Поэтому он использует прием, которому, вероятно, научил его Сервантес в первой части «Дон Кихота»: голос автора до поры до времени против персонажа. Он как будто сам готов вместе со зрителем невесело смеяться над бедой, неловкостью, требовательной и молящей любовью Альцеста, не признаваясь в том, что Альцест – это он сам, так долго, сколько его хватит. Молодой Грибоедов как-то сделал запись по поводу русских пленных в Персии: «Голову мою положу за несчастных соотечественников». Так же и за Чацкого: тот тип персонажа, который Мольер с болью высмеял, теперь Грибоедов берет под защиту от непроницательного зрителя, не разгадавшего Альцеста, и от начала и до конца держит его за руку. Позицией автора как защитника – «Я с тобой» – можно объяснить и ту проблему с образом Чацкого в комедии, которую увидел Пушкин: отождествление голоса автора и голоса героя, Грибоедов – умное действующее лицо комедии, а Чацкий – только тот, кто проводил с ним время и от него нахватался.
Как бы то ни было, Чацкий выглядит человеком, потерпевшим первые неудачи, но еще стремящимся многое сделать и чувствующим себя в силах сделать. Чацкий жаждет службы и самовыражения, Альцест – уединения и покоя. Чацкий – это «я мог бы многое сделать для вас, только позовите», Альцест – это «оставьте меня, и вы мне опротивели, и я вам ни к чему». Когда Молчалин намекает Чацкому на неуспех по службе, тот отвечает известно что: «Чины людьми даются, а люди могут обмануться». Когда Арсиноя предлагает Альцесту организовать ему карьеру, тот отвечает, не кокетствуя, что для него с его правдолюбием это невозможно.
Объектов критики у Чацкого куда больше, чем у Альцеста. Он высказывается по множеству небезразличных ему вопросов российской жизни, а у Альцеста объект критики по существу один: лицемерие.
«Филинт
Но как нам поступать? Ну будьте справедливы!
Альцест
Как? Быть правдивыми, и знать прямую честь,
И говорить лишь то, что в вашем сердце есть».
Но, как множество разновеликих притоков с разных сторон сбегаются к одной могучей реке, так к протесту против разных форм лицемерия и против предпочтения, отданного удобному лицемеру перед другом неудобным, но искренним, сводятся и все нападки, и вся история Чацкого, от его общественно-политической полемики с Фамусовым до «Молчалины блаженствуют на свете!»
Любопытная деталь: Мольер сделал Альцеста критиком модной поэзии, но не поэтом. Вместе с тем заметно, что этот предмет – «пути современной литературы» – ему очень близок. Альцест не пишет сам, наверное, или потому, что действительно не чувствует в себе достаточных способностей, или потому, что очень любит литературу и не меньше, чем к другим, требователен к себе самому.
«Ну, скверные стихи я сочинить бы мог;
Но их кому-нибудь читать – помилуй Бог!» (С)
Чацкий и занимается литературным творчеством, и достаточно смел, чтобы обнародовать свои сочинения. «И славно пишет, переводит». Не перерабатывает ли он французские комедии? Насколько хороши произведения Чацкого мы не узнаем, но узнаем, что у него также сформировавшийся и довольно требовательный вкус: «Я глупостей не чтец, А пуще образцовых», и что к себе он не более снисходителен: похвалы Фамусова ему «досаждают».
3. Еще более любопытно сравнить двух героев в роли любовников, а вернее – впечатления от них в этой роли. Чацкий старается убедить Софью в искренности и безукоризненности своего чувства:
«Пускай в Молчалине ум бойкий, гений смелый,
Но есть ли в нем та страсть? то чувство? пылкость та?
Чтоб, кроме вас, ему мир целый
Казался прах и суета?
Чтоб сердца каждое биенье
Любовью ускорялось к вам?
Чтоб мыслям были всем, и всем его делам
Душою – вы, вам угожденье…»
«Зачем мне прямо не сказали,
Что все прошедшее вы обратили в смех?!
Что память даже вам постыла
Тех чувств, в обоих нас движений сердца тех,
Которые во мне ни даль не охладила,
Ни развлечения, ни перемена мест.
Дышал, и ими жил, был занят беспрерывно!»
