Начало:
http://www.stihi.ru/2018/11/04/8041
Предыдущее:
http://www.stihi.ru/2019/12/03/9053
ГЛАВА ВОСЕМЬДЕСЯТ ПЕРВАЯ
УТЕШЕНИЕ
«Вовсе не обязательно соглашаться с собеседником, чтобы найти с ним общий язык«.
Маргарет Тэтчер.
День в разгаре; лето на исходе. Плотский, сладостный, тяжёлый аромат источает приболоток, матово лоснятся стволы, утомлённая трудом произрастания зелень готова брызнуть красками осени. Всё, кажется, на грани замерло, не только война и смена сезона. Похоже, подошла пора, когда и лошадь в упряжке станет экзотикой, но подтормаживает время, сигнала ждёт, а пока бегают коняги, плетутся через шаг, считая, что нету их мощней и шибче.
Партизанам предстоит большое дело, и потому вслед за прочими влечётся медицинская повозка, вместе с Акулей едут хирурги на Талый. Дальше куда? Скажут там.
«Чпок-чпок» - негулок звук копыт по торному. «Кех-ких» - поскрипывание убаюкивает, над людьми плывёт, над простором и веками.
«Степь да степь кругом. Путь далёк лежит…» - Под перестук утешают слова. Однако, иной ландшафт, иная радость, приправленная унынием, и вряд ли когда-нибудь доведётся Акулине Михайловне с таким же упорством и неотвратимостью отмерять лошадиным шагом степные или горные дороги.
Причиной – Джафар, убийца родичей, а может, человек, похожий на Джафара. Стоял он у прохода в Ветошный переулок, на «сердце России» пялился с обычным выражением степняка, ошалевшего от изумления. Может быть, это и спасло названную сестру Улусбека, а может, был не он, только проверять показалось себе дороже, и подающая надежды выпускница университета поспешила отказаться от предложения работы в Москве.
Итак, война. Болотная глухомань, в которой зреет ничтожный по меркам мирового масштаба удар, в совокупности с множеством таких же ударов, призванный, словно капля воды, разрушить вражью твердыню. Акуля за периметр не едет, потому что требуют внимания Ступанские вызволенцы, доходяги из лагеря военнопленных, и впридачу новость - ожоговый ребёнок. А песня!!! Песня об её отце, облик которого в памяти едва намечен.
«И набравшись сил,
Чуя смертный час,
Он товарищу
Отдавал наказ».
Так поют, так было. И кольцо тоже есть, хоть, разумеется, не венчаны они с матерью по христианскому обряду. Сдержал товарищ обещание, коней привёл, колечко передал, только не дошло до жены колечко, ведь смерть забрала супругов почти одновременно. Вот оно, здесь, неразлучно. Айгюль носит его, и некому в свою очередь передать по линии родства.
Странное сиротство досталось ей. Странная судьба, где горе и удача неразлучной парой идут. Странное одиночество: столько хороших людей кругом, столько родных! И каждый беззаветно близок и утрачен вдруг.
Акулина и Михаил – за честь и счастье почитает она обладание их именами; Назар – радость сердца, каждым вздохом земной поклон; Гречаниковы – дверь в профессию, пропуск в мир людей, счастливых трудом и созиданием; Алёша – первая любовь; Манефа – нет слов, нет сравнений! А теперь Сулимов, и вновь возможность потерять.
«Зачем убежал дерзкий человек! Риск инфаркта не исчерпан! Больно, очень больно! - Перехватывает дыхание Акуля и ловит себя за скользкое, подленькое чувство, за неблагодарность. - Потерять можно то, что имеешь. Следовательно, дабы не бояться потери, лучше не иметь! Глупость какая! Вот и брось эьто, прямо гляди».
Талый. Прибыли. Площадь тихо волнуется. Всюду кони. Повозки вытянулись по становому пути. Едва слышные, откуда-то сочатся звуки фортепьяно. На крыльце крайнего дома Катя Сулимова с детьми.
