Весной 1941 года мой муж находился в Литве на действительной службе. Позади были война с белофиннами, ранение. Менее полугода оставалось до возвращения домой. Были расписаны и сочтены все деньки разлуки. Но вот в его письмах появились какие-то недомолвки, скрытая тревога.
Утро двадцать второго июня. Вчера был выпускной вечер в школе, а сегодня первый день моего отпуска. День жаркий, солнечный. Разостлала на травке одеяло и барахтаюсь с ребятишками. А их у меня трое. В них вся жизнь, все счастье, в них будущее...
Вдруг прибегает семилетний Ренар, сын подруги: «Тётя Ксана, война... Гитлер на нас напал». Схватила на руки младшего, побежала к маме, плачу, говорю ей, а она, глупая, и не представляет, что нас ждёт. «Что же ты, доченька, так волнуешья? Не всех же убивают на войне. Вернется твой Васенька, Бог даст».
Только с годами поняла она весь ужас этой войны. Радиоприемники в Ушаках тогда мало кто имел. Мы пошли к нашему завучу П.Ильинскому, слушали заявление Советского правительства, с которым выступил В.М.Молотов.
Быстро менялся привычный распорядок жизни: продовольственные карточки, рытье окопов, ночные дежурства. Напрасно ждала весточки от мужа – её не было. Тревожными были вести с фронта. Ещё в газетах читали оВитебском, Полоцком и других направлениях, а уже гнали скот колхозники из-под Новгорода, Старой Руссы. Вот уже и райцентр Сольцы заняли немцы, значит, уже и папа мой попал в оккупацию.
Пыль по шоссе, мычание измученных, недоенных коров, крики сопровождающих их мужчин и женщин, плач детей – безмерное людское горе катилось на нас с запада.
Мы готовились к беде, как умели: рыли щели, прятали вещи, подумывали об эвакуации. И вот настали дни прощания с Ушаками. В школе вручали трудовые книжки, удостоверения на случай эвакуации. В магазине выдавали продукты на пять дней вперед. Население волновалось. Коренные жители забирали пожитки, детей, запрягали лошадей или мастерили тележки и уходили подальше от шоссе в лес и в соседние деревни. Достаточно были наслышаны от беженцев о зверских расправах фашистов с коммунистами и активистами.
Наши учительские домишки постепенно пустели: кто мог идти – уходили на Тосно (до Ушаков поезда уже не ходили). Мама моя эвакуироваться наотрез отказалась: «Лучше умирать дома, чем ехать неизвестно куда. Кто нас там ждёт?». В страшном смятении и растерянности бродила я по двору и по дорожкам с ребятишками: Славику год и два месяца, Оле – два с половиной года, Олег – на год старше. В школьном здании – госпиталь. Под навесом у сараев трупы умерших солдат. Двери учительских квартир распахнуты настежь. В селе тоже пусто. Кругом тишина, странная, зловещая.
Подходит ко мне начальник госпиталя т. Гусев и спрашивает:
–А вы что, гражданка, здесь делаете? Здесь не сегодня-завтра бой будет.
–А что же мне делать? Эвакуироваться не смогла: ребятишек до Тосно на себе не унести. И мать-старуху не бросить: не хочет она уезжать. А до родственников километров двадцать будет (в действительности же было все сорок).
Этот добрый человек дал в мое распоряжение повозку, запряженную парой лошадей, бойца. Погрузили мы с бойцом самые необходимые пожитки, детишек, маму и поехали. Августовская ночь была теплая и темная, хоть глаз коли. Думала, как-то примут свекор и свекровь невестку с внучатами. Я слушала лепет моих дорогих ребятишек, радовалась, что уезжаем от опасностии не подозревала, что случится дальше.
На рассвете приехали в деревню, где жили родители мужа. Стучу в дверь. Вышла свекровь, страшно побледнела и воскликнула: «Ксана, зачем же ты приехала? Мы сами еще надеемся уехать в Мгу и дальше».
Я поняла, что совершила ошибку, свою первую ошибку на своем пути скитаний по дорогам войны. Хотела повернуть лошадей и уехать обратно, но в этот момент выбежал свекор, стал меня успокаивать, потащил домой ребят, вещи. А мама моя, старушка шестидесяти пяти лет, глухая, болезненная, с тем же бойцом вернулась в Ушаки, получила ещё хлеб по карточкам на пять дней вперёд и притащилась к нам через два дня пешком уже под обстрелом: на плаще были дыры от пуль.
Потянулись страшные дни борьбы за существование.
2. В СЕМЬЕ МУЖА
Живем в стороне от дорог, по которым прошли немцы под Ленинград. Эти места практически оккупированы, но немцев мы пока не видим – и тем счастливы. Заготовляем впрок картошку, капусту, овощи, грибы, ягоды. Семья собралась большая: свекор, свекровь, бабушка (мать свекрови), золовушка, да я с тремя детьми и с матерью. У них были корова, свинья, овцы, куры. Всю эту живность тоже потом пришлось прирезать на еду и попрятать в снег, чтобы немцы не отобрали, но это уже позднее, зимой. А пока настоящего голода еще не было, но страшило будущее, и с непривычки смущало почти полное отсутствие хлеба.
В хлопотах по хозяйству и встречах с выходящими из окружения воинами проходит очередной осенний день. Тянутся бойцы из-под Вырицы, из-под деревни Мина, истощённые, оборванные, многие израненные. Много дней они скитались в лесу, питались грибами да ягодами, а теперь пробираются к своим, надеются перейти линию фронта.
Зашли как-то чернобородый майор А. Жуков, а с ним политрук (фамилию забыла). Хотели пробиться к Синявину через Ушаки, Шапки и т.д. Долго расспрашивали у меня дорогу до Ушаков. Пошли, но через несколько дней вернулись: сильная охрана у немцев в районе Московского шоссе и Октябрьской железной дороги.
