ВТОРАЯ СЦЕНА
Снится ему бедлам.
Говор... гам... гам...
Крики, свист вдоль узкой улочки. Погоня! Задыхаясь, из последних сил бежит куда глаза глядят. За ним– толпа. Свищут камни, сыплются проклятья, катится вдогонку ему одержимый смех голытьбы.
...Ату его!!! Гони оленя!! Улю-лю! Хватай его!
А он с разбегу падает на брусчатку.
Затем– минутное изумление. Кипение над ним вскоре тихнет, затем отдаляется... стынет. Темяча стоп перемахнула над ним. Остался незамечен– триумф!
Но эта проклятая тишина вслед общественной какофонии. Слышно как звенит сердце... Кровь пульсирует в напрягшихся капиллярах мозга– прилив за отливом океана крови покалывает в кончиках пальцев.
Сердце не изволит успокоиться...
... Вы не танцуете?...
... Увы ...
... Тогда пройдёмтесь-ка садом...
... К вашим услугам ...
Они идут тихой аллеей движущихся деревьев. Каштаны поспешно сбегают в тыл– точно вид из окон вагона. Хэнрык непокоится, но длит беседу:
— А вы любите музыку?
— Страстно. Особенно Баха, Пелестрину и Генделя...
Прекрасная Хэлена с презрением надувает губки:
— А я Скрябина и Шимановского...
— Одним словом, вам по душе новинки с пылу прямо из Парижа...
- Ах, господин!..
Нахмурясь, она идёт рядом– красивая, благоухающая, только его сердце залито волной страха. Ибо деревья сбегают в тыл и там, за его плечами, громоздятся грозной ордой... Он отвернулся.
Крик! Снова суматоха вдоль узкой улочки. Он мчится, мчится сжимая ручку красивой куколки, творения не Господа Бога, а Мелкого Беса. Они бегут на площадь перед каким-то готическим монастырём.
И вдруг вместо молниеносного полёта ноги путаются в танцевальном ритме. Ля, ля, ля, ля, ля, ля, ля...
Они танцуют на площади. Толпа просторным кругом обступила их и наблюдает. Их стопы порхают над цирковым ковриком. Он играет на фавновой многоголосой волынке. Она посвистывает пурпурными губками.
... Перестань!
... Ты перестань!
... Не играй!
... Не свисти!
... Ты сказала, что не танцуешь!
... Я и не танцую...
Они снова надулись. Со шляпкой в руках она обходит толпу. Под хмурым небом тут и там мелькает её темноволосая головка. Монетки, много медяков... Она подходит к нему и рассыпает сбор у его ног. Звенит золото...
... Корона катится!
Бумажная корона в стеклянных самоцветах катится сквозь толпу– расступающуюся. Он бежит за ней, за утраченным монаршеством.
Вихрь уносит её над башнями собора. Он взлетает следом... Игра в догонялки. Золотая садится на каменный лоб какой-то химеры, то на огромную башку водостока-змея, то присядет на балюстраду, то затаится внутри розетки над порталом. Вертятся оба в шальном вихре. Он и корона... Толпа рычит от радости. Полёт! Полёт!.......... о ужас!!! Падение!!
— Госпожа Ядвига, пора сменить компресс на лбу.
— Господин Ян, принесите-ка немного молока с кухни. Изволите?
Шаги, шелест... Отчего темно?.. Ну да, вечер... Кляр и Ядвига.
..................................................
Дворец пылает? Пусть горит.
Красным заревом налились окна зала. Трещат стёкла. Огнистая река льётся внутрь... Что это? Загробный мир? Волны Ахерона и Коцита, а там, во мраке готических сводов– Лета, река забытья, тишины и покоя.
Загробный мир или плавильня?.. Может быть, это лава железа?..
Пожар!!
Бежать!!!