Но читательница вправе попенять Чацкому, что он, хотя и «дышал», и «был занят беспрерывно» любовью к Софье, почему-то три года в разлуке не писал ей – на что Софья и обиделась: «Ах! Если любит кто кого, Зачем ума искать и ездить так далеко?» Обычно это обстоятельство выпячивают в «шпорах» сочинений по «Горю от ума». Софья обратила взгляд на Молчалина отчасти потому, что засомневалась в искренности любви Чацкого: «Потом опять прикинулся влюбленным…». Если держать в уме, что Софья в момент отъезда Чацкого «в странствия» была девочкой-подростком, все недосказанности объясняются: за время его отсутствия Софья «выросла». Добавлю еще, что, хотя Чацкий и говорит об «угожденье» любимой женщине, в его семье главой был бы он (или быть постарался) – судя по знаменитой издевке над Молчалиным и Горичем: «Муж-мальчик, муж-слуга, из жениных пажей…»
И совсем другая ситуация – с занудой Альцестом. Казалось бы такой неподъемно тяжелый «для жизни» человек! Он и обвиняет Селимену в измене, которой она не совершала, и хочет ее «исправить», и угрожает разрывом без повода, и верит клевете Арсинои, и обращается за лечением сердечных ран к Элианте…Но Ж.Бордонов в своей книге о Мольере приводит отзывы актрис-исполнительниц роли Селимены о роли своего партнера: ах, как можно не любить Альцеста, мне все время хочется обнять его…
Почему так? – потому, может быть, что все спотыкания Альцеста свидетельствуют об искренности и силе его любви, с которой он и сам не в силах справиться. Трагикомизм недоразумения между Чацким и Софьей в том, что она обратилась к другому, именно когда захотела надежности: Чацкий – он же Чацкий, неизвестно, когда в следующий раз его отсюда сдует…Но надежность была не в той стороне, куда Софья посмотрела.
4. Вокруг Чацкого больше людей, и он оказывается более одиноким. Возле Альцеста есть Филинт и Элианта, которые хотят, что называется, «за него бороться». Возле Чацкого – муж-Горич под пятой у супруги и регулярно перестраивающийся Репетилов.
5. Одну вещь делает Грибоедов для Чацкого, чтобы тот нравился быстро и просто. Чацкий – это веселый человек, шутник и не злой шутник. В первых явлениях невыспавшийся дом Фамусова до духоты скучный (когда я читаю, в постановке это преодолимо). Почему-то скука для меня сильнее всего тогда, когда Софья начинает рассказывать свой придуманный сон: «Цветистый луг; и я искала Траву Какую-то, не вспомню наяву». Если бы она назвала какие-нибудь цветы или траву по имени, это было бы, наверное, банально, но такой скуки не было бы, а тут сразу хочется зевнуть и попробовать увидеть более занимательный сон. Но вот пришел Чацкий как струя чистого воздуха – ура, можно жить! Это мысль читателя, а люди «внутри» пьесы, вокруг Чацкого так привыкли к благочинной скуке, что первое, что их невольно раздражает в нем – это его непрошеная веселость. «Сначала он весел, и это порок…» (письмо Грибоедова к Катенину, 1825).
Мольер с Альцестом идет на другую хитрость. Сначала он показывает самого героя вдвоем с приятным Филинтом. Что за глупый и злой дядька! Умеет брюзжать, а жить с людьми не умеет. Не нашел другого выхода, кроме резонерства и ненависти. Нет чтобы спросить себя самого: а прав ли? Да ну его! Дальше его наверняка заслуженно поколотят. Но по мере того, как пространство вокруг Альцеста начинает заполняться другими людьми – появляется Оронт, затем Акаст и Клитандр, ухажеры Селимены, – и эти люди проявляют себя, становится понятно: Альцест не так уж неправ в категоричности своих суждений. Те, с кем ему пришлось общаться, в большинстве достойны его выводов. И даже Филинт, поначалу такой всепримиряющий «душка», такой терпеливый и кроткий друг, не слишком ли быстро начинает сыпать похвалы не самому удачному сонету Оронта? Оказывается даже, что суровый Альцест может быть на деле более милосердным к слабостям ближнего, чем салонные сплетники, излучающие любезность.
Для понимания Чацкого очень важно, что по характеру он гордый, но не злой человек. Задетый за живое, он может злиться, сердиться и не стесняется выразить негодование, но его шутки не имеют целью возвыситься за счет чужого унижения. «Не смех, а явно злость» – он даже не представляет себе злого смеха, так как ему самому это чуждо. (Cравним с восклицанием Альцеста: «Не критикуют — режут!») Но Чацкий, услышавший невероятную сплетню о своем сумасшествии, начинает говорить, как Альцест:
«О! если б кто в людей проник:
Что хуже в них? душа или язык?»