«Что?» - Немой вопрос.
«Не знаю». – Столь же красноречивый ответ.
Акулина Михайловна поднимается по ступеням, входит в сени. Музыка звучит отсюда – весьма грамотно, между прочим. Кто играет, из-за нагромождения мебели не видать.
С порога кухни глядит травница Даната, ещё одна из ряда родных.
«Что?» - Взглядом спрашивает Акуля. Дана пожимает плечами, отмахивает соринку с глаз. – Смотри, - говорит, - положенное сделала, но толк будет ли?
Конечно будет, хотя, каков толк в её понимании? Смерть или мука этого младенца – Господне решение. Всё едино лучше нежеланной семьи.
Медики проходят к дальней двери, плотно закрытой. Володя, прижавшись под локоть матери, хочет шмыгнуть в комнату, но бдительная Дана отодвигает малыша: - Хватит горя на твой век, - говорит, - ступай уже, милый.
***
Подпёртая стулом дверь осталась открытой. Мерные, угасающие, звучат только шаги Мюллера, поступь же мальчика заглохла. Словно изрезанная метрономом, повисла тишина.
- О! – Фихтенмаер растёр ладонями лицо, будто вынырнув из воды. – Занятная история, весьма поучительна.
- Вы думаете? – Сказал Финк, дабы что-нибудь сказать. – Чему же она может научить?
- Достойно держится негодяй! Впрочем, можно предположить, это - от безвыходности.
- Как вы считаете, Гер гауптман, стоит далее играть с ним?
Фихтенмаер прикусил язык. «Не смей соваться с советами, - велел он себе, - в случае провала Финк на тебя всю вину сбросит. Возможно, с этой целью вопрос и задан».
- Следует, - произнёс он вслух. - Мне кажется… следует, взвесив «за» и «против», принять решение Вам, а мы выполним.
- Какое к чертям решение! – Бормотнул, отмахиваясь, Финк.
- Как вы считаете, - перекинул «мячик» Фихтенмаер, - зачем шуцман эту кашу заварил? Я имею в виду не поимку слепого, а передачу лично Вам.
- Кузьмин сказал, что малый является близким родственником жителей хутора Кладезь.
- И похоже на правду, обрадовался первому слову Финка Фихтенмаер. По крайней мере сам он не отрицает довоенной связи с бандитами. Узнав о поимке, они обязательно займутся его вызволением? Это он предполагает? Вам тоже так думается, Гер гауптштурмфюрер?
- Именно так, - подтвердил Финк. - Что вы там возитесь, Мульке! Идите сюда. Хутор Кладезь! Вас должно бы заинтересовать. Ужасное радио очень мешает и как-то связано со взрывами.
- Сколько взрывов? Шесть! Восемь! – Подал Мульке голос из-за ширмы. – Легче нам, если предупредит.
- Да. Но ещё бы знать, где взорвётся.
- Вот что, Господин Финк, - решился Фихтенмаер высказаться, - у вас ведь есть «канал» в болота?
- Допустим, есть. Ваше предложение?
- Не знаю. Не разведчик. Напрасно сказано про «канал». А вот, организовать слепому побег с тем, чтобы он привёл на Кладезь нужного человека, было бы вполне разумно. Следует втереться к малому в доверие вплоть до того, что пожертвовать шуцманом. Это убедит бандитов. Впрочем, повторю ещё раз – я не разведчик. Моё дело – бить врага, пользуясь разработанной информацией.
- Мульке! Идите сюда! - Плеснул негодование Финк. – Какого чёрта!
- Простите, Гер гауптштурмфюрер! – Простонал Мульке. - Живот. Очень больно. Притихает и снова, снова! Нет ничего, лишь мучения, но встать… неприятный риск.
- Отравились вы? Позвать врача?
- Ко всем чертям этих коновалов! – Возопил Мульке отчаянно. - Они, если у человека нечего отрезать, считают, что он здоров. Средство от поноса… я принял. Следует на время притихнуть, так мне кажется. Позвольте, Гер гауптштурмфюрер, полежать часок?