А.Жуков и политрук не растерялись: переоделись в наскоро подогнанную им по росту гражданскую одежду, заручились где-то справками на имя рабочих леспромхоза и пошли искать партизан. Это им удалось. Они партизанили, а потом добрались до своей части. Только в последний день пребывания их в нашем доме произошел досадный случай, доставивший, вероятно, впоследствии много огорчений товарищу Жукову. А произошло следующее: Сидят Жуков и политрук, что-то доделывают в своей одежде. Вдруг вбегает моя свекровь, лицо белее мела, и кричит: «Ребята, спасайтесь, немцы!». Они тотчас напяливают свою одежду, хватают котелки и бегут в лес. Перед этим Анатолий Григорьевич вынул бумажник (там, оказывается, были документы, партбилет, фотография семьи) и говорит свекрови: «Мамаша, спрячьте понадежнее».
И мамаша спрятала... Настолько надежно, что потом мы все до самой весны искали и не нашли. Она забыла, да так и не могла вспомнить, куда дела. Много раз, рискуя жизнью, прибегал потом Жуков из леса, сам искал, мы искали везде, но увы... Весной 1942 года мы покинули этот дом, в ту же осень свекровь умерла, а после войны дом сгорел. Жуков разыскал мой адрес в 1944 году, по его просьбе я подтвердила письменно, как все это было, заверила в нашей школьной парторганизации и отослала ему это письмо. Потом он очень благодарил меня и писал, что я очень помогла ему.
В доме мы были нахлебниками, и вот мама решила идти пешком по оккупированной местности к своему мужу в деревню Видони Новгородской области. Я была в отчаянии: кто знает, что там творится, жив ли отец? К тому же мама не знала дороги, была глуховата, мне казалось, что первый немецкий патруль может еёе пристрелить. И всё же она пошла... Проводили мы ее со свёкром километров за десять, дальше она пошла одна – впереди было двести километров опасного пути… Мыслями я следовала за нею, а свёкор, завидев потом на улице какую-нибудь старушонку, восклицал: «Никак баба Ирина вернулась!». Но не такой был характер у моей матери. Она дошла.
Стали и в нашу глухую деревушку заглядывать немцы, а потом и совсем поселилась здесь заготовительная команда: сено для лошадей по лесам собирали, искали колхозные стога Но первыми пришли каратели, сытые, мордастые, в зёленых с разводами плащ-накидках. Громко топали, заглядывали в подвал, штыками протыкали сено во дворе. В соседней деревне застигли врасплох партизан, студентов института им. Лесгафта. Те, еще неопытные, как раз обедать расположились в здании школы. Несколько человек погибло, остальные скрылись в лесу. Раненую девушку Марусю женщины спрятали в тёплой бане, а около неё всю ночь напролёт, пытаясь хоть чем-то помочь, просидел паренек. К утру Маруся умерла, а парень ушел в лес. Погибших ребят крестьяне схоронили на кладбище.
В парадной половине дома поселились немецкий обер-лейтенант с денщиком, а мы все стали жить вместе в задней избе. Я работала по хозяйству, ездила с санками в лес за дровами, носила с речки вод для семьи, для немцев и для «фрау» денщика, которую он привёз себе из Павловска. Глупенькая «Марихен», бывшая работница какой-то фабрики не то в Пушкине, не то в Ленинграде, кажется, всерьез думала, что она жена «пана Залесского» и что он возьмет её с собой в Германию.
Трудно, очень трудно было тогда, Самым близким мне по душе человеком была бабушка Анна, мать свекрови. Она и поддержала меня лаской и советами.
3. ЗА ХЛЕБОМ В ВИДОНИ
Узнав, что мои родители живы, относительно сыты, имеют крышу над головой, что добраться до них человеку под силу, я стала просить свёкра, чтобы он оборудовал санки, в которых я могла бы везти троих детей и самое необходимое для них. Но свёкор воспротивился: «Не пущу я тебя. Замерзнут дети».
И все-таки я шагаю по дороге в Видони. Маршрут себе вычертила с карты, которую дал посмотреть денщик; «аусвайс» (пропуск) у меня был – всем выдали. Суровая морозная зима. Январь 1942 года. Идёшь по родной земле, занятой врагом. Деревни на пути в основном глухие, большие перелески между ними – это мешало немцам развернуться там вовсю. Но на больших дорогах видны следы их хозяйничанья. Ранним утром видишь такую родную, с детства знакомую картину: струйки дыма из труб, вьющуюся в снегу тропинку, «журавль» над колодцем. И вдруг... такая нелепая, черная, страшная своей дисгармоние с окружающим фигура немца. Зачем он здесь? Что ему надо? Или вглядишься в следы на тропинке и видишь – чужие они. Почему они топчут родную землю? Выходишь за деревню и видишь, что ты не одинока. В том же направлении тянутся люди с саночками, ребятишками, с убогим скарбом. А ты-то почему одна? Эх, напрасно! А навстречу другие люди, тоже с саночками, на них мешки с зерном и мукой. Первые уходят из голодной прифронтовой полосы со всей семьей; вторые выменяли кое-что за лучшие вещи и везут голодающей семье. Кто из них более разумен? Кто лучше предвидит ход событий? Не поймёшь…
Но вот надвигается вечер, быстро темнеет в поле и в лесу – пора на ночлег. Думаете, это так просто: постучал в окно и тебя примут? Нет, надо сначала разыскать старосту, он и определит, где переночевать. Спасибо, люди добрые не только пускали охотно, но ещё и делились щами, горячей картошкой, кипятком, домашним теплом.
На одиннадцатый день путешествия я добралась до родного порога. Обменять взятые с собой вещи на хлеб не удавалось: слишком много приходило к ним людей, менявших лучшие свои вещи. Соседка подсказала: «Пройдите вы с матерью по деревне и попросите милостыню. Никто не откажет». Стыдно было, но делать нечего – пошли мы с мамой. Один блюдце муки вынесет, другой кружку зерна, третий ломоть хлеба или кусок жмыха. Спасибо им, дорогим землякам!