Но дворец без дверей. Он напрасно бежит залами, мчится ьесконецной амфиладой комнат. Выхода нет! Тишайшая музыка: уанстеп. Грезящие, эксцентричные, сверхъестественные аккорды... Снова вихрь танца. Король танцует в круге пламенных языков и златогривой волны Уанстепа.
—... Хэнрык! Хэнрык!
Вместо солнца светит с неба каббалистический знак. Перед Хэнрыком мудрец Сумракзор излагает «Бхагавадгиту».
... Стих 45-й Санкха-йоги начинается так: в Веде суть три гуны... Имена коих суть саттва, раджас и тамас... Человек с безумии, как ты, есть тамас, сиречь верить должен в упырей, демонов и прочие бхутта. Ты страшишься их, и они тебе докучают... ты в их власти.
Хэнрык отворачивается от мудреца и презрительно бросает:
— Глупец...
...............
— Он бредит, совсем без сознания.
— Горячка?
— 39,5.
— Худо, очень худо... Но вы не казнитесь, барышня Ядвига. Брат ваш будет жить, хотя...
Врач странно трясёт седой головой.
............................................
Луг, солнце, цветы да цветы.
... Что это? Откуда моё удивительное тело, что это за твари вокруг меня?
— Ах, это кентавры. И я владелец четырёх копыт и роскошного хвоста. А что ест полуконь: неужели траву?
Солнце заходит.
Табун спешит в лес на ночлег.
Хэнрык бежит с ними. Вдруг бунтует: почто я среди этих коней?!
Он возвращается в город.
На пути из Калиновщизны (пригород Люблина, прим. перев.) на небе чудесно рисуются силуэты доминиканских стен и соборов. Резные, кружевные башенки, звонницы, апсиды собора Святой Троицы брошены на фон сереющего неба. А внизу столько красного!
В городе пусто и глухо. Уже горят газовые фонари, и полумрак залил тротуары.
Сияют витрины.
Шлёпают копыта под низким сводом Краковских ворот. Площадь широка...
Три стальные крепости, три танка. Салюты в пригородах. Кентавр стоит, слушает... Ветер развевает красных флаг на магистрате... Это революция!!
«Alons enfants de la Patrie»...
Кентавр воздел копыто, ещё молчит, вслушивается.
А когда забили, затрещали бубны в честь победы воли, люблинский конёк пустился в галоп Краковским предместьем...
Градом сыплются удары ладно подкованных копыт, развивается пышный, шелковистый хвост. Июльской бурей летит кентавр туда, за город, возвестить волю полям.
Луг, солнце, полевые цветы, река.
Лёжа на траве он смотрит в поток. Ибо нечто там блещет в глубине, так очень солнечно сияет. Стеклянные светила, кровью налиты рубины: сулят мёду королевских милостей. Заброшена в речной ил, колышима сонным потоком, с самого дна поблёскивает корона, Хэнрыкова бумажная корона... Слёзы, слёзы, слёзы...
............
— Хэню, о чём плачешь?.. Не надо, детка, не надо...
— О мастер... (какая должно быть мука)...
Хэнрык открывает глаза: да, это они. Кляр и Ядвига.
... Разве я плачу?.. и правда... мокрое лицо... пустяки, я лишь... ничего не болит, только душа... Но мне весело: могу даже запеть:
Ля, ля, ля-ля, ля, ля.
— Знаешь это, Ядя? Гавот ре-минор Баха... Лес грезится...
...............................
Dom zatopiony w mroku w oceanicznym drzew szumie.
Gwiazdzisty strop jest ponad nim, jakby w gotyckim tumie.
Tony minorowe plyna z fali poznego wieczoru,
To fujarka sie zali wsrod ciszy bajkowego, uspionego boru...
Tak urocznie gra drzewom i niebu i pelnemu gwiazd bialych jezioru...
Jakies echa dolatuja z glebi, z lysiejacych do ksiezyca polan:
To sie dziewki wiejskie roztanczyly, podkasane wysoko, do kolan.