- Лежите. Только сперва объяснитесь: ваше мнение по поводу истории со слепым? Вы же были там?
- Был, конечно был. И знаете, он не лжёт, ни словом не лжёт. Всё до мелочей… Так и произошло! Собака… мой Рон! Он погиб при взрыве, но остался до конца, не убежал даже когда это началось.
- Что это?
- Ужас, Гер гауптштурмфюрер, полный ужас. Я никогда не считал себя трусом, даже был осуждён за браконьерство! Вы знаете, сколь сложен этот промысел. На фронт – пожалуйста! В засаду – сколько угодно! Вы знаете, Господин Финк… Но встреча со стихиями! Нет таких слов, нет! Земля! Понимаете? Сама земля внутри начинает свиваться жгутом, и ты чувствуешь, как она это делает. Не просто засасывание в трясину, а именно жгут, спиралеобразный канал, как в мясорубке. Он схватил мои ноги, втянул в себя, ломая кости, а потом резко вытолкнул. Лишь меня вытолкнул, понимаете! Фурцель и Аумюллер… Их проглотило, и они вращались, а меня выкинуло в тот самый миг, когда на место, где я торчал, упало дерево. И взрыв… И осколки… Оттуда! Все, понимаете, все осколки прицельно угодили в ствол, не задев меня.
- Есть вопрос. – Остановил поток словоизлияний Финк. – Зачем вы оставили вещи, заминировав их?
- О, Гер гауптштурмфюрер! Земля начала дрожать, рычать у нас под ногами, и мы решили, что выскочить из опасного места надёжней будет налегке. Решили, да! Но не прошли полусотни шагов, как она схватила нас. Всех схватила, понимаете!
- И начала крутить?
- Не смейтесь, Гер гауптштурмфюрер. Война – понятная вещь. Противник (хоть какой) – тоже. Но это! Там даже кочек не было, ровный луг, и собаки! Наши верные псы не пошли с нами, остались возле вещей.
- Хорошо. Причина вашего недомогания очевидна.
- Да, Господин Финк, и не стыжусь признаться: это – ужас, животный ужас перед неведомым. Я, как только увидел малого… всё скрутилось внутри!
- Жгутом?
- Не смейтесь, я прошу! Бывает предел и мужеству тоже. Главное же, в данном случае человеку нечего противопоставить. Если миномёт, танки, многократное превосходство живой силы – пожалуйста! Привычные вещи, да! Это же!!! «Храни Вас Господи от подобных ощущений», сказал слепой и правильно сказал.
- Хорошо. – Повторил Финк. – Отдыхайте. Но прежде потрудитесь ответить без эмоций.
- Отвечу, да.
- Ваше мнение: зачем эти двое бросили вам верёвку?
- Не знаю. Не могу предположить. Я сказал малому, что он сошёл с ума, если трогает взрыватель. «Все мы тут ненормальные, - ответил он, - все до одного! Гнездо сумасшедших на полмира!»
- А что ещё говорил?
-«Есть хочу! – вроде бы так. - Этот рюкзак безопасный. Всё заберу». «Верёвок не касайся и не режь», - сказал я. «Вот вопрос, – возразил он, - тут моток верёвки, бумагой обклеен. Его можно взять и вам перекинуть?» - Я разрешил ему, да. Больше ничего не говорили.
Почему утаил последнюю Витькину фразу, Мульке и себе не смог бы ответить. «Зачем принесло вас сюда? – так было сказано, - Ты, если живой выберешься, внукам и правнукам завещай, чтобы забыли, в какую сторону к нам ноги ставить». Именно эти слова донесло ветром, и вот теперь - Мульке жив, и желание драпануть не только до Берлина, но до какой-нибудь Латинской Америки столь велико, что ноги сами, того и гляди, вскочат и побегут.
