Глава 2
Мы с мужем учились вместе, сперва в симферопольской средней школе, потом в Ленинградском Институте Водного Транспорта, где получили специальность «механик портового оборудования». Потом нас по распределению послали работать на Урал, в город Пермь, что стоит на реке Кама. Тогда был такой порядок - отрабатывать 3 года по специальности, которая была получена в результате государственной бесплатной учёбы.
Направляли из институтов в места, где больше всего требовались специалисты. Для выпускников нашего института подходили бескрайние просторы нашей родины, где есть реки, озёра, моря. А они есть везде! Нам было по двадцать три года, мы были счастливы и беспечны. Мы согласились поехать в Пермь, где мужа определили работать в порт дежурным механиком, а меня в Пермское речное пароходство, в какой – то отдел перебирать бумажки. Ко мне очень хорошо там относились, но я уже ждала своего первого ребёнка, и семейные заботы занимали всё мое внутреннее содержание, хотя чисто внешне и искренне я пыталась выполнить свою функцию кабинетного работника.
Нам предоставили довольно вместительную комнату в общежитии для молодых специалистов, и мы прожили там до момента, когда нам пришлось расстаться в связи с его армейским призывом. Тогда (мы окончили институт в 1971году) был порядок с «призывом» такой: в тех институтах, где не было военной кафедры, студентам давали возможность учиться, не прерывая учёбы, но после окончания он должен был отслужить, «отдать долг родине», как любила говорить его бабушка Вера Васильевна.
Мишу воспитывала его бабушка по отцу Вера Васильевна. Она – то и была моей свекровью, потому что он называл её мамой, очень её любил и нежно к ней относился. Она очень гордилась своим Мишенькой, что он стал инженером, «не потоптал её воспитание под ноги». Так она высокопарно любила выражаться.
Нужно сказать, что первого нашего ребёнка я поехала рожать к маме из Перми в Кировск, куда родители перебрались из Павлово. Миша как – то смог договориться на работе, чтобы меня сопровождать, и мы заявились к
моим родителям вместе, где я благополучно родила дочь. Пообвыкнув к своей роли молодой матери, (мама мне в этом была просто незаменима!), спустя пару месяцев вернулись в Пермь, где прожили ещё пол – года, пока не пришла мужу повестка в армию.
В Перми мы были счастливы! Миша наглаживал пелёнки, когда был выходной. Я гуляла с ребёнком и покупала продукты, благо было лето. Конечно, была какая – то коляска выходить на улицу.
Лифта в общежитии не было; смутно помню те неурядицы с бытом. Помню только, что выбор в магазинах был скудный, люди толпились в очередях за всем, что в Ленинграде было доступно в любом количестве. Например, в Ленинграде в магазинах сырое мясо красивыми ломтями висело в мясных отделах на крепких крюках, и покупатели при помощи большой специальной вилки могли оглядеть желаемый товар даже совсем небольшого веса; прилавки были забиты всякой съестной продукцией. Я тоже отоваривалась во время учёбы, так как любила радовать своего Мишеньку чем – нибудь «домашним». Любила покупать рыбу палтус и жарить с луком. Было необыкновенно вкусно, но делала это не часто, студенческая жизнь совсем не богатая.
Мои мама с папой тогда переехали из Симферополя в Ленинград, жили в Павлово, были рядом. Они давали мне каждый месяц двадцать рублей, а стипендия была тогда 37 рублей; в сумме это должно было быть достаточно на всё про всё. К слову сказать, средняя зарплата у простого люда была около 80 рублей в месяц довольно долгое время, вплоть до девяностых годов, когда я уже работала на Южном Берегу Крыма в союзных санаториях простой официанткой. Но это ещё не скоро случится в моей жизни.
Так вот, чтобы проводить своего внука в армию, Вера Васильевна прилетела на Урал, и мы все решили, что я с маленькой дочерью поеду в Симферополь, чтобы жить вместе с ней. Симферопольский мой период проживания вместе с Верой Васильевной был настолько тяжелым, что я запретила себе его вспоминать. Он прервался месяцев на восемь, когда я уехала к маме в Кировск, на вторые «роды» в страшном смятении от безмерного лицемерия женщины, которую я тоже называла «мамой», ведь она была любимой и почтитаемой у моего горячо обожаемого мужа, и я по своему простодушию приняла её как родного человека.