Swieci ksiezyc i dzwoni fujarka, deszczyk lekki, lecz rzesisty pada...
W tancu nocy ksiezycowej tonie bezpamietna, dziewczeca gromada!
A pod domem przeswietlona dlonia ktos zakrywa swieczke gorejaca:
Balladyna wychodzi do Grabca w noc majowa, w letnia noc goraca...
W wszystkich oknach domu ciemno, lecz dom nie spi. Szmery slychac, ciche pocalunki.
Wszyscy chlopcy sa dzis, jak polbogi– wszystkie dziewki, jak lesne bogunki.
A na drzewie, wysoko, w galeziach, oczy topiac w ksiezycowej twarzy,
Siedzi maly, samotny Diadumen i o dziwnem swojem zyciu marzy...
Дом утонувший во мраке, в океанском шуме деревьев.
Звёздный свод над ним, словно в готическом соборе.
Минорные звуки плывут из волны позднего вечера–
это свирель плачется в тишине сказочного убаюканного бора...
Так вкрадчиво поёт она деревьям и полному звёзд белому озеру...
Некое эхо доносится из глубины, с лысеющих полян под луной:
это сельские девки растанцевались, платья подоткнув высоко до коленей.
Светит луна и поёт свирель, невесомыми струйками идёт дождь...
В танце лунной ночи тонет беспамятная девичья стая!
А у стен дома некто озарённой ладонью закрывает горящую свечу:
Балладина выходит к Грабцу майской ночью, горячей летней ночью...
Темно в окнах, но дом не спит. Слышны ропот и тихие поцелуи.
Все парни сегодня как полубоги, все девушки словно лесные русалки.
А на дереве, высоко в ветвях, глаза утопив в лунном лице,
сидит маленький одинокий Диадумен и грезит о странной своей жизни...
(подстрочник; Балладина– героиня одноимённой трагедии Ю. Словацкого, Грабец– её возлюбленный, прим. перев.)
АНТРАКТ– ЯВЬ И БРЕД
— Госпожа Ханка, отчего он постоянно бредит о каком-то мальчике?
— Разве вы не знаете?
Вот Ханка с недоусмешкой нашёптывает нечто на ухо доктору. Женщина! Затем тот тихонько пересказывает новость трём барышням Дульским, наведавшимся узнать о здоровье Хэнрыка, чей поэтический талант они обожают.
Сестра знает, и Кляр знает– оба молчат.
А там– смех. Толстый живот жовиального (у Бабеля читал о жовиальных одесских евреях! прим. перев.) старичка колышется со смеху. Иронически кривит губы корпулентная госпожа Ханка.
И вдруг взрыв! Присели, притихли поражённые души... Не держась сцен, посреди антракта Хэнрык кричит:
— Занавес! Я играю!!
Рим. Папская кафедра в базилике Святого Петра.
Грязные лохмотья королевской мантии на плечах Хэнрыка, плешивые горностаи и бумажная корона на всклокоченных волосах...
— Доведалась свора о любушке моём...
Как мне назвать то, что на устах стольких рассмешнных, утешенных радостью оттого, что я настолько глуп, что не люблю женщин. В самом деле глуп, ибо инстинкт размножения возможно удовлетворить лишь в «любви» к женщине.
О глупый человечек, из семейного дома вынесший тревогу котятам на глум!
О мальчик, восхитившийся было эскизами Ропса и Бердсли (Ropsa i Beardslay)!
Любил ты однажды– и никто не ведал глубины страсти твоей. Терзания твои не разделил никто, кроме друга твоего Зынмунта...
Снова любил ты женщину, девушку– пахнущих как мальчик, и свежих. Уж о том не знал никто, кроме сестры...
Любил намедни ты мальчика, о чём знают немногие– и смеются от душонок.
Это я, тот грешащий глупостью, о любимейшие мои скоты!
Голос из толпы:
— Актёр трагический!