И последний монолог Чацкого – это уже речь Альцеста, где без смеха – горечь и обвинения.
«…Мучителей толпа,
В любви предателей, в вражде неутомимых,
Рассказчиков неукротимых,
Нескладных умников, лукавых простяков,
Старух зловещих, стариков,
Дряхлеющих над выдумками, вздором…»
— и так они подводят к знаменитому «уголку», который найдется или нет на свете.
Поэтому соблазнительно сказать: «Горе от ума» – это предыстория «Мизантропа». Чацкий превращается в Альцеста. Но можно и по-другому сказать. Чацкий – человек начитанный, и не сразу замечаешь, что у него, как у многих начитанных людей ум «цитатный». Некоторые его крылатые фразы имеют именно такое происхождение: «И дым отечества нам сладок и приятен», – это немного измененный стих Державина, который тоже – переведенное латинское изречение; «и в воздух чепчики бросали» — это переведенная французская поговорка про почтенную, но загулявшую даму. Чацкий, конечно же, знает «Мизантропа». И, уходя из дома Фамусова, он, может быть, вспоминает «Мизантропа», и думает, что сыграл Альцеста, который теперь – его старший брат. А будущее Чацкого открыто. Грибоедов хотел, чтобы он был победителем – «он ей и всем наплевал в глаза и был таков», – но верил ли в это сам?
6. Параллельные эпизоды обеих пьес. Их много больше, чем перемигивающиеся финалы, да и финалы аналогичны, но неодинаковы. Удалившись со сцены, Альцест и Чацкий отправляются искать для восстановления разные «уголки». Цель Чацкого, как со школы известно, определена так:
«Бегу, не оглянусь, пойду искать по свету,
Где оскорбленному есть чувству уголок!..»
А направление движения Альцеста буквально выглядит так:
«…je vais sortir d’ un gouffre ou triomphent les vices,
et chercher sur la terre un endroit ecarte
ou d’ etre homme d’ honneur ont ait la liberte».
«Я выйду из пропасти, где торжествуют пороки, и буду искать на земле отдаленное место, где есть свобода быть честным человеком».
Под «оскорбленным чувством», конечно же, можно понимать не только отвергнутую любовь к женщине, но и приверженность искренности, чувство справедливости и в таком роде, так что в одну сторону намерены двинуться Чацкий и Альцест, или в разные – вопрос воображения. Но из-за этих последних слов Альцест проще всего запоминается как возмущенный судия (хотя и не обязательно так – должно быть, бедняга в отчаянии не нашел ничего лучшего, как принять вид гордого «судии», чтобы побороть наступающие слезы), а Чацкий – скорее как странник, в родных местах не нашедший успокоения и почувствовавший себя бездомным. Кстати, отметим, что после ухода Альцеста пытаются вернуть, а Чацкого никто не удерживает: «Безумный! Что он тут за чепуху молол!»
Альцест судится с каким-то лицемером, которого характеризует следующим образом:
«Хотя бы тот злодей, с кем тяжбу я веду.
Предательство сквозит из-под его личины,
Его слащавый тон и набожные мины
Еще кого-нибудь чужого проведут,
Но тут известно всем, какой он низкий плут.
Да, да! Все в обществе отлично знают сами,
Какими грязными пробился он путями;
Одна лишь мысль о том, как в настоящий миг
Всей этой роскоши, богатства он достиг, —
Честь возмущается! Краснеет добродетель!
И где хотите вы — да, при дворе ли, в свете ль,
Зовите вы его злодеем, подлецом, —
Себе защитника он не найдет ни в ком.
И тем не менее он всюду мило принят,
Никто в лицо ему презрения не кинет —
В чинах и должностях ему всегда успех,
Порядочных людей он перегонит всех».
(здесь и ниже перевод Т.Л. Щепкиной-Куперник).
Ж. Бордонов в своей книге о Мольере обращает внимание, что этот противник Альцеста – никто иной, как Тартюф, а тяжба с ним – «битва» Мольера за право играть свою о нем пьесу. Но кроме этого Тартюф во плоти предстанет на балу у Фамусова в образе Загорецкого, о котором Платон Михайлович Горич отзывается так:
«Ох, нет, братец! У нас ругают
Везде, а всюду принимают».