Дядя Ваня, муж покойной тетки – сестры отца, дал порядочно зерна. Старшие сыновья его в 1941 году ушли на фронт, а семнадцатилетний Костя оставался с отцом. Оба они помогали партизанам, которые часто наведывались сюда. По чьему-то доносу Костю схватили и расстреляли. Остался старик один. Рассказав мне о гибели сына, он завел патефон, поставил любимую Костину пластинку и горько плакал навзрыд, слушая незабываемые слова: «Спят курганы темные». Вечером дядя сказал мне: «Доченька, если ночью будет что-либо не так, ты не пугайся». И вот ночью сначала он долго разговаривал с Костей, глядя на его фотографию, а потом уткнулся в висящее на стене Костино пальто и плакал, пока не стало светать. Тогда он занялся по хозяйству. Впоследствии дядя Ваня ушел к партизанам и погиб от фашистской пули.
Отец сделал мне добротные саночки, и потащила я своим детям собранные продукты, около четырех пудов муки и сухарей.Увы, обратный путь не был таким удачным. Мои злокючения начались с того, что в одной деревне немец сдернул с моих ног добротные мужнины валенки и взамен выбросил два рваных, разных по размеру и цвету. Встречные крестьяне, с которыми я поделилась своим горем, сказали, что этот немец поступил ещё благородно по сравнению с другими. Рваным валенком я натерла ногу, началось рожистое воспаление. А идти-то надо... Не одна я тащилась с саночками: многие ездили, вернее, ходили тогда в глубокий тыл менять свои вещи на продукты, на хлеб. В одной деревне немцы отобрали наши «аусвайсы», выдали какие-то бумажки, написанные от руки. Загнали ночевать всех в один дом. Жуткая это была ночь: никто не спал, боялись, что немцы нас сожгут или расстреляют. Но им, видно, было не до нас. Утром мы обнаружили, что немцы из деревни ушли.
Движемся дальше лесом и вдруг встречаем поистине трех богатырей верхом на конях, в белых полушубках, с красными звездочками на ушанках. Трудно передать чувство радости, которое нами владело тогда.
"Далеко ли немцы?" – спрашивают. Приходим в деревню: в каждом доме советские солдаты. Всю ночь я читала газеты: ведь чуть ли не полгода мы были в полном неведении о ходе войны.
Эта радостная памятная встреча произошла 6 февраля 1942 года, в день моего рождения. Мне исполнилось 27 лет. На другой день шли по освобожденной земле. Временами лес и дорогу обстреливали фашистские самолеты. Тогда мы падали в канаву и зарывались в снег, так было страшно на первых порах. Эта мука длилась три дня. Подходим к полю перед Большим Ёглино и видим наших погибших солдат. Лежат ребятушки в белых маскхалатах головушками вперёд, к Ёглину. Много их полегло в бою за эту небольшую деревушку. Да и не надолго удалось её взять.
4. НА ПЕРЕДНЕМ КРАЕ
Вхожу в дом и вижу: сидит мой свёкор-батюшка с военными за столом, перед ними стоит чугунок с картошкой, хлеб, огурцы. Дети мои и свекровь с золовкой и бабушкой, оказывается, сидят в овощехранилище, спасаются от обстрела. Так всей деревней и просидели в земле около двух месяцев. Устали от темноты и сырости.
Однажды ночью лежу и слышу, приехал нарочный и будит комиссара: «В Дубовике фашисты штаб разбомбили». После этого сообщения мы снова ушли в овощехранилище. А наши военные не забывали нас: посылали через свёкра ребятишкам сахару и сухарей от своего скромного пайка.
Наконец, сидеть в земле, в сырости, одетыми, укутанными не стало сил. Решили истопить баню и снова перебраться домой. К этому времени снаряд угодил в стенку, около которой стояла наша кровать. Хорошо, что нас там не было.
А время идёт. Теперь мы читаем газеты, в курсе событий. Знаем о разгроме немцев под Москвой, о подвиге Зои... Всё это вселяет надежду, бодрость, сулит победу.
Наступил апрель 1942 года. Наши стали понемногу отходить – в районе Мясного Бора замыкалось постепенно кольцо немецкого окружения. Оставался еще коридор через лес и болото, связывающий нас с побережьем Волхова, с основными силами. Поступила команда эвакуировать население. С подводой, которая подвозила снаряды, я вывезла ребят до Финской Горки, а потом многосемейных грузили на платформы узкоколейки и везли дальше, через Кересть, лесом к Мясному Бору.
5. МЯСНОЙ БОР
К тому времени, когда мы въехали в лес, километрах в трех от Сенной Керести, кольцо окружения замкнулось, дорогу-узкоколейку немцы разбили снарядами. Потянулись страшные дни окружения. Женщины с детьми, старики, раненые солдаты очутились в безнадежном положении. Не было пищи. Мы выкапывали зарытых ранее лошадей, отрубали мясо и варили, пекли лепешки из листьев, пили болотную воду. Дожди нас поливали, комары кусали, немцы обстреливали. Сначала с самолетов солдатам сбрасывали немного продуктов, и они, как могли, делились с нами. Потом немцы заняли ту поляну, на которую можно было что-либо сбросить, помощь продовольствием прекратилась. Люди опухали от голода, умирали от ран и истощения. Мои ребята и я тоже опухли, ждали смерти.
22 июня 1942 года – страшная годовщина начала войны. Во второй половине дня немцы начали интенсивно бить по нашему расположению. Загорелись платформы с медикаментами, рвались бутылки, лес около них загорался. Я перетащила своих ребят на маленькую полянку, обложила их подушками, одеялами, сама села около них и при каждом разрыве падала на них, прикрывая своим телом.
Вдруг удар, и огонь, и разрыв...
Боль ужасная грудь пронизала,
И в ногах у малюток своих
Я без чувства на землю упала.
Привела меня в сознание одна милая старая женщина, бабушка двоих детей. Она вливала мне в рот воду, вода лилась на грудь, я очнулась... Первая мысль о детях. Оказалось, они живы. Позднее обнаружила, что старший ранен в бедро. Снова я потеряла сознание и очнулась только утром… Никогда не забуду этой радости возвращения к жизни. Вижу лес, стволы и верхушки сосен, особенно яркие в лучах восходящего солнца, и думаю: «Какое счастье жить».
