Эпизоды О НАС Школа

 
    Так вот, я очнулась от своего ребячьего головокружительного детства с приходом в школу Лёши Катунина, и всем своим, еще ничем не замутнённым, сердцем вошла в свою первую любовь.
    Но я не страдала. Ни на что (даже в мыслях своих!)  не надеялась - а на что? - страстей во мне не было никаких. Я не знала, что такое мужчина, мальчишки были не в счёт, с ними было просто весело. А папа мой, когда приходил с тяжелой работы и раздевался по пояс и  мама ему сливала с ковшика, был крепок и силён телом, в колоритных морских наколках; и я опасливо на них смотрела, спрашивала иногда: - Пап, это больно? - на что он всегда смеялся...
 
    Таких мужчин, как он и его братья, - сильных, красивых, всё могущих сделать по хозяйству в своём доме, отмечало моё женское естество совсем подспудно, не давая моим мыслям отчёта.
     Блестела золотая фикса** на верхнем ряду зубов.  Синие глаза смеялись, обращая свой взор к молчаливо стоящей здесь его Фанечке, когда он с силой натирал свою усталую от физического труда за целый рабочий день шею, обязательно с удовольствием фыркая от таких простых занятий, плескаясь в холодной воде.
      
    Такая щёлочка *брехливости* была в верхнем ряду его крепких зубов. Хотя, может, народ сам чуть привирал в своих определениях, - папа мой был честен до ярости, до праведного крика. И  в своём большом еврейском клане, где он был старший сын и даже спаситель, и тогда, когда собирались у нас дома его товарищи – работяги, и они вечно спорили о своём, житейском.
   Они тяжело трудились водителями больших «Мазов» и «Кразов» на стройках крымских дорог.  Но сам он никогда ничего не рассказывал ни про войну, где воевал шесть страшных лет, ни про свои желания, сомнения, - он просто жил трудолюбивой семейной жизнью. Не отлынивая и не прячась ни за чьи спины; одна Фанечка знала о нём всё.

    А мы, девчонки, жили своей жизнью. И для меня  он и его братья были настоящими мужчинами, всегда чисто выбритыми, чисто одетыми. В праздники особенно. Помню, у отца даже был бежевого цвета чесучовый костюм, на который он в День Победы прикреплял свои награды. Он был тогда в нём ещё стройный высокий красавец, синеглазый и с уже седеющими черными волнистыми волосами. И маму помню красавицу, ей тогда было чуть больше 35 - лет, так как в её 38 уже родился Вадик, мой племянник. А уж это я хорошо помню, хотя семья мало занимала тогда моих мыслей.

      А почему так? - потому что я уже была поглощена моими чувствами к Алёше Катунину без остатка. Училась я всегда с удовольствием, легко. Мне вся моя жизнь была в радость и удовольствие, - и Луга моя, и ленинградские родственники, тёти и двоюродные братья и сёстры, мамины ленинградские подруги; и моя симферопольская многочисленная родня, беззлобное, крикливое еврейское племя, трудолюбивое и детолюбивое. Мама только в 12 лет тихонько сказала мне, что они - евреи, хотя для меня это совершенно ничего не значило тогда, ведь у нас в классе учились и Лариса Майзель, и Инна Раппопорт, и Яшка Вульфин, - и никто никого не гнобил, не задевал. И слова такого никто никогда не произносил!
   И школа - это была моя стихия! С моими подругами, с любимыми учителями, с любимыми книгами, с любимыми  «звёздными походами», с любимым моим Чёрным морем...

    А тут вдруг мальчик, почти юноша, прекрасный и удивительный, хотя в нём не было картинной красоты Тихонова или Дружникова, но в нём было столько притягательного обаяния! Его золотые, милые глаза, которые смотрели совсем не на меня, а так просто, на мир, - сводили меня с ума...
 
    Это целая история, которую знала только моя верная Танечка Лепилина.  Лёша жил своей жизнью во всех делах нашей школы. И я думаю, что Людмила Александровна тоже любила его большой, тайной любовью.