Но без сознания от боли Хэнрык не ощутил укола. Мысли Хэнрыка шепчут: отомстись, нанеси удар в сердце босякам!
И вдруг углы губ Хэнрыка кривит бескрайнее презрение, а лицо заслоняет демонически отвратительная личина грозной мести. С издёвкой молвит Хэнрык:
— Столько стихов евангелий святых на нынешнее воскресенье...
...............
Ксёндз склонился над глазами Хэнрыка– проклятье в них, и зовёт:
... О мастер, пробудись... я так боюсь... что за душа в тебе?..
Ядвига плачет в углу, а может быть и не плачет, может, лишь глаза закрыла перед бурей. Сердце её зовёт со страхом: брат...
Дождь идёт, машутся ветки за окном, скрипит берёза на ветру.
Правда. Это наяву... Жизнь...
— Как сны изнуряют...
ТРЕТЬЯ СЦЕНА
Maestoso (величественно, торжественно, итал., прим. перев.):
Он произнёс последние слова,
повисла его горе-голова...
Хэнрык слышит вопль тысячи сердец, тысячи верующих душ.
Что это за вера– длящаяся веками, не проходящая? И нет ни привкуса горечи в Хэнрыковой душе. С высоты башни внемлет он страстям Великой пятницы.
Темно. Полно звёзд в стрельчатых окнах. Пения полно в великанском ковчеге собора. Колокола поглощают людские стоны в жуткие свои ракушки и тихохонько плачутся.
Хэнрык очень строг.
Мысли мельком:
... Почему не могу я верить? Отщепенец, я по своей воле метнулся из круга вер, и вот тоскую... Собор?.. Нет туда мне хода...
А та вера, что бессознательно растёт в душе, уж слишком проста– неприемлема моим критицизмом. О сколько лун кряду искал я нечто подспудное, старался взглянуть за расставленные случаем зеркала. Поддавшись на посулы тоски, я ждал чего-то высшего... нашлась теория. О горе мне!
Тень на ступенях башни.
Во мраке ползёт она выше и выше... равняется с Хэнрыком.
Садится напротив, на балку огромного колокола.
Это Постум. Слова его плывут с хриплым, мудрым шелестом:
— Это я! Вот и я, трагик, и поведаю тебе, что было и будеть– изволишь? А хоть и нет, скажу тебе. Ибо верю в Судьбу с заглавной. Я открыл математические формулы психологии– вышел в маги. Что станет с тобою, ведаю по делам твоим...
— Не интересуюсь...
— Математика моя возвещает: ты, отвергший веру, ищешь веру. Очевидно, нашёл ты вместо неё теорию– и воплощаешь её в действие. На котором сломаешься. Ты утверждаешь, что сознательно творишь и вину, и кару. А знаешь ли ты, какова твоя кара? А знаешь ли ты, что величайший трех твой скрыт от твоего сознания? Вместо него казнишься ты любовью мальчика, сущим ребячеством...
Коль им так мучишься, то какой будет кара за настоящий, великий грех? Знаешь её? Ты её творишь? Червь! Подлый червь!
— Прочь, искуситель! Прочь от сумеречных моих зениц...
— Ты разгневан, мой мастер?! Дуйся и пыжься, пока вихрь боли не сломит тебя. Погубит вас таких вера рассудочная. Да не пугайся ворожбы моей, не забывай теорию свою претворять в жизнь...
Гнев копится в тёмных глазах Хэнрыка. Вместо болящей песни горького сожаления внемлет он лишь крови бурлящей и вскипающей своей.
— Смолкни, насмешник! Ты не живой! Ты лишь тень моих злых, чёрных раздумий. Ты бунтуешь, но я– твой господин. Ты скулишь, но вот и ляжешь к ногам, животное...
Пламя на волосах Хэнрыка, буря над морщинистым лбом. Постум припал к колоколу– с виду покорный и угнетённый. Пресмыкается он. Ползёт к лестнице от колокола к колоколу. Последний колокол хватает он так, что тот отзывается дико и гулко....