Следующая пара параллельных эпизодов – для удобства назовем ее «Беседа о знакомых» – седьмое явление первого акта «Горя от ума» и пятое явление второго акта «Мизантропа». Чацкий вспоминает и вышучивает перед Софьей их общих московских знакомых, над которыми некогда они смеялись вместе: «Что нового покажет мне Москва? Вчера был бал, а завтра будет два», и т.д. Софья сяк-так слушает его до тех пор, пока не доходит до Молчалина, и тогда влюбленная Софья возмущена поведением Чацкого: «Не человек, змея!» Селимена вышучивает перед своими поклонниками общих знакомых – две сцены в разных пьесах построены почти одинаково, на перечислении: а тот, а этот и т.д. Только Чацкий вспоминает сам, а Селимене ее гости-маркизы предлагают кандидатуры, как блюда к столу: отведайте-ка вот этого, а как вам вот эта… Когда перечень окончен, небескорыстные поклонники Селимены выражают ей свое восхищение: «У вас особый дар описывать так живо!» Один Альцест возмущен лицемерием: ведь вы поддерживаете отношения со всеми этими людьми, а за глаза над ними смеетесь. Чацкий, задевая Молчалина, нисколько не имеет в виду обидеть Софью. Точно так же гнев Альцеста направлен не против остроумной Селимены, а против ее гостей Акаста и Клитандра, которые, как он считает, учат дурному юную и беспечную хозяйку. Но озорная и задетая за живое Селимена берет на себя роль защитницы – как мы узнаем потом, защитницы недостойных, – и завершает перечень «смешных лиц» портретом Альцеста, высмеивая его не за глаза, а в глаза:
«Как? Вы не видите, что дух противоречья
Способен вызвать в нем приливы красноречья?
Он должен выказать свой несдержимый жар;
Противоречие – его особый дар.
Ужасно для него общественное мненье,
И соглашаться с ним – прямое преступленье.
Он опозоренным себя навеки б счел,
Когда бы против всех отважно не пошел!
Честь спора для него так истинно желанна,
Что спорить сам с собой привык он постоянно:
С своими чувствами готов пуститься в бой,
Раз выскажет при нем их кто-нибудь другой». (С)
Говоря так, Селимена поступает почти так же, как Софья, когда пускает слух о сумасшествии Чацкого: «Любите вы всех в шуты рядить, Угодно ль на себе примерить?» (С)
Третье явление третьего акта «Горя от ума» и седьмое явление третьего акта «Мизантропа». Назовем этот эпизод условно «Правдолюб и лицемер». Диалоги Чацкий- Молчалин и Альцест-Арсиноя, в которых всплывает тема неудавшейся карьеры главного героя. Арсиноя и Молчалин – аналогичные фигуры: по виду – скромник и блюститель морали, по существу – плут с большими планами (Арсиноя хочет оклеветать Селимену и обольстить Альцеста, Молчалин – благодаря хорошему впечатлению в обществе и заведенным связям обеспечить себе будущее). В диалоге с Арсиноей Альцест признается, что его жизненное кредо – причина отказа от карьеры при дворе. Грибоедов же заставляет высказаться о себе Молчалина. У него диалог как бы «перевернут»: инициатор беседы, желающий получить информацию, – Чацкий, тогда как у Мольера Арсиноя расспрашивала Альцеста. Из-за этой «перстановки слагаемых» сравнение двух эпизодов само по себе может выглядеть комично, особенно когда в обоих случаях речь заходит о талантах. Как будто режиссер спектакля часть текста одного персонажа передал другому и изменил текст в соответствии с характером этого персонажа. Сравним:
«Альцест
Дар у меня один: я искренен и смел,
И никогда б людьми играть я не сумел».
«Молчалин
Нет-с, свой талант у всех…
Чацкий
У вас?
Молчалин
Два-с:
Умеренность и аккуратность».
И еще одна пара параллельных эпизодов, может быть, самая важная, условно может быть названа «Обманувшийся влюбленный». Финал «Горя от ума» и третье явление четвертого акта «Мизантропа». Чацкий, убедившись в том, что ему предпочли Молчалина упрекает Софью в недостаточной с ним откровенности:
«Сказали бы, что вам внезапный мой приезд,
Мой вид, мои слова, поступки – все противно,
Я с вами тотчас бы сношения пресек,
И перед тем, как навсегда расстаться,
Не стал бы очень добираться,
Кто этот вам любезный человек?..»