И потащились по узкоколейке раненые солдаты: кто с палочкой, кто ползком, кто сидит, раны перебинтовывает. На поляне речка. Захотели обмыться. Ведь шесть недель в одежде, в грязи! Когда я разделась, моя спутница посчитала мои раны -- семь их оказалось. Самые опасные — в крестцовой области позвоночника, около сердца, да еще на правой ноге вена перебита. Начались у нас болезни. Лежим, хоть почти не в состоянии. Вдруг слышу мужской голос, говорит по-русски, вижу – стоит мужчина в немецкой форме. «Как же вы, милейшая, дошли до такой жизни? Ведь муж-то не меньше, чем комиссаром, видно, был, вон шуба-то на вас какая» (шубу я за собой таскала, детей ею прикрывала).
–Да нет, – говорю, – мой муж агроном, а в армии рядовым служит.
–Видно, неплохо вам жилось при Советской власти.
–Неплохо, – говорю.
–Ну, ничего, сейчас вас подберут, покормят, а там видно будет.
Пришли наши солдаты (пленные) с носилками, снесли нас всех в одно место, в сарай, дали немного хлеба и чай травяной. В сарае жуткая духота, стоны раненых женщин и стариков, желудочные боли и по-прежнему голод, голод...
Однажды вечером самый мой маленький, Славушка, всё тянул ручонку и просил: «Дай, дай, дай». Я уговаривала: «Подожди, сыночек, завтра немцы дадут чего-нибудь». А он опять своё. Я ему: «Спи, Славка, спи». Утром дали нам по куску хлеба. Бужу ребятишек. Двое поднялись, а Славик не встаёт. Склонились к нему, а он еще тёпленький, но жизнь улетела... Помог мне дядя Семён схоронить его: в старой воронке разгребли руками песок и зарыли моего Славушку.
Там ночною порой на полянке лесной
Мой малютка навеки почил...
Спит в глубокой воронке мой сын дорогой
А вокруг ни крестов, ни могил.
Не в нарядном гробу, украшая венком,
Опускала любимца в могилу,
Только черным большим завернула платком
И родимой землею укрыла.
6. ЛУЖСКИЙ ЛАГЕРЬ
Плакать было некогда: подъехали машины, и нас повезли в Рогавку. Там снова поместили в каком-то сарае, на опилках. Детей от нас отделили. Через несколько дней несут нас, хворых, в вагоны, везут в Лугу. Там поместили в лагерь. Все как положено: высокая ограда из колючей проволоки, вышки по углам, часовые. А там за проволокой, с одной стороны река, с другой – сосновый бор; там, за проволокой, свобода.
Детей поселили отдельно, в домике рядом. Выглядели они все ужасно: тощие, с тупым выражением лиц, распухшие суставы...
Сначала я не могла ходить, только лежала на нарах.Болели раны, остались кожа да кости. К нам приходили наши же пленные – врач и медсестры. Они помещались в другой части лагеря, но иногда их к нам пускали. Они поили нас слабым раствором марганцовки, промывали риванолом раны, заклеивали их лейкопластырем. Я была настолько маленькой и худенькой, что врач принимал меня за мальчика-подростка (волосы были острижены) и удивлялся моей стыдливости, пока я не объяснила ему, что я женщина, мать троих детей. Кормили нас щами из самых грубых листьев капусты, давали немного хлеба, иногда искусственного меду. Еду и чай приносили наши пленные солдаты. Среди них, случайно разговорившись, я обнаружила своего земляка. Его родина была в девяти киллометрах от деревни, где жили мои родители. Жалея меня, он иногда ухитрялся подсунуть мне в щи кусок потрохов. Вдруг я заметила, что начинаю опухать вторично. Это вызвало чувство такой безнадежности, что я уже готовилась к смерти. К тому же меня продуло сквозняками, и я так кашляла, что мои соседки по нарам плохо спали ночью. И вот одна из них, мать, похоронившая за войну семерых детей, говорит своим подругам: «Бабы, завтра нам выдадут по пайке мёду. Хоть он и искусственный, но что-то в нём есть. Давайте отдадим свой мед Ксении. Пусть она пропотеет, как следует». Женщины согласились. И действительно, мед помог. Наутро соседки увидели прежнюю женщину-подростка, опухоли не стало. С этого дня дело пошло на выздоровление. Я уже была в состоянии навещать своих детей, подолгу гуляла с ними на песке около их домика. Олег заметно окреп, хотя рана в бедре гноилась. А Оленька на глазах угасала. Была она очень печальна и напоминала мне Марусю из повести Короленко «Дети подземелья». Она уже не ходила, я её выносила и клала на песок. По телу у нее пошли пятна, которые потом стали мокнуть. «Я не хочу умирать, хочу к деду Алексею и бабе Ирине», – шептала она. Я всё обещала ей и Олегу, что мы вернемся оттуда и уйдем к моим родителям.
Однажды полицейские погнали нас в баню. Мне так не хотелось идти, будто сердце чувствовало недоброе. Только я вернулась – прибегает девушка-нянечка и говорит: «Я за Вами приходила, но Вас не было. Ваша девочка умерла».
И, не веря глазам, в ослабевших руках
Я голубку родную держала,
И искала ответа в застывших чертах,
И немые уста целовала.
Но лежишь неподвижно, голубка моя,
Чуть прикрыты, не дрогнут ресницы.
Взглядом глаз голубых не согреешь меня
И не встанешь играть и резвиться.
Только горсточки три нашей русской земли
Я, прощаясь, тебе положила.
И чужие тебя на кладбище свезли,
И твою не найти мне могилу.
Подошли пленные солдаты. «Не надо плакать, – говорил один, –
примет и твою девочку сосновый бор. Больше тысячи наших бойцов принял он за минувшую зиму». «А у меня жена и четверо детей в Ленинграде остались. Тоже, поди, в живых уж нет», – пожаловался другой. Такое было странное утешение и сочувствие. А все же от их горьких и тёплых слов легче стало.
В лагере я встретила учительницу, с которой вместе учились в институте. Мы поговорили, она обещала добиться посещений, принести мне и сыну что-либо из пищи, дать знать родителям. Слово она не сдержала. Думаю, что это сделать было невозможно. Потом я слышала, будто в её дом попала бомба или снаряд, и вся семья погибла.