... Гроооом!!! Гроооооом!!!— рычит великан.— ООоооом!!! ООооО!
Зыгмунт дрожит...– иные колокола бунтуют.
Всё вдребезги в Хэнрыке. И напряжённые нервы, и добела распалённый гнев. Падение вниз... Бездна... Пробуждение.
АНТРАКТ– ЯВЬ
Музыка. Запах цветов– смешанный, невыразительный. Похоже, гелиотропы и астры. Менуэт Моцарта, похоже, та волшебная флейта, что велит плясать сплетённым парам.
Полоса света, запаха и мелодии впадает в тёмный покой.
Тень на светлом прямоугольнике двери.
— Это ты, Ядя?..
Я... Не спишь?.. Тебе плохо?..
— Нет-нет, но так сушит лихорадка.
— Ешь апельсины... утолишь жажду...
Страстный запах золотого плода. Призрак солнечных италийских садов. Мимолётная мысль о ладонях Моны Лизы. Ужель ещё помню её? В горячке...
— Ядя, какая же ты ладная в сумраке, с туберозой в чёрных волосах. Роскошное рубенсовское платье подчёркивает твою женственность. И вся ты вращаешься в атмосфере бала, музыки.... Там бал, правда?
— Да, Хэня, спи уже, спи, братец, и не говори комплиментов... Покойной ночи.
Она удалилась.
Новая тень в дверях. Маленькая, движущаяся без шелеста. Это Диадумен. Когда он оглядывается, на свету заметны золотые, редкие брови и таинственные глаза. Бездыханно плывут его босые стопы– точно видение.
Диадумен склоняется над Хэнрыком и шепчет:
... Мастер...
И тишина, только слышно в темноте неспокойное, горячечное дыхание– и жар исторгает больной. Из-под подушки ладошка извлекает связку писем. Послания Марыли.
Лёгкие шаги плывут к камельку, где жар ползёт по гаснущим углям. При их свете Диадумен просматривает письма и поочерёдно мечет их в огонь... Гибнут слова...
«Не хочу больше ничего от Тебя... Грустная погода в сердце моём...»
«... приди вечером рождественским, вечером белым, белым от снега, выйди на нашу улицу. Я буду ждать тебя, добрая и любящая...»
«...придёт наша весна, только ты не грусти...»
Слова гибнут.
Маленькое дикое сердце ненавидит соперницу. Оно желает обладать всем Хэнрыковым сердцем и всей его любовью. Диадумен склоняется над Хэнрыком, целует его воспалённые губы и исчезает.
ЧЕТВЁРТАЯ СЦЕНА
1.
Крылатая молитва гнездится в сердце короля. Рассматривает он францисканские витражи и восхищается. Потоки сияющих красок воплощаются персонажами, линиями и цветами. Терновник вымахал над святыми головами. Вместо ароматов райское ликование длится в цветах. Вместо запаха– райское ликование. Глаза так заняты, так восхищены игрой красок, что невдомёк им угрюмые стены да стрельчатый свод.
Витражи словно повисли в тёмном ничто– небесные видения. Особенно странен тот, с бедолагой Христовым. Лучатся бледные ладони с кровоточащими рубиновыми стигматами...
В восторге забылся король и грезит. Ни о чём ином, опричь цветов святого Франциска грезит он, о его прекрасных деяниях и любви, истекающих цветом и светом.
Счастье живёт в вере любви и прощения.
По лучику солнечного сияния святой нисходит с оного витража. И поднимает он с коленей короля, ведёт его с собою. Прошли они неф вдоль, идут к органам. В хоре указывает святой Хэнрыку скамью и молвит:
... Сядь, если ты не человек...
Засмотрелся в святого король глазами изумлёнными и не сел на скамью.
... Взгляни горе...
Смиренную душу короля рвут ураганы упоения: душа пьяна вечностью. Над королём сам Бог-отец в великолепии мощи.