И Альцест, дав убедить себя во мнимой неверности Селимены, упрекает ее:
«И я б без жалобы ушел от вас подальше,
Когда б вы истину открыли мне без фальши,
Когда бы сразу вы отвергнули мой пыл,
И лишь судьбу винить я в этом должен был.
Но ложной клятвою не выпускать из плена…»
Оба героя бранят своих возлюбленных зря. Чацкий упрекает Софью за то, что она якобы «завлекла его надеждой» и не призналась в любви к Молчалину, между тем как Софья никакой надежды решительно Чацкому не подавала, а о своей симпатии к им презираемому «Сахару Медовичу» несколько раз прямо говорила. Это сам Чацкий видел то, что хотел видеть: «Шалит, она его не любит» и предпочитал, чтобы уж лучше как можно дольше оставалась «загадка» там, где ясность была полная. А Селимена не изменяла Альцесту, это он поддался интриге Арсинои. Но при этом в характере самообмана влюбленных есть разница: неоправданное недоверие Альцеста действительно может оскорбить Селимену, а самообман Чацкого направлен на то, чтобы «возвысить» Софью, как можно дольше отвергая мысль о том, что она могла сделать такой недостойный выбор. Ведь, предпочитая Молчалина, она тем самым неожиданно и страшно унизила себя в глазах Чацкого: «А вы! о Боже мой! кого себе избрали?»
Главный герой обеих комедий – поборник искренности и довольно зоркий человек там, где речь идет, так сказать, о «состоянии общества», но с оговорками в отношении своей любовной истории. В других случаях он может быть безошибочен, но здесь размашисто и добросовестно шагает как по лужам, по своим ошибкам, и это спасает его от положения надоедливого «резонера», который чужд и скучен тем, что всегда прав. Он требует прямодушия от возлюбленной, но видит обман там, где его нету, и в данном случае не так уж важна разница в отношении героини к герою в каждой пьесе: Софья говорит Чацкому, что любит Молчалина – и он не слышит, Селимена говорит Альцесту, что любит его – и он поддается сомнениям. Герой проповедует стремление к правде, но согласен обманываться в любви, чтобы продлить надежду. Чацкий очень долго не может поверить в новый выбор Софьи, а Альцест, думая, что Селимена ему неверна, все же просит ее:
«О, притворитесь же, что любите немного.
Я притворюсь тогда, что верю в вас, как в Бога».
Возможно, в отношении Альцеста к Селимене сказывается «наследие Дон Кихота»: тот не может не видеть грубости и уродства крестьянки, которую ему выдают за даму его сердца, и потому с готовностью верит, что она заколдована и он должен расколдовать ее. Поверить в колдовство ему легче, чем в подмену. Подобным же образом и Альцест в самом начале пьесы говорит о своей любви:
«О нет! Моя любовь не знает ослепленья.
Все недостатки в ней мне ясны без сомненья.
И как бы ни горел во мне любовный пыл,
Я первый вижу их и первый осудил.
Но, несмотря на все, чтоб я ни делал, — каюсь
И слабость признаю: я ею увлекаюсь.
И вижу слабости ее, о них скорблю,
Но все ж она сильней, и я ее люблю.
Огонь моей любви — в то верю я глубоко —
Очистит душу ей от накипи порока».
7. Но что же я все о «нем», когда есть еще и «она»? Уверена, что Грибоедов очень обиделся на Пушкина за, мягко говоря, непочтительный отзыв о Софье. Они с Селименой – опасные героини для критики. Попробуй обвини героиню в близорукости, ограниченности и т.п., если автор, порицая ее, в то же время ею любуется. Интересное объяснение характера Софьи дается в книге Е. Цимбаевой «Грибоедов». Если Фамусов говорит:
«То флейта слышится, то будто фортепьяно;
Для Софьи слишком было б рано??.» –
и не предполагает, что на Софьиной половине играть может кто-то другой, значит, Софья сама умеет играть на флейте. А флейта считалась «мужским инструментом», и, раз у Софьи нет братьев, которым она могла бы подражать, значит, это она сама захотела научиться играть на флейте. Так через одну деталь, которую не сразу и заметишь, если недостаточно внимателен, переданы основные черты характера Софьи – стремление к независимости и пренебрежение к предрассудкам. И, действительно, дальше будут ее признания:
«Да что мне до кого? до них? до всей вселенны?