В конце августа 1942 года немцы погрузили нас снова в телячьи вагоны и повезли. На станции Батецкая состав загнали в тупик. Ждём отправки. Смотрю, немец наклеивает на вагоны бумажки с надписью: «Луга - Рогавка, через Батецкую, Новгород». Значит, нас везут туда же, откуда взяли, в разбитые, разорённые места. Что ждет нас там? Голод, холод, смерть?
7. ПОБЕГ
И я решилась. Я должна спасти единственного оставшегося в живых сына и сама выжить, ради него, ради стариков-родителей, ради того, чтобы увидеть мужа. Наивная душа! Я все еще верила, что он жив. Потихоньку, будто бы по нужде (в вагонах уборных не было) ушли мы с Олегом в лесок, а потом на проселочную дорогу, да всё дальше и дальше в сторону от Батецкой. «Олеженька, когда устанешь, скажи. Я тебя понесу». Прошли километр или полтора. – «Мама, я устал». На руках нести его не в силах. Привязываю полотенцем к спине. А спина-то в ранах, обдирает он раны своим телом. Падаем в траву и засыпаем. Просыпаемся, потихоньку бредём дальше. А вокруг такая красота, какой мы не видели с начала войны. И люди. Что за чудесные люди встречались нам на пути! В первый день проголодавшиеся зашли в одну избушку. Стыдно просить еды, прошу попить. А женщина, взглянув на нас, говорит: «Вы, наверно, не пить, а поесть хотите». И кормит нас вкусными щами.
Боялась очень я встретить на пути немцев или полицаев. Ведь хранился у меня паспорт, а в нём записано: «Эвакуируется в советский тыл, в Красноярский край». Думаю: найдут, отправят в комендатуру. А дальше что? Опять лагерь?
Идем полем, приблтжаемся к лесочку – навстречу лошадь, запряженная в двуколку, а в ней мужчина, молодой еще. Проехал мимо, остановил лошадь, кричит: – «Гражданка, подойди ко мне» – «Пропала»,- думаю. А он: – Парень-то у тебя, видно, голодный, да и сама, тоже, а я домой еду». И протягтвает мне ржаную лепешку, всю пропитанную маслом. Поблагодарила его да слезами еще просолила эту лепешку. Вкуснее мы в жизни ничего не ели.
В одном месте – догнала нас компания женщин, с работы шли, так они мне сына километра три на руках несли. А однажды старушка подала нам в окно целую кастрюлю молока. Выпить нам было не под силу, а оставлять жалко, так она дала бутылку, в которую мы перелили остатки молока и взяли с собой.
На девятый день пути, когда до родной деревни Видони оставалось двадцать километров, хозяева, у которых остановились ночевать, говорят нам: «Что вы потащитесь в такую даль. Вы и так устали и мальчишку замучили. В следующую ночь видонские мужики привезут молоко немцам на ферму, с ними и поедете». Так мы и сделали, прожили у этих гостеприимных людей ночь, день, а следующей ночью разбудил нас хозяин: – «Приехали ваши». Подхожу к телеге и вижу – стоит дядя Володя Суслов, наш ближний сосед.
– Здравствуйте, дядя Володя.
– Здравствуй. А ты кто такая?
– Ксана Деянова.
– Иди ты... Ксану я знаю, молодая, ещё девчонка. А ты ведь старушня. Ты посмотри, на кого ты похожа, а еще за Ксану себя выдаёшь. Говори, чего тебе надо?
– Дядя Володя, довезите нас до Видонь.
– Не знаю. Вот погоди, придёт Микола, коли узнает тебя, так довезем.
Пришел Гришин Николай, молодой мужчина, немного постарше меня. В школу вместе ходили. Тот не столько узнал, сколько поверил, что это я. Разостлал он на телеге сено, уложил нас с Олегом, угостил лепешками с картофельной начинкой и повез к родному дому. Всю дорогу Олежка спал, я рассказывала Николаю о своей трудной судьбе, а он только охал да вздыхал. В заключение он подытожил: «Да, Ксана, если хоть десятая доля того, что ты рассказываешь, правда, так и то досталось тебе».
Теперь уж нет в живых ни дяди Вани, ни Николая, а я до сих пор вспоминаю их добрым словом.
8. У РОДИТЕЛЕЙ
Приехали. Заходим в нашу старенькую избушку. Мама подметает пол у самого порога. Тихонько ударяю её по спине (она плохо слышала в старости). Смотрит отчуждённо, испуганно. Вдруг: «Доченька, Ксаночка, неужели это ты?»
– Я, мама.
– А это кто же с тобой?
– Олег.
– Где же другие деточки?
– Мама, милая моя, я их похоронила.
И обе заплакали, обнявшись. Прибежал отец. Старенький, абсолютно глухой. Схватился за голову в отчаянии, читая мои строки о детях, о пережитом. Набежали соседки, каждая несёт что-то съестное. Усадили меня и Олега за стол, плачут. У каждой свое горе, тоска беспросветная.
Первое время мы с Олегом ели без конца, даже ночью вставали. Потом этот непрерывный голод прошёл. Стали полнеть, крепнуть. У Олега закрылась рана, у меня некоторые тоже закрылись, остались только раны в позвоночнике и в ноге. Рана в позвоночнике зажила через три с половиной года: два осколка вышли сами. Рана в ноге тоже зажила, но впоследствии дала осложнение – тромбофлебит. Еще остались осколки где-то в мягких тканях груди. Смерть близких до конца осознаешь как-то не сразу. И сама не знаю, почему, стала искать утешения в стихах. Было в них много отчаяния, тоски о погибших детях, о прошлой мирной жизни, о муже, о нашей молодой любви. Вечерами у соседки, тети Шуры, собирались женщины, пряли лён. Я тоже пряла. Иногда в деревню приезжали на отдых немцы, но это было редко: боялись они забираться далеко от дорог. Помню только, что в феврале 1943 года они разогнали беседу, на которую собрались девушки: мол, нужно соблюдать траур по погибшим под Сталинградом немецким солдатам.