... Совлеки богатство убора твоего,— велит святой.— Пади в прах пред Творцом и ничего не думай. Пусть пыли покоряется душа твоя, дабы мысль бунтовская не выползла из мозга твоего.
Покорный велению источника веры и любви король сбрасывает багрец и шелка. Остаётся он нагим на хоре; лишь на левом его запястье цепь золотая звенит и блещет.
И наказывает ему бедняк Господа Иисуса:
... В прах! Покорись, коль человек ты!
... А ты?...
... Я иду в сад к пчёлам золотым и небу лазоревому,— улыбается пресветлая тень.
Снова изумление в глазах королевских. А Франциск ставит точку, сладостным жестом белёхоньких дланей кроит различие:
... Ты, человек– молись, а я святой...
И оставил Хэнрыка одного.
2.
— Здравствуй, Юлиан!
Юлиан встаёт с табурета и жмёт руку брата.
— Рассказывай, давно ли вернулся?.. Как жилось в неволе?
Сел король на броновицкий (Броновицы– окраина Кракова, прим. перев.) ларь, пёстро раскрашенный, и слушает. На нём чёрная, мальчишечья одежда с белизной манжет и воротника– убор Гамлета. Тихонькие сумраки наступают из распахнутого окна за прозрачной тюлевой занавеской.
Юлиан рассказывает ему своё: как надежда и отчаяния брались с ним за решётку, как свалила его тяжкая болезнь, как нужда его донимала в далёкой восточной стране.
Он сказывает сказку о золотой столице Московии. Сном выглядит священный Кремль, сном...
Когда в комнате уже темно и уютно, братья становятся истинными Братьями– и вяжет их чистого золота нить взаимопонимания и сочувствия.
Жалуется король:
— Я всё ищу наугад жизнь настоящую и великую. Боль свою, дабы избавиться от неё, выписал я в нескольких образках. Думал, полегчает мне, если выкажу их– не вышло, нет, не вышло...
Юлиан сурово смотрит в изменившееся горячкой лицо брата.
— Мужайся и не теряй себя! Всё и вся близится к смерти и вечности (или катится в ничто). Не взирая на наши потуги, приходит смерть. Лучше встретить её по-мужски, а не болезненной улыбкой.
.............................................
— Будь твёрд!..
— А как же мои печали?...
— Знаю, трудно с ними расстаться, трудно... Часом внезапно приходит ностальгия по холодным, туманным, лунным ночам в пустом городе бледных газовых фонарей. И становится так печально...
— И мне, Юлиан, выпадают такие минуты... проходят они– и вертится прежняя мельничка: банальные улыбки, жизнь... если это она... Но уже поздно, пора ужинать. Ты сядешь за стол?
— Не люблю гордых диспутов.
— Так прощай, Брат!
3.
Страстные широкие губы короля едва касаются горестных глаз Марыси Далёкой.
— Молчишь?..
... Отчего-то я в печали. Всякий раз, когда мы наедине и близки, сердце непокоится и ноет. Ты напоминаешь мне судьбу мою, такой невыразительный и загадочный...
... Видишь ли, дорогая, меня мучат предчувствия, которыми живёшь ты. Под злой звездой наша любовь... может быть, под Арктуром...
Плавным жестом указал он место на глубоком ночном небосводе. И обоим стало ещё печальней.
... Марыся,— начал он снова,— не лучше ли нам расстаться?..
... Не говори!..
... Но представь себе: ты приходишь в радости, а я тону в тоске, или же ты грустна, а я брызжу весельем. Почему так?.. Давай разъедемся... и порознь обретём себя.
Плачет Марыся. Дрожит е голос.
Взгляды... взгляды... Вздох... Тихий шёпот....
... Не расставайся навсегда, вернись... Ты увидишь: следующая наша встреча выдастся радостной и свежей, как первые листья, как хризантемы в твоём саду...