Смешно? – пусть шутят их; досадно? – пусть бранят»,
и даже
«Боюсь, что выдержать притворства не сумею».
Признаюсь, что очень подпадаю под обаяние образа Селимены. Живость, остроумие, сознание своей силы, умение вести себя в свете по контрасту с неуклюжим Альцестом располагают в ее пользу, тогда как Софья скоро начинает раздражать несообразительностью: ах, я уже так люблю Сашу Чацкого, почему она его не любит?   А на самом деле это – ошибка. Потому что все величие Селимены как дамы, знающей законы света, обманчиво. История Альцеста и Селимены напоминает мне одну украинскую сказку. Ее герой-мальчик пришел к волшебнику-вороньему царю, чтобы получить некое необходимое ему сокровище. Ворон решил подвергнуть его испытанию. Поочередно запирал мальчика в разных комнатах своего дворца, предупреждая: «Что бы ты здесь не увидел – не вмешивайся». Мальчик, разумеется, обещал. Но каждый раз ему показывали какое-нибудь зло, несправедливость, страдание, и мальчик вмешивался, хотя и знал, что не должен этого делать, иначе не получит просимое. А именно такое поведение желал увидеть волшебник и с удовольствием наградил его после испытания. Если бы мальчик, напротив, вел себя «как надо» и не вмешивался, он бы сокровища, за которым пришел, не получил.
Довольно причудливый сюжет: формально правила игры объявлены, но это «ложные правила», и для того, чтобы выиграть, на самом деле надо их нарушить. Обратная ситуация – у Селимены. Она думает, что знает «правила света» и безукоризненно играет по ним, однако наступает момент, когда эта система поведения оборачивается против нее, а чтобы выиграть, надо было, оказывается, играть по «правилам Альцеста», то есть не думать о том, как ты покажешься со стороны, и не бояться быть искренней, хотя бы когда доходит до главного вопроса. Селимена не может открыто заявить поклонникам, кого именно из них она предпочитает, потому только, что находит это «неприличным», и в этот момент такая, казалось бы, сильная «светская дама» вдруг становится жалкой и слабой. А затем ее бывшие поклонники и вовсе мстят ей, обращая против нее же ее привычное светское злословие, которым ранее восхищались, и в мгновение ока идеально «правильная» царица гостиных превращается в «нарушительницу» и даже «изгнанницу». С точки зрения света Альцест тоже «нарушитель», и он проигрывает свой процесс, но это предсказуемо, и, в отличие от Селимены, Альцест в финале пьесы не унижен внезапным поворотом судьбы. Наоборот, несмотря на все свои бедствия, он оказывается способен попытаться поддержать Селимену, хотя она и отказывается от его помощи.
Положение Софьи в глазах зрителя несколько выгоднее: в ее защиту можно сказать, что Чацкий, ослепленный гневом и разочарованием, несправедлив к ней, и, каков бы ни был тот, кого она предпочла, она не стеснялась выразить свое чувство к любимому человеку, но была поставлена в такие условия, которые вынуждали ее лукавить и быть скрытной. А что избранником ее оказался недостойный – второй вопрос.
И Софья, и Селимена пострадали из-за того, что преувеличили свое знание жизни и умение разбираться в людях. Альцест и Селимена так непохожи – и тем не менее в финале пьесы Мольер прежде, чем их разлучить, на мгновение объединил их тем, что они оба оказались в положении «отверженных». В характерах Чацкого и Софьи много общего, и тем не менее от начала и до конца пьесы Грибоедова они разъединены.