Это известие придало нам силы. Пришла весна, а за ней и лето 1943 года. Мы с мамой занимались хозяйством: сажали огород, косили, даже ржи немного вырастили и собрали – ведь надо было кормиться. У родителей была и корова – это большое подспорье. Жили в деревне две сестры Голоуховы: Мария и Анна – обе врачи. Я к ним иногда заходила. Говорили о партизанах, которые все чаще давали знать о себе. Сидим однажды, я и говорю: «Хоть бы одним глазком взглянуть на партизан». Вдруг слышим – стрельба на улице, видим – трое в ватниках с автоматами отстреливаются от немцев и отступают к лесу. «Вот, – говорит Анна Васильевна, – это то, что вы хотели увидеть». Я уже тогда поняла, что сёстры знают больше, чем говорят.
Когда прошёл слух, что немцы будут всё молодое население угонять в Германию, они мне дали справку об инвалидности второй группы. Приехала специальная комиссия. Пошла и я в здание школы. И вдруг ещё одна удивительная встреча. За стойкой сидят за столами немцы-офицеры. Около каждого девушка переводчица. Одна из них обращается ко мне и говорит: «Здравствуйте, я вас знаю». – «Я вас не помню», - отвечаю ей. – «Ну как же. Мы с вами вместе работали в школе в Ушаках". – «Нина Васильевна?" – «Да».
Коротко поведав мне, что её привело в переводчицы, она берёт мои документы и сообщает офицеру, что я её коллега, что я инвалид второй группы и т.д. Так меня миновала угроза отправки в Германию. Впрочем, из нашей деревни никого не удалось угнать фашистам – все вовремя ушли – и стар , и млад в лесной лагерь к партизанам. Но я часто думала о том, скольким же людям помогла, наверное, на своём нелёгком пути эта переводчица, Нина Васильевна. Вскоре после войны я случайно встретила её в Ленинграде: она работала тогда инструктором физкультуры в одном из городов нашей области.
9. ПАРТИЗАНЫ
Зимой и весной 1943 года в нашу деревню частенько приезжали на отдых фашистские войска. Но в середине лета наезды прекратились – боялись партизан. Зато слухи о партизанах один отраднее другого: там перепилили деревянные мосты, там подорвали машины на шоссе, на железной дороге отбили эшелон с людьми, на лесном проселке возы с зерном, направляемые к немцам, свернули в лес, а возчикам выдали расписку, что зерно приняли партизаны. По ночам иногда они действительно появлялись в некоторых домах. Жители, особенно староста, который был связан с партизанами, чувствовали себя буквально на острие ножа, так как наряду с партизанами действовали и лжепартизаны, власовцы, одетые под партизан. Поди разберись в них, кто друг, а кто враг.
Однажды вечером постучали и к нам. Я открыла, вижу – стоят двое мужчин и девушка, в ватниках, с оружием. Пояснений не требовалось. Пригласила войт и выразила сожаление, что, кроме молока и картошки, нечем с ними поделиться. «Мы к вам не за этим пришли», - говорит старший. А девушка продолжает: «Говорят, вы пишите стихи. Почитайте их нам».«Но ведь мои стихи сугубо личного характера, вроде даже пессимистические..» И я читаю свои стихотворения одно за другим. И вот вижу, как у старшего из товарищей ползёт по щеке слеза. Он ленинградец. В блокаде осталась семья. «Уж если меня тронули ваши стихи, - говорит он, - значит, они нужны». Задумались, затуманились слезами глаза Дуси Черенцовой и Раджила Высоконова. Мы расстались, договорившись о встрече на завтра.
И вот я в редакции. Беседую с редактором газеты 5-й партизанской бригады Абрамовым Михаилом Георгиевичем. Так я стала частицей 5-й партизанской бригады, командиром которой был Герой Советского Союза Константин Дионисович Карицкий.
Помню один день в Видонях. В просторной избе Анны Балиной много народу: мужчины и женщины, старики и подростки. Рядом представитель «Большой Земли». Он зачитывает текст письма в Центральный комитет партии. Содержание письма, сколько мне помниться, сводилось к следующему: жители нескольких районов Ленинградской, Новгородской, Псковской областей объявляли эти районы партизанским краем, клялись мстить фашистам до полной победы. Письмо заканчивалось словами: «Смерть немецким оккупантам» и множеством подписей.
Дальнейшие события развивались молниеносно. Мы уже слышали от партизан о том, как расправились фашисты с жителями станции Мшинская, отказавшимися ехать в немецкую неволю, как пострадали жители Большой Горушки, Сторонья и других деревень. Фашисты видели большую угрозу для себя со стороны партизан, поддерживаемых поголовно всем народом. Против партизан они бросили технику, даже танки. Население уходило в лес, к партизанам; все, кто мог, брались за оружие, кто не мог – старался помочь сражающимся другими способами.
Мне помнится, что бой за Видони начался как раз седьмого ноября. Партизаны стойко держали оборону. Тогда немцы стали бить по деревне зажигательными бомбами. Стоя в трёх километрах на лесной опушке, мы видели, как вспыхивали одна за другой соломенные крыши, как заиграло всеми цветами радуги пламя на крашеной деревянной церкви. Появились немцы. С просмоленными факелами перебегали они от дома к дому и поджигали их. Это я знаю от моей мамы, которая раньше уверяла меня, что всё, что говорят, – пропаганда, что немцы такие же люди... Она отказалась уйти в лесной лагерь, по её просьбе я вырыла ей «щель» в саду, где она спасалась от пуль и «зажигалок». Когда стрельба утихла, она вылезла из своей норы и наблюдала за поведением фашистов. И вот трое около нашего жилища. Старая женщина, ещё верящая в добро, умоляет их пощадить её избу, даже падает перед ними на колени. Тогда один из них ткнул ей в голову горящим факелом, на ней загорелись платок, волосы. Зарыдала она. Изба уже пылала, как факел.