- Хорошо. – Третий раз произнёс Финк. Лежите. Кстати, ещё вопрос: что это за наигрыш? Похоже, сигнал слепому?
Да, Гер гауптштурмфюрер. Он пел эту мелодию.
- Пел! Неужели! До песен было ему, или настолько ненормальный?
- Именно – пел. Там, в этом месте, странное эхо. При каждом следующем повторении музыкальной фразы понижает звук на терцию. Он о нём знал и, видимо, решил проверить, тот ли луг. Я же решил проверить его отклик.
- Что же дала проверка?
- Нервы у него стальные, вот что, интуиция сверх всякой нормы: осознаёт событие за миг до того, как ему произойти. Осторожней с ним, Гер гауптштурмфюрер. Нет, я не сомневаюсь, что слепой, да и доктор засвидетельствовал, но всё же… Непрост малый, весьма непрост.
- Ладно, – подвёл итог Финк. – Буду осторожен. Взглянуть последний раз и отпустить этого олуха. Идёмте, мой друг.
Фихтенмаер аж привскочил от такого обращения. К чему бы оно, знать бы и оберечься от «дружбы», только в голову «приятелю» не влезешь.
***
- Что это? – Кивнул на открытки Фогель.
- Метро, - сказал Володя.
- Настоящее?
- Конечно.
- Ты видел воочию?
- Да.
- Совсем так! Неужели?
- Не совсем. Хороша полиграфия, но свет, объём, воздух… Нельзя достоверно передать. Лично мне нравится вот что.
- «Смоленская», - разобрал кириллицу Бастиан.
- Верно! – Всплеснул Володя ручишками. - А тут стилизовано под дворец фараонов, потому что наверху музей, коллекция древностей. Там для имитации Египетской жизни очень важна освещённость, на фотографии она скрадывается.
- Да, согласился Дитер. Я читал об этом. Их дворец в нашем понимании – каземат какой-то. Окошки, будто щели, только наверху, если вообще бывают, но чаще от жары фараоны спасаются в подземных безоконных постройках, освещаемых лишь масляными плошками вверху колонн, и полумрак владеет пространством.
- На этой станции, - сказал Ганс, облицовка стен – светло-серый мрамор.
- Да, - подтвердил Володя. - Подсветка такова, что найден баланс между стилем и назначением объекта.
«Подумать только! – Изумился Фогель. - Такой маленький и так безупречно говорит по-немецки, по-французски, а может быть ещё на каком-нибудь языке. Здесь за одно что-либо зацепись, и дальше – накатанная дорога».
Несмотря на бьющий из окон свет, Ганс почувствовал сгустившийся, древний как мир полумрак, леденящий и липкий. С чего бы это?
Разумеется, «Ленинград» - искомое слово. Правильно. Дэми, прадед мальчика, назвал именно этот город местом жительства и рассказывал о разрушенном доме. Да. Ещё упоминались сова и фортепьяно, как верх бессмыслицы в уничтожении.
«В сравнении с Ленинградом Венеция напоминает прыщ», - говорил отец. Бастиан младший этому не верил, как и другим суждениям родителей, отличающимся от общепризнанных: «старики! Что с них взять!»
И вот перед ним настоящий живой мальчик, который, если не был в Венеции, то уж наверняка облазал все закоулки Ленинграда. Рано или поздно встанет вопрос: «что там сейчас и кто этому причиной».
«Стой! – Сказал себе Ганс. – Молчи! Займись чем-нибудь, иначе – беда!»
Любой, самый невинный поворот разговора с человеком, не верящим существованию войны, в любую минуту может обернуться какой-нибудь гадостью. Те, что были на крыльце с фотографиями, надёжней, потому что знают, кто перед ними и почему здесь. Этот может начать спрашивать, и придётся отвечать за всех немцев сразу, а что ответишь? Чувство неутолимого стыда поднялось, затопило сердце. Гансу показалось, что и с Дитером происходит то же самое, но явилась неожиданная подмога.