Предполагают, что в основе отношений Чацкого и Софьи – любовная история Грибоедова, подробности которой неизвестны. «И тогда московский свет, который он оставил, стал редеть, сквозить и сделался непонятен. Он перестал его бояться, и вскоре московские тетушки издали показались и вовсе смешными. Остались в памяти ужимки кузин и женские обиды, хвастовство старичков московских, их покровительство и суетня бессмысленная, у шуб, в передних. Решил, что не ездок туда, и тогда, как бы с отдаленной точки, увидел себя в Москве и ужаснулся сам себе: ведь всего три месяца назад он был на ходу сделать такое дурачество – жениться на какой-то кузине и жить в Москве. Слава Богу, что она догадалась замуж выйти». (Ю. Тынянов «Смерть Вазир-Мухтара»). Но хорошо известно, что Альцест – это Мольер, а Селимена – Арманда, и что Мольер через пьесу сделал попытку высказать жене и свои претензии, и свою любовь. Не хочу обидеть славного Жана-Батиста еще одним упоминанием о его горе, но на своей колокольне думаю я, что, когда великий драматург создал великую пьесу, муж очень повредил своему браку. Отношения между Селименой и Альцестом формально не те, что между супругами Мольер: Селимена не жена своему преданному неудобному поклоннику и не давала ему обета верности, а такая мелочь многое меняет. И вряд ли Арманда слышала прежде всего признание в любви в речах Альцеста – скорее, ей было тяжело чувствовать себя в роли поучаемой на людях девочки. Ведь пьеса-то хоть и написана «с натуры», но выражает взгляд ее мужа, а не ее. Упомяну также распространенное уже в наше время мнение, что супругам-актерам, счастливым ли, нет ли, лучше не выставлять свои чувства «на публике», потому что это работает на развал даже самых лучших отношений. Но еще я думаю, что ничто другое с такой ясностью не свидетельствует, каким глубоким, искренним и нежным было чувство Мольера к жене, как эти психологические просчеты мужа-автора в «Мизантропе». Ведь настоящий смысл всего действа – не упреки, а безнадежный призыв. Ну да, я смешон с моей ревностью, видишь, я готов признать, что неправ, когда подозреваю тебя, но никто на свете не будет любить тебя, как я …
8. В заключение еще две мысли, которые очень занимают меня в последнее время.
Для задетого за живое человека из «зрительного зала» проецировать пьесу «Мизантроп», как и «Горе от ума», на свою жизнь, дело увлекательное, но в некотором смысле рискованное. Выбор «роли» в этой пьесе для себя, или выбор персонажа, которому сочувствуешь, – в некотором роде испытание. Например, ты считаешь себя Альцестом и Чацким, а жизнь постепенно превращает тебя в Филинта. Или еще можно однажды посмеяться над несообразностями Чацкого, а потом жизнь тебя самого сделает Чацким.
Другая мысль в том, что и «Мизантроп» и «Горе от ума» – это великие «коми-трагические» пьесы о разладе между личностью и обществом, в которых права – личность. Но в основе сюжета обеих – и это, на мой взгляд, самое, как говорится, «провокационное» в них – «перевернутая» ситуация, традиционная для комедий и фарсов: жили мы как жили, и вдруг появляется среди нас некий тип, смешной, но в высшей степени несуразный и нам противный, и создает на ровном месте проблемы – например, это нежеланный жених героини, с помощью которого ее могут разлучить с любимым. И остальные персонажи, действуя сообща, придумывают разные проделки, чтобы проучить и прогнать его – проделки могут быть довольно жестокими. Но при этом зал приглашают смеяться над «странным» человеком, и предполагается, что право общество, а не личность.
Старый фарс этот так много раз сыгран, что вы, как и я, без труда вспомните примеры: скажем, история дворецкого Мальволио в «Двенадцатой ночи». А самое интересное в том, что оба обсуждаемых автора, и Мольер, и Грибоедов, самовыразились и на этот фарсовый сюжет. Можно вспомнить, например, комедию Мольера «Господин де Пурсоньяк», элементы именно такого сюжета использованы и в «Тартюфе». А у Грибоедова есть комедия «Студент», прямолинейное сопоставление образов которой с образами «Горя» дает любопытнейшие результаты…Оба прочтения этого традиционного сюжета соединяет в себе история Дон Кихота, общего предка Альцеста и Чацкого: она начинается как узнаваемый фарс с побоями, а потом фарс доказывает, что он – трагедия.
Получается, что от точки зрения автора зависит очень много. Но что, если автор фарса , решив беспощадно высмеять кого-нибудь, ошибается? А может быть, автор плутует, чтобы я вдруг пожалела того, кого он, казалось бы, осмеял?
Я никогда не была в восторге от используемой как отмашка сентенции «не судите, да не судимы будете», но нахожу, что мысль эта гениальна с продолжением: «ибо каким судом судите, таким и будите судимы». По мне, она должна приводиться только так, полностью, иначе будет искажен смысл. Ведь даже чтобы купить буханку хлеба, нужно судить, не черствая ли она. Поэтому, если очередное сравнение Чацкого и Альцеста, «Горя от ума» и «Мизантропа» должно вести к какой-нибудь идее, пусть это будет сугубо юридическое настоятельное пожелание или даже требование ко всякому судье быть осторожным. Но не быть равнодушным.