Когда немцы уехали, и пламя немного утихло, мама решила пройти по деревне: нельзя ли что-либо спасти. Видит – школа стоит целёхонькая. Крыша на ней железная, и немцы решили поджечь ее изнутри. Входит мама в школу. Смотрит: парты в кучу сложены и тлеют потихоньку. Она не растерялась: тазом носила грязь, воду, лепила по горящим местам. И потушила. Все жители впоследствии очень благодарили мою мать и весной, вернувшись на родное пепелище, поселились в школе и жили там, пока не построили свои бункеры.
Надо признаться, маме моей повезло, что она осталась жива. Во время этого налета на Видони враги сожгли живьем Марфу Лукину 75 лет, Степаниду Родионову 90 лет, расстреляли Дарью Колонистову 60 лет, больного Александра Петрова 60 лет и его сыновей 14 и 15 лет: труп Александра Петрова бросили в колодец, и обнаружили его жители только через много месяцев.
Лесной лагерь продолжал жить прежней жизнью: одни ходили на задания, другие готовили материал, третьи обеспечивали продовольствием, четвертые шили рукавицы и другое снаряжение. Я как реликвию берегу мамину швейную машинку, которую мама прозвала «партизанкой».
Вспоминаю, как отметили на одном участке бригады День Конституции. Приехал за мной на лошадке наш дальний родственник Федя Минин. Жил он в деревне Захонье. Вся его семья (жена два сына и дочь) активно участвовала в партизанском движении.
– Поедем, Ксана, к нам, погостишь немного. Неизвестно, увидимся ли еще. Уговорил он меня, собрались и поехали. Въезжаем в деревню – на одном из зданий лозунг: «Смерть немецким оккупантам!» – белым по красному. Вечером собрались в клубе. Был доклад о международном положении, о положении на фронтах. Потом танцы... Узнав, что я та самая Ксения, ребята попросили меня прочитать стихи…
В это время чаще стали прилетать к нам самолеты. На одном из них лечу и я. Последние взмахи рук... Мы с сыном забираемся в люк самолета У-2, люк закрывают снаружи. Отрываемся от земли – впервые в жизни.
Спасибо вам, родители, земляки, друзья. Спасибо вам партизаны.
Где вы, дорогие мои? Все ли живы?
10. НА БОЛЬШОЙ ЗЕМЛЕ
Когда мы очутились на Большой Земле, уже в Хвойной, и я встретилась с поэтом Иваном Виноградовым, первое, что мне хотелось сделать – выразить стихами это беспредельное чувство благодарности. И я написала стихотворение о партизанах. Оно было напечатано в газетах «Ленинградский партизан» и «За Советскую Родину» вместе со стихотворением «Дума о Ленине» и другими. Позднее вышел сборник произведений партизанских поэтов.
Несколько слов о полете. Летели через линию фронта. Иногда слышали (а может, казалось), как бьют зенитки, и тогда я говорила сыну:
– Боишься?
– Боюсь.
– Давай петь.
И мы пели: «Расцветали яблони и груши», «Броня крепка» и любимую песню мужа «В последний бой, за вечный мир лети, стальная эскадрилья». От песен становилось легче. Скоро самолеты приземлились в Александровке, недалеко от Малой Вишеры. Там мы провели день, любуясь, как маршируют ребята под торжественные слова «Идет война народная...».
На следующую ночь мы летели в Хвойную уже над свободной землей. С нами летели раненые, в их числе женщина из Большой Горушки. Она рассказала нам страшную историю этой деревни. Немцы согнали её жителей в поле, расстреляли, закидали соломой и подожгли. Она и еще несколько человек оказались живыми и уползли в лес.
В Хвойной мы отдыхали в течение двух недель. Так как рана моя на позвоночнике оставалась открытой, меня направили в госпиталь в Окуловку. Олега я оставила у родственников на станции Краснёнка. В госпитале я познакомилась с чудесной женщиной – медсестрой Тасей Григорьевой, кавалером орденов Славы. Ей я посвятила стихотворение «Сестра», напечатанное позднее в нашей районной газете «Ленинское Знамя».
Рентген обнаружил два осколка в области позвоночника, удалять которые в военной обстановке было опасно. Так меня и выписали с осколками и открытой раной. А мои родные в Краснёнке горевали, буду ли я жива после операции, и решили, в случае чего, усыновить Олега.
После госпиталя я получила командировочное предписание явиться в Ленинград в штаб партизанского движения. Но вот горе: сына Олега в командировку не вписывают, так как нет ещё указаний возвращаться в Ленинград с детьми. А пока едем с ним долго и далеко, кружным путём: из Малой Вишеры в Окуловку, Неболчи, Тихвин. Везде пересадки, остановки, проверка документов. И вот Волховстрой. Последняя пересадка. Приехали поздно вечером. Сидим сутки, ждём. Рядом со мной – старик, ленинградский профессор (фамилию не помню).
«Вас с ребёнком в Ленинград не пустят», – говорит. «Давайте так: пусть Олег обнимет меня за шею, а я закрою его своим пальто и пронесу в вагон его и ваш чемодан, а вы пойдете со своим рюкзаком и моей корзиной».
И вот мы в вагоне. Олега на время спрятали под скамейку. Едем дальше. Теперь Олег смотрит в окно – дорога по берегу Ладоги. Вдруг идет опергруппа. Спрашивают: «Кто везёт ребенка в Ленинград?» - «Я» - «Ваши документы». - Отдаю. Взяли. Унесли. Через некоторое время вызывают в служебное купе. Я рассказываю свою печальную историю. Наконец, старший отдаёт мне документы: «Молодец, мать, так и дальше действуй».
11. И СНОВА УШАКИ
В Ленинграде я встретилась с поэтом Дмитрием Уксусовым. Мы знали друг друга ещё до войны по стихам, которые оба печатали в «Ленинском знамени». Уксусов предложил мне поехать с ним в Новгород для работы в газете «Новгородская правда». Это очень интересно, это была ведь вторая моя мечта с детства; на первом месте – работа учителя.
Но вот судьба ведёт меня в Ушаки, такие дорогие по счастливым предвоенным годам. В отделе учебных заведений кто-то робко трогает меня за плечи. Оглянувшись, вижу Анну Матвеевну Арсеньеву, бывшего завхоза нашей школы. «Едем в Ушаки, - говорит она. - Я там была. Надо восстанавливать 26-ю школу».