  Но... материнской, неизбывной. Мы тогда не были любопытны к частным жизням своих сверстников и своих учителей, но потом, постарше, видно, делились. Что был у неё сын, и был её большой утратой, я как - то потом знала. Людмила Александровна тогда жила рядом с нашей  улицей Субхи, в приземистом татарском дворе, в такой же приземистой квартире с просторными темноватыми комнатами, где на одной стене на полках от потолка до пола было очень много книг. Там висел небольшой её портрет, где она - в профиль, лет  тридцати; тёмно - рыжие пышные волосы собраны на затылке книзу большим узлом.

 Напротив этого портрета у другой стены стояло уютное (редкое в наше небогатое комфортными вещами быта по тем временам) кресло – качалка. Она всегда на нём сидела, когда мы всей гурьбой (не избранных, нет, всем были двери открыты!) преданно любящих её птенцов, в основном, заядлых походников, приходили к ней в этот манящий дом, где небольшая старушка, её мама, так неумолимо похожа на неё во взгляде и царственности осанки, готовила для нас чай и какие - то нехитрые печенюшки...

    Потом, когда мы с Мишей учились уже в институте, в Ленинграде, мы однажды навестили её. Она после смерти своей матушки переехала в Питер.
    Людмила Александровна всегда любила очень два города – Севастополь и Ленинград. Город на Неве перевесил её выбор. Мы были у неё в сравнительно небольшой, удлинённой комнате в коммуналке, с окном и паркетным полом. Все её книги опять занимали целую стену. Это Миша нашёл её в Питере. Он тоже её по – своему любил. Людмила Александровна всегда была у нас, детворы 2 – ой симф. средней школы, на высоком пьедестале ребячьего обожания.

   Так вот Алёшу - Людмила Александровна усаживала всегда рядом со своим креслом. И до сих пор у меня ощущение, очень забытое, очень давнее, ведь не часто это всё вспоминается, что она вела беседу, в основном, с ним, этим притягательным взрослым мальчиком. И потом, в походах, он всегда был её правой рукой, советником, равным и мудрым. Ей было с ним легко и спокойно, потому что и у нас он был непререкаемым авторитетом, но не крикливым лидером, а так, старшим во всём...

***    ***    ***

Так странно, что не помнишь
                разговоры,
недозвучанья, недомолвы,

а лишь сердечные уста
волшебной песнею звучат,
                звучат сейчас!
 
Так много лет спустя...

Летящим крупным шагом
длиною в прожитую жизнь,
спешит душа, с собой неся
вчерашний звон любви
к мальчишке златоглазому...

И вдруг...
опять встречаются глаза
внимательные, карие,
и девочкой опять
становится душа...


        ***   ***   ***


                Алёше Катунину

Почему же это небушко моё?
                Почему?
Почему мой взгляд несётся
                лишь к нему?
                Почему?
Потому что, я сегодня –
                уж в Крыму.

                Потому...

Что так долго одиноко
                всё бегу
                по дорогам,
По далёким городам, -
                лишь к нему...

И Медведица Большая надо мной.
И шатёр из звёзд, и звон цикады
                под луной.
И серебряный ковыльный разговор
Тихим шелестом всё шепчет: -
                Вот твой дом -

Дом не каменный,не тесный белый дом,
А сердечный, струнный этот дом.

Где так дудочка задумчиво поёт...

И в дом детства всё она меня зовёт,
Морем Чёрным напоить вазон души,

              что иссохся от тоски...

                Но знаешь ты,
Друг вчерашний,
                мальчик нежный,
                только ты
Снился мне с Большой Медведицы звезды...
Снился старый наш сердечный разговор.

И так часто слёз солёность
                застилала взор.

Крыма чаек резкий крик
                и шум волны...

Только ты мне снился, мальчик милый,
                только ты...

                17.08.09


После четырнадцати лет разлуки я посетила страну своего детства  Крым

                (из готовящейся биографической книги)