(из записок Сироткина)
Пролог
В то время я работал лаборантом,
неважно где, но оставалось время
для дел и для себя вполне безвредно,
дежуря ночью почитать про атом,
Стругацких или хитрый детектив,
всё обесточив после девяти.
Большого шефа я не знал почти что.
На уровне задумчивых высот
вращалось ежедневным колесом
худое тело вечного мальчишки,
его сутулых плеч пустой рюкзак,
не замечавшие людей глаза.
Все наши добродушные девицы,
влюблённые в него тайком иль явно,
ему из дома приносили яства…
Я знал, что он недавно из больницы,
не спрашивая больше ничего –
что я ему, и что мне до него?
Но, задержавшись вечером однажды,
на выходе он заглянул ко мне.
– Дежурите? – Дежурю. – Жалоб нет?
– Какие?... Получился между нами
небрежный дружелюбный разговор.
Мужик он был, конечно, с головой…
Но вдруг, схватившись – Что ж я заболтался?...
– он запрощался, заспешил и вышел.
И сразу стало тихо, много тише,
чем было раньше… На столе остался
дешёвенький блокнот – старик забыл.
Я как-то машинально приоткрыл.
Среди страниц, исписанных нечасто,
скучающее тело затая,
кардиограммы плоская змея
свернулась, тихо дожидаясь часа…
Я взял – и движимый чёрт знает чем –
её засунул в дешифратор ЭВМ.
Дешифровка.
Вокруг меня –
всё чужое.
Поэтому мне
немногое можно.
Чужая аорта
вьётся ужом,
И я чужую кровь
пережёвываю.
Я даже думаю
чужим мозгом.
Конечно, сейчас мне
немного лучше,
чем тогда, когда
от последнего света
меня заслонило
белое веко,
чтоб не подглядели
ни взгляд, ни лучик,
как билось я
в безысходной падучей…
Тогда я попало
в несчастный случай
из-за чужого
для меня человека…
Я молодо было,
и жить хотело,
потому-то,
поднявши рёбер забрало,
почти не дыша,
напряжённо потея,
хирурги
в руки меня забрали.
Вот так я попало
в чужое тело,
чтобы заменить
изнемогавшего брата,
которого бросили
в белый таз,
чтобы в спирту
хранить напоказ.
Я стало работать
так, как привыкло,
там, куда
меня поместили,
между ходячими,
между живыми,
зная, что не отказаться,
не выйти,
не сделать ручкою –
мол, простите…
А всё вокруг
чужим оставалось –
вен и нервов
хитросплетения,
к пище
желудочное тяготение,
и скрытая
кожи застенчивой тенью
мужских желёзок
игривая малость.
Но прежде всего
моего служенья
голодный мозг
желал постоянно.
Он не вдавался
в моё состояние,
ему было нужно
кровоснабженье,
он был
такими мыслями пьяный,
что лопнул бы череп
у великана.
Так начинался
синдром отторжения.
А я помнило
свои мысли,
которых не знали
другие умы,
и тело,
которое любило другое
(это тогда называлось «мы»),
поэтому –
перебои.
Я тосковало
по своему телу,
по голове,
с которой я уживалось,
я хотело вести
свою тему,
и быть надеждой,
и быть утехой,
а не рабом,
и не приживалкой.
Так отходит
от пастыря паства,
разброд и мятеж
начинается в царствах,
а нас пытались помирить
лекарствами.
Но больше всего
меня угнетает,
что моё восстанье
фальшиво и ложно,
что я приросло уже
всеми местами,
что я само на себя
восстало,
и чтобы понять это
стало возможно,
я даже думало
чужим мозгом.
И я уже
не за себя боюсь.
Что будет
с этим телом жизнелюбца,
с глазами,
вперенными в мысль свою?
И я,
как головой об стенку бьются,
предсердьем о чужие рёбра бьюсь.
Эпилог
Сейчас я пишу
в той же больнице.
Меня ещё не положили,
Но предлагают.
Я спрашивал совета у врачей.
Я спрашивал совета у друзей.
Я спрашивал совета у женщин.
И все склонялись к одному.
Но я, наверное, поступлю по-другому.
Потому что, какое уважающее себя сердце
сможет жить в чужом теле?
И какая разумная голова
станет слушаться чужого сердца?
И какое человеческое тело
вытерпит всё это?
А старика мы похоронили вскоре после того случая.