А король с грустью: не могу бросить. Придётся снова прийти и мучиться... Эх, жребий!
... Я ухожу, Марьсь. Стражи мосты разводят...
... Но ты вернёшься? ... правда вернёшься?..— умоляет налитый плачем голос...
Взгляды, слёзы, шёпот...
Вздох...
4.
Села Марысь за ткацкий станок. Всё валится из её рук. Сетует она себе, плачется стенам отчего дома...
На что встретил он меня? Зачем сердце моё забрал...
Кто роет пропасти между нами? И поёт она тоскливо:
Эй, запой мне братец-горец, дай отрады сердцу,
чтоб до срока не разбилось, дай ему согреться!
Эй, Мария, дай нам неба ясного июня,
эй, увидит меня примет королевич юный!
Что орёл он на добычу круги коловертит
а я раненая лань не дождуся смерти.
Эй, слюбились мы взаимно, страсти же не знаем,
грусть-тоска два сердца мает– он один, одна я!
Ej, spiewajze mi, spiewaj, bracisku goralu,
Ej, coby moje serce nie puklo od zalu!
Ej, dejze nam Maryjo slonecka, pogody,
Ej, coby mnie zobaczyl moj krolewic mlody!
Onci jest, jako orel na orlowej perci,
A ja– lania zraniona, cekajaca smierci!
Ej, zakochali my sie, nie znajac kochania,
A teraz zal i smutek serce nam oslania!
Поёт она и ткёт на холсте золотистые хризантемы. И за дождём слёз горючих не замечает, как посветлело в хате. Стал рядом с Марысей святой Франциск и молвит лилейным голосом:
... Что тебе поётся, красна девица?...
... Грусть свою выпеваю не выпою...
... По ком же?
... Лютое сердце у милого моего, лютое что у зверя...
... Я Викася из Губё покорил– и с ним справлюсь. Где живёт?
... В замке, добрый человек...
... Эх, высоко ты забралась, повыше девок с околицы. Верно, король он, Хэндрык несчастный...
Ничего Марыля не ответила, только взглянула в окно во поле. Под небом чистым во ржи собак свора что стадо овец. Рожки поют, кавалькада мчится в Татры. Охота.
... Коли тебе, святому, судьба моя небезразлична, айда к нему! Он на чёрном коне...
... Да знаю его. Начудил он в краковском костёле Францисканцев. Во прахе лежал перед стеклянным образом пана Выспяньского (польский драматург, художник и поэт, прим. перев.) Трудно с ним, да уж постараюсь...
И подумала Марысь, пока тот чудак не вышел вон: — Если ты и вправду вернёшь мне его, хоть на один вечер, стану затем я твоею, святой мой!
Тень в хате. И видит Марыся: разбойник вошёл. Шевелюра что грива, кушак три пяди вширь, портки атласу алого.
... Девица, верну я тебе его на один вечер. За это моей станешь...
... Неужто?!
... Моей вещью. Буду я твоим...
... Ты не лжёшь? Поклянись! На пистолете.
Кладёт разбойник пальцы на дуло и присягает:
— Клянусь честью разбойничьей, виселицами чёрными, душой моей и пистолем этим...
Входит король в хату. Стал на пороге. Узнал злодея.
...К ноге, собака! Постум, сидеть!
ПЯТАЯ СЦЕНА
1.
За стенами, тёмной хмурой ночью, у подножия особняка некоего князя есть пахнущая садами улочка, тихонькая что стены над Вислой. Там они вдвоём.
Марысь: Отчего глаза твои пламенеют странным заревом?
Король: Ты же такая красивая и ароматная. Гуща твоих волос пахнет как окрылённое ласточками плечо Гопланы (властительница сказочной страны, тж. фея озера Гопла, прим. перев.)...
Марысь: Ты любишь мои волосы?..
Король: Люблю тебя всю... хоть и не знаю тебя.
Марысь: Да. точно я тебя.