***
На коротком совещании Степан Глущенков уведомил товарищей, что предстоит взрыв Розового моста. Приурочивается дело к проходу состава с горюче-смазочными материалами. По правилу немецкой пунктуальности гээсэмов за сутки бывает три или пять, в зависимости от дня недели. При каком срастётся – не известно. Помимо главного взрыва не плохо бы перетрясти комплекс предмостных укреплений по всей линии, схему которых удалось раздобыть Спицыну. Диверсионным группам следует занять позиции и ждать указаний разведки.
Сулимов, место которого на острове, счёл себя попутчиком экспедиции. Надо передать кому-нибудь Володю, решил он и отправился в домик на дальний край с Федосом.
- Ой, дедушка! – Бросился малыш на скрип отворяемой двери. – Как он играет! Знаешь ли?
- Могу предположить, - сказал Сулимов. – Даната где?
- Там. Все они там и мама тоже. А ты, деда, умел когда-нибудь?
- Что умел?
- Играть на пианино.
- «Мы все учились понемногу чему-нибудь и как-нибудь». Теперь сие не актуально, понимаешь ли!
- Понимаю, да. А если вместе!
- Что вместе?
- В четыре руки. Ой!.. в три… в две! И вообще, что за странная комната! Кто тут живёт?
- Никто, - сказал Федос, - мебель с Ясенева свезена и составлена.
- Так далеко?
- Да. Красивые вещи. Немного их, но жаль утратить. Сундуки с мешками и в болоте спаслись.
- От чего?
- От пожара.
- Ну, деда! Пусть его этот пожар! – Потащил Володя Сулимова к стулу. – Давай попробуем, а!
- Отчего же нет? – раскрыл Генерал присно поминаемую тетрадь с дуэтами. - Давай. Я сяду, а ты? Постоишь. Хорошо. Вот так. Что будем исполнять? Это сложно, разучивать надо, а это – вполне справимся.
Сулимов обнял Володю; мальчик положил ладошку ему на плечо; Руки, большая и маленькая, ударили клавиатуру, поддерживая и перекликаясь, затеяли песню.
Нелюдимо наше море, -
повёл повествование густой бас.
День и ночь шумит оно, – подложил второй голос дискант.
В роковом его просторе
Много бед погребено.
Федос пожалел, что слушателей мало. Двое, мальчик и старик, в порыве вдохновения слились единым сердцем, сыграли экспромт так, будто долго репетировали.
Там, за далью непогоды
Есть блаженная страна.
Не синеют неба своды,
Не проходит тишина.
Уверенные в существовании дивного края певцы знали место и могли указать!
Нас туда выносят волны, - Встала и бессомненно утвердилась смысловая и эмоциональная точка.
- Будем твёрды мы душой!
Оба, счастливые друг другом, переглянулись: хватит! Всё!
- А смотри ты, - сказал Сулимов, - там гитара! Цирковой трюк покажу тебе, коли получится. Так вот сесть следует, упереться в краюшек стола!
- Чем ты собираешься играть!
- Правой рукой возьму лады, нож в качестве медиатора, знаешь ли. «Не пробуждай воспоминаний...» сделаем сейчас.
- Ух ты! Как получается! – Подхватил подголосок с полутакта Володя, и перевёрнутый инструмент, не вполне отстроенный, ожил и выполнил то, что от него потребовал мастер.
***
Круглое тёплое в ладонь. Ого! Яблоко! Второе! Кто даёт! Есть ли разница? Не сказочная старушонка, и ладно.
В начале учебного года в первой школе всегда раздавали выращенные юннатами яблоки. Всем хватало: и детям, и родителям, и педагогам. Садовник Михалыч прицельно следил, чтоб до срока не отрясли, ночами устанавливалось дежурство старшеклассников, теперь же! Гадам достался урожай сполна. Ничего! Пусть жрут! И не то ещё достанется, дайте срок, вот яблоко съем!»