Говорят, что если выложить на бумагу то, что прорывается в воспоминаниях и мучает, уходит из души и облегчает её дальнейший путь. Поэтому всё же я и попыталась записать кое – что, далеко не всё! Пишется это для плавности повествования, да и для души то же.
Дожидаться его из армии мне пришлось в их квартире на улице Краснознамённой, которая мне была хорошо знакома по школьным годам. Но жизнь в ней без мужа после того, как она забрала нас с дочерью из Перми, где мы все попрощались с нашим будущим солдатом, оказалась огромным испытанием, о чём расскажу чуть позже.
После возвращения моего мужа из Красноярска, где он служил в советской Армии, он заехал за своей семьёй, то есть за нами, к моим родным в город Кировск, где полгода ранее, в июне, будучи опять у родителей, я произвела на свет ещё и сына вдобавок к годовалой нашей дочери, пока их папа маялся в Сибири. В славный город Пермь мы уже не вернулись, и он привёз нас в Симферополь в свою квартиру, где я уже ранее получила семейный опыт жить со свекровью.
Тогда, во время его отсутствия, мне пришлось перенести ужасное потрясение в своей жизни, и я на седьмом месяце беременности вынуждена была опять искать помощи у своей мамы, бежав (в прямом смысле!) из этого ужасного дома.
Дело в том, что как я уже упомянула, Вера Васильевна очень любила высокопарный стиль, но и самый отборный слог русского мата я тоже услышала впервые из её уст, когда Миши не было рядом. Со мной она не церемонилась, ей не нужно было играть благородную роль, и она давала себе волю во всём. С ней жил тогда некий дядя Вася, беззлобное, несчастное существо, муж её умершей знакомой, которого она взяла к себе жить, когда Миша начал учиться в институте, и ей было очень одиноко.
Я помнила этого симпатичного старика по нашим приездам на каникулы в первые годы учёбы. Мои родители уже переехали на ленинградскую землю, и я останавливалась у Миши. Дядя Вася был тихий, спокойный, ничем не примечательный старый, опрятный человек. Со временем Вера Васильевна сделала из него законченного алкоголика. Она тяжело работала на железнодорожном вокзале в киоске с продуктами «в дорогу».
Приходя вечером домой, любила выпить стопочку, покупала чекушку водки. Ужинала, стопочку принимала, остальное принимал этот несчастный старик. И за какие – то пять лет его стало просто не узнать! Ему хватало выпить каплю дешевого вермута, и его шатало как былинку; он был всегда покорный, абсолютно голодный, и, как говорится, «мальчиком для битья» в любую секунду её плохого настроения. И вот тогда я такого наслушалась!
Даже папины друзья – работяги, когда собирались у нас под «стопочку» во время моего безоблачного детства, не выдавали таких перлов. В папиной еврейской семье не было принято «выражаться»; во всяком случае, мы, дети, взрослыми оберегались от грубого слова. Вот дед мой, Ананьич, мамин отец, да, был горазд на «крепкое» словцо! Да и выпить тоже! Он был очень хороший, спокойный, работал простым маляром, но был в «лагере» семь лет, и это было оттуда...
А здесь, в Мишином доме, где я столько наслушалась! последей каплей моего терпения случилась безобразная сцена с криком и ненавистью Веры Васильевны в мой адрес по незначительному совершенно поводу: однажды её маленькая безволосая собачка, визгливая по любому шуму или в силу её собачьей глупости вдруг зашлась громким лаем, а я только что уложила спать мою дочь. Квартирка была тесная, засыпала дочь с трудом, она сразу проснулась от собачьего визга; та любила топтаться по дивану своей хозяйки, куда таскала остатки еды. Звали её Манюня, старуха её обожала.