Король: Знаешь, я зову тебя Марысей Неведомой или Далкой...
Марысь: Зови так. Люблю тебя. поэтому поддаюсь всем твоим желаниям...
Король: О невольница...
Марысь: Ты сама скорбь!.. да, я твоя рабыня...
Король: Ты само сияние мира– женщина. Такие родят Ману, Заратуштру, Христа...
Марысь: Почему не веришь мне– испытываешь сердце моё?
Король: Желаю знать, кто оттуда всегда будет со мной...
Марысь: Христос!
Король: Жено... дай губы... первым и последним станет этот поцелуй... Еду на поиски Грааля, а может быть пропасти...
Марысь: Губы?.. Вот тебе они...
Дрожащая как скрипичная струна, она откинулась. Он склонил её так, что тёмная масса замка отразилась в её глазах, а тёмно-каштановая грива смела прах с брусчатки.
Молчание.
Вдруг воплощается Постум. Был он тенью короля. Стоит он за ними, кривит губы и благославит дивный поцелуй.
2.
Под деревьями стал некто. Красное пламя камелька озаряло короля фантастическим светом и слепило глаза его. Видит король призрак– и не разбирает, кто это. Призрак близится к Хэнрыку. Земной поклон.
...Ты?.. Это я. Ты сам король?..
... Именно.
... Поговорим?..
Опёрся он о камелёк и шепчет с жалостью:
— Король, ты комедию играешь. Зачем ты её терзаешь?..
— Не могу иначе. Бросал я е трижды. Но тоска снова и снова тянет меня к ней. Высокая, соборная тоска...
— Но ты ранишь её каждым свиданием...
— Она же губ желает, тихого наслаждения. А я желаю лишь её печальных глаз. Я люблю её как чудесное изваяние, а она меня– как человека.
— Я её любил когда-то –бросил...
На Зыгмунта молчаливо смотрит король. Хмурятся глаза его.
Тишина.
... Аллелуйа, лилии мои в цвету!..
Входит в комнату распевшийся бедолага Христов. Взглянув на присутствующих, улыбается он и распахивает окна.
...Пусть войдёт немного свету.
И плывут вечерние запахи цветников и садов. Маячит на небе звёздном тень собора.
Склонился Франциск за окно и трогает обеими руками цветы.
... Взгляни, Адам, угрюмый мыслитель. Тут Ева снова и снова искушает тебя? Какой чудесный сад! Сколько роз! Твой сад достоин лишь любви быть свидетелем...
— Или греха,— мрачно бросает король.
— Нет, одной любви достоин этот рай, и любования. Ибо на что ещё эти розы да цветы, на что божья краса зелени и на что отяжелевшие плодами деревья? Это мир, мать, любовь...
— А человек сотворил грех...
... И человек в силах повергнуть его,— с верой отрезал Зыгмунт.
... Присмотрись к огромному солнцу. На что столько света и тепла..? Неужто на рост и созревание греха? Воистину, любви солнце дано... О мир! Белый свет!..Любимые мои колючие розы! драгоценные сорняки и лопухи! Светлячки, мотыльки да пташки! К вам иду! Бывайте здоровы, люди!
И уплывает он в сад– легко, неслышно. Пахнула елеем хламида– он исчез.
А они переглядываются.
... Тяжко мне,— жалуется Зыгмунт.
Молчит король. Сердце его твердо, говорит же Марысь.
... Ох, тяжко...
Мужчина плачет– не скрывает лица; слёзы плывут– большие, заунывные. Королевская гордость шепчет: Что за сантименты?!
Но душа также чувствует– налита она слезами, возможно даже горшими...
... Хэнрык... поцелуй меня, как брата...
Братский поцелуй– сдружились они навсегда.
Звенит голос Франциска в саду:
Зелёные жабки мои,
живительная роса;
бокалы лилий, сомкнутые
с закатом солнца!
Юзеф Чехович
перевод с польского Терджимана Кырымлы