Витька вцепился зубами в брызнувший сладостью плод, а ногами – в дрожкую гладь согретой солнышком доски. «Босиком, - только теперь отметил, - убьют – всё едино, как. Туда и сапожники разутыми приходят».
***
Ветер показался Мюллеру чёрной удушающей плёнкой. Паутинно тонкие нити воздуха облепили кожу лица, деревянный помост, расшатанный поколениями школяров, ходуном ходит, или так мнится ему.
«Есть время, - думает санитар, - чтобы удрать далеко и скоро; есть автомобиль с заправленным баком, но Воли Господней на то нет. Следует проглотить содержимое тарелки, прежде чем удастся оценить оформление дна.
А ведь все так уверены, что у них нечто есть, и ежеминутна безопасность! Уверенность в будущем – удел глупца. Приходится за волосы тащить себя мыслью, что свыше сил нет испытаний. Чувства, веления плоти с упорством ослов доказывают обратное, и, слушаясь, им веришь. Если же удастся пройти, подняться над неизбежным, убеждаешься в собственных силах, забывая благодарить Подателя сил. В семнадцатой главе Луки сказано: «не десять ли очистились? где же девять? Как они не возвратились воздать славу Богу, кроме сего иноплеменника?» Надо, надо любой ценой в эти самые иноплеменники, а то будет плохо, слишком плохо, гораздо хуже теперешнего».
Корзины с яблоками стоят. Часовым подойти нельзя. Мюллер захватил в согнутую колесом руку десятка полтора, поднёс эсэсманам, малому… И не поблагодарили! Он из-за слепоты, а тем не положено по уставу, но сожрали, не дрогнув.
***
Спросить про яблоки? Нет. Дано молча, значит – слушатели есть. Надо, надо привыкать к молчанию, ведь помощь способна прийти лишь тогда, когда нет опасности, оценить которую Витька бессилен.
Отец Геннадий говорил: «Когда человек сознательно, по смиренномудрию и из-за страха Божия, молчит, тогда глаголят небеса, и Бог открывает истину». А его, Геннадия, Витьке надо слушаться, как никого другого, потому что бывал он в таких переделках, которые вообще непредставимы.
Дохнула холодом вестибюля повернувшаяся на петлях дверь, клацающие, зазвучали шаги.
- Свободны. – Бросил кому-то допрашивавший Витьку немец.
Мюллер козырнул, двинулся в школу.
- Вы куда! – Окликнул его Финк.
- Взять ключ от докторской квартиры, - сказал Мюллер. – Там велосипед. Смена вечером вернёт обратно.
- Садитесь. И вы тоже.
Знакомый захват резинки штанов, привычный тычок в спину. Витька делает несколько шагов, вялыми ногами шарит ступени, спускается с крыльца. Близко разогретый металл – опять машина. Ухватил дверцу, понял, куда лезть. На заднем сиденье разместились трое. Кто? Ни всё ли равно! Машина едет, едет и останавливается.
- Идите, - велит главный – не Витьке. Хлопок двери; двинулись дальше; спустя малое время – стоп – насовсем глохнет мотор. Немцы выходят или кажется, что все вышли? Витька один: «вот бы смыться!» Но хватит! Всё! Нельзя тешить себя несбыточным, иначе вообще развинтишься. Благодарность Господу за минуту без болей – вот основа жизни. Только этим можно удержаться в «вертикальном» положении, лишь это занятие достойно траты сил».
***
До госпитальных ворот триста метров. Мюллер стоит, будто обезглавленный: машина свернула вправо - к оврагу. Шлёпнут? Возможно и так. Только самим-то с какой стати руки марать? Пихнут с откоса, и ползай, если не переломаешься? Больше на правду похоже, но выяснять не следует.
Мюллеру и так ясно: умеют гестаповцы нервы щекотать и очень это занятие любят. Фихтенмаер – полевой офицер, и тот втянулся.
Однако, задерживаться опасно. Финк ничего не делает просто так и Мюллера высадил тут с тем, чтоб «церберы» от ворот донесли, сколько времени он болтался за территорией. Верно это или нет, но эпизод исчерпан, и вряд ли кто-либо из сослуживцев станет выведывать, что в «жёлтом доме» было.