И вот Московский вокзал, 4 марта 1944 года.
С легким шумом тронулись вагоны,
Мимо окон промелькнул вокзал...
И любое сердце болью тронет,
Что моим представилось глазам.
Подхожу к окну на полустанке,
Боль в груди, а в сердце горечь слёз :
Где цвела веселая Славянка –
Остовы обугленных берёз.
С болью вижу Колпино разбитым.
Прежний облик трудно воскресить.
Сердце шлет проклятья паразитам
И призыв к народу – отомстить!
Так знакомы эти остановки,
Так близки, что трудно передать...
Но сожженной, вымершей Поповки
Мне совсем сегодня не узнать.
За родные города и села,
Что врагом разрушены дотла,
И за тех, отважных и веселых,
Чьи зарыты мёртвые тела.
И за тех, кто угнан в плен позорный
И на чуждом, черном берегу
Спину гнет под свастикою чёрной,
Отомстим проклятому врагу.
Это стихотворение было напечатано в «Октябрьской магистрали» (тогда "Сталинец"). Ушаки... Дома пустые, двери и окна распахнуты, полы выломаны. Обилие немецких построек: пекарни, гаражи, сараи. Людей нет. Пустая деревня производит более страшное впечатление, чем лес. Но сама станция уже живёт. Самоотверженно трудятся движенцы и путейцы: Калиновские, Иванов, Зайцев и др. Потом мы обнаружили ещё воинскую часть –охрану дороги, службу ВНОС (Войска воздушного наблюдения, оповещения и связи) – командир местный житель Тихомиров В.Ф. Много дней спустя, на территории совхоза нашли старика Беспрозванного, которому удалось схорониться от угона в Германию.
Сразу же после приезда на нас навалилась куча дел, казалось бы, совсем не связанных с нашим основным назначением. Арсеньева – депутат сельсовета. Она по указанию Тосненского райисполкома берет на себя по совместительству обязанности председателя. А мне поручаются обязанности секретаря и паспортистки. Поезда ходят раз в сутки. Когда нужно поехать в Тосно, туда еду поездом, а обратно – пешком и с разными оказиями.
Основных занятий у нас было два: очищать школьные здания от фашистских нечистот и отвечать на письма близких и родных, увезенных в Германию. Мы дали ответы чуть ли не на пятьсот писем. Но ответы наши, конечно, были очень скупы и неопределенны: угнаны фашистами в Германию. Больше мы ничего не знали. В школьных зданиях мы распахнулиокна и выбрасывали все подряд: топчаны, солому, бинты, котелки и т.д. Вскоре стали прибывать люди...
12. ПОБЕДА
Однажды солнечным апрельским утром прибыли первые представители совхоза «Ушаки»: Тепляков, Ифоненкова и Тоня (фамилии не помню). У них были лошадь и две коровы. Вскоре они приступили к восстановлению совхоза «Ушаки». А у нас набралось 13 человек учащихся из разных классов. Насобирали мы старых учебников на чердаках и начали знакомиться.
Трудно было с питанием. Съездили на воинских лошадях в Марьино, привезли мороженой картошки – хорошая добавка к скудному пайку. И паёк-то этот сначала надо было в Тосно получать, позднее открылся магазин.
Стали приходить письма от эвакуированных учителей, и Анна Матвеевна Арсеньева через отдел учебных заведений посылала им вызовы на работу. Многим приезжающим людям и приезжим давали тогда мы с Арсеньевой приют в её доме. Люди видели огонек в окне среди сплошной темноты и шли на этот огонек. Мы делились с ними теплом, скудной своей едой, и они своим пайком тоже. Отогреются, осмотрятся и разберутся, куда дальше путь держать: кому в Ленинград, кому в совхоз, кому в Тосно, а кому обратно, потому что приехал без пропуска и вызова. И такое бывало.
Летом 1944 года приехали учителя: Э. Меламедова, М. Яковлева, З. Ильинская, Н. Григорьева, Л. Назарова, директор школы М. Антипина.
В труднейших условиях мы сами отремонтировали школу и осенью нормально начали работу. Только учеников всё еще мало: в 7-м классе, помню, был выпуск 1945 года – всего восемь человек.
Летом по моему вызову, с большими приключениями приехал мой папа, А потом получила я пропуск и поехала за мамой в Видони. А у мамы корова. И решили мы, две отважные чудачки, тащиться с коровой пешком около 250 километров. Маме 70 лет, я, хоть и молодая, да с «гвоздями» в позвоночнике. А корова, устав, ложилась среди дороги, тоскливо смотрела на нас и лежала, пока не отдохнёт. Так мы и шли около двух недель. А 5 ноября 1944 года добрались до Ушаков. То-то было радости у деда и сынишки.
Зима 1944 - 1945 гг., несмотря на голод и холод, прошла на подъёме. Ребята очень прилежно учились, много работали в школе по хозяйству: заготовка дров, ремонт, уборка, разбор немецкой пекарни. С фронтов шли радостные вести – одна победа за другой.
Конец апреля – начало мая. Нервы на пределе. Вот-вот свершится... Ночью с 8 на 9 мая слышу стук в дверь. Выбегаю, вижу – стоит тов. Кулаков, директор Колпинского машиностроительного техникума, квартировавшего в здании начальной школы:
– Ксения Алексеевна! Победа! Немцы капитулировали. Поздравляю!
Поцелуи, объятия... Мама упала на колени – молится. Папа тоже крестится. Я плачу... В этих слезах и радость, и горе. Радость за весь наш народ, за Родину, за будущее детей. Но нет моих сына и дочери, нет мужа. Да только ли у меня. Я подсчитала, что, кроме детей, мужа и его семьи, брата родного, я потеряла в войну 18 двоюродных братьев и сестёр.
Утром девятого был митинг на площади у сельсовета. С первого дня войны мы жили и боролись во имя Победы, ждали ее, и она пришла.
Вскоре стали возвращаться жители Ушаков. Осенью 1945 года мы посадили за самодельные парты более 600 человек учащихся.
И не было больше войны.