Я прикрикнула на неё и начала снова укладывать дочь. Я была на седьмом месяце беременности, мне она не так просто давалась, а здесь ещё постоянный крик, ругань, когда хозяйка была дома. С момента приезда из Перми я была в этом угрюмом доме, где на ночь обязательно закрывались наглухо ставни, как в клетке, в совершенной изоляции. У меня не было денег, я никуда не ходила, родственники все работали, жили далеко, школьные подруги тоже растерялись за время моего долгого отсутствия.
Мама беспокоилась обо мне, звонила моему дяде Мише, папиному брату, у них был в квартире телефон. Тогда это была большая редкость, чаще для разговоров вызывали телеграммами на почту к переговорным кабинкам. Мама звала меня приехать на роды в Кировск, как в первый раз, но я почему – то решила, что сейчас уже достаточно наездилась, и буду ждать мужа вместе с его мамой, как он называл свою бабушку, в его родном доме, где он, кстати, и родился.
Я искренне к ней относилась, уважала, считала её мудрой, заботливой до жертвенности для своей семьи, ведь в Керчи жил её сын со второй семьёй, и она любила рассказывать, как она им помогала.
Сейчас, в этой незначительной истории с собакой, когда та разбудила мою дочь, Вера Васильевна весь свой гнев, с которым она чехвостила несчастного старика в коридорчике, внезапно вылила на меня с такой ненавистью и яростью, с таким откровенным наслаждением и надо мной покуражится! Она кричала, что от меня никакого толку, что зовёт меня мать, вот и уезжай. В её голосе было столько ненависти, что я просто растерялась.
Со мной никто никогда так не говорил! До этого она говорила совершенно обратное. Это прикрытое ранее сладкими словами вероломное лицемерие вылилось на меня ушатом ледяной воды и я... онемела. У меня глухо застучало сердце. Я собралась с силами и тихо сказала: - Мама, в вашем доме я больше не съем и корочки хлеба.-
На следующий день я взяла ребёнка и пошла к телефонному аппарату, что стояли на улицах в узких кабинках; за две копейки можно было говорить по городу, а на междугородний разговор нужно было идти на почту. Я позвонила в Заводское, где жила семья дяди Миши, и попросила, чтоб они вызвали маму приехать за мной. Это произошло почему – то очень быстро. Поезда из Ленинграда ходили очень часто. За 33 часа в каждую сторону поезд пересекал страну с севера на юг и в обратную сторону помню, за 22 рубля стоимости билета. Мы так и на каникулы ездили.
Мама приехала через несколько дней. Я действительно больше не сказала в этом доме ни слова и не съела ничего из того, что Вера Васильевна мне предлагала. Она очень, панически просто, перепугалась, что я всё расскажу Мише. На следующий день после её мерзкой выходки она просила не помнить, простить, опять пользуясь своим лицемерным елеем ласковых слов. Но я замкнулась, молчала; единственным утешением была забота о ребёнке...
И вот опять нам пришлось жить под её крышей. Мише я ничего не сказала. Ведь это была его мать, я считала непозволительным очернять её в его глазах. Он и до сих пор об этом никогда от меня ничего не услышал.
И чтоб закончить этот неприятный рассказ, добавлю ещё, что было ещё много отвратительного, пока мы не ушли от неё. Я тянула его жить отдельно, кто – то помог мне найти частный домик с фруктовыми деревьями, и где мы были последний раз счастливы друг с другом. Там к нам постучался мой третий ребёнок, мой любимый Лёшик, который спустя 9 месяцев родился в роддоме около кинотеатра «Симферополь» на улице Шмидта.
Но... нам пришлось вернуться в её дом. Детский садик, куда мы определили старших детей, находился тоже на улице Краснознамённой, и куда ещё ходил и их папа. Когда Миша вёз их в коляске мимо её окон, она всегда стояла на крыльце и тоскливо смотрела на своего любимого внука. К нашим детям уже большой любви не было. Но она играла роль умело, изменила свой неприязненный тон, так как она понимала, что Миша любит свою семью. Она настояла, чтобы мы вернулись. И мы вернулись. Через некоторое время родился наш маленький Лёка. Миша был счастлив, нас он ещё любил...
Потом случилось много всякого такого, что трудно рассказать. Да, собственно, чужая бытовая трясина совсем не привлекательна для кого – либо, у каждого хватает своей...
(из готовящейся биографической книги)