***
Щёлкает замок дверцы: не один Витька был в машине, правильно, что дёргаться не стал.
- Пошёл! – Велит по-немецки знакомый голос: тот, который вторым в допросе участвовал. Витька спускает ноги на землю, встаёт.
- Пошёл! – повторяет немец. Витька вылезает из машины, делает несколько шагов.
- Направо! – Слышится голос позади. – Левее. Поднимайся.
Слава тебе, Господи, крылечко тут, тёплое перильце под руку, а то нервы, будто пружина, покатили на взвод. Чем кончается такое, даже думать нельзя.
- Направо, - повторяет немец дважды. Ещё одна дверь, высоченный порог, и Витька, предположив обвал вниз, прыгает и останавливается посреди хаты, судя по отклику полов и запаху, чрезвычайно старой.
- Ты запомнил? – говорит кому-то другой незнакомый немец по-русски, - бить нелься; пощёчин – нелься; сохранность будешь головой. Ты запомнил?
Молчание ответом, видимо, кивок. Немцы вышли, плотно пристукнув дверь. Витька, тотчас определившись, где окна, где печь, Остался стоять.
- Что же ты, - услышал он женский голос, от которого ну просто всё в нём опустилось. – Пройди, сядь. – Сказала тётка Наталья, Кузьминская жена.
Сам он, судя по словам немца, тоже здесь. Куда шагнуть-то! А ну, «кинет Витька хвост», да на «любезного « хозяина! Лавка под окнами быть должна, и наверняка хворый не на ней валяется.
Семенящими шажками Витька подобрался к скамье, определил: не край тут, доска устойчивая.
- Никак глазы у тебя? – На смерть перепуганным голосом спросила тётка Наталья.
- Вот что, - рявкнул с полка Кузьмин, - Беседы тут разводить мне! В угол. За сундук. Там пусть сидит. Авось, крысы не загложут.
- Зверишься, Митроша, только ведь и сам не заговорённый, - прохрипел откуда-то сверху надтреснутый голос.
- Молчи, рухлядь! Горя ты не видела! Гад это, понимаешь! Гад, каких небо не бачит и земля не держит. Даром, что слепой! Гляди в оба, ни откусил бы чего.
«Рухлядь» заскреблась на печи, забормотала невнятное.
«Оно и лучше за сундук, - обрадовался Витька. - По крайней мере, можно лечь, притихнуть так, чтоб лишний раз не попадаться под руку главе семейства. Крысиные норы? Поссать туда без печалей тихонечко, и дети, может быть, сумеют нечто объяснить втайне от него.
***
Выехав с больничного городка, Финк не повернул направо, а продолжил движение вокруг рощицы к воротам госпиталя. Что за танцы, подумал Фихтенмаер, но спросить не решился. Зато Финк спросил его:
- Каково поведение слепого в машине?
- Истукан. Символ статичности, – Ответил Фихтенмаер. – Даже не попытался понять, один ли он.
- Прекрасно, - сказал Финк. – Подождите меня, став теми же символами.
«Это значит, - догадался Фихтенмаер, - что с переводчиком обсуждать ничего не следует, а может быть, со мной ничего не надо обсуждать переводчику. Макиавелли, чёрт бы его побрал, «разделяй и властвуй!»»
Пыль! Только пыль! Какое безобразие! Пыльный кустарник, пыльные ворота, пыльный, несмотря на возможность нахождения в будке, страж.
- Был тут кто-нибудь после нас? - Осведомился у него Финк.
- Только санитар, которого вы высадили.
- Что он делал?
- Шёл к воротам. Прицельно шёл, даже не оглянулся на вашу машину.
- А ещё кто был?
- Кошка белая. Вот она, поджидает воробьёв, да, как видите, напрасно.
Продолжение:
http://www.stihi.ru/2020/02/19/7803