РОМАН-ХРОНИКА
Автор Анатолий Гордиенко
Анатолий Алексеевич Гордиенко(1932-2010), советский, российский журналист, писатель, кинодокументалист. Заслуженный работник культуры Республики Карелия (1997), заслуженный работник культуры Российской Федерации (2007).
Продолжение 35
Продолжение 34 http://www.stihi.ru/2020/01/22/8187
«Кто узнает, где могилка моя?»
«– Теперь о Мехлисе. Я ведь не просто так сказал. У меня действительно есть свой интерес к твоим записям.
Эти слова Разумов сказал медленно, серьёзно, чётко и властно.
– Постигнув в меру врожденной понятливости твои способности, продолжал он, – твоё упорство, твоё стремление дойти до сути, я не раз думал о том, что после выхода из окружения ты, Климов, возьмёшь свой дневник и поможешь мне написать правдивую большую докладную записку. Не рапорт, а именно страниц на сто обстоятельную записку. Возможно, Мехлис покажет её даже товарищу Сталину.
— А товарищ Сталин скажет: пригласить Разумова в Кремль, назначить его...
— Не ерничай. Сегодня у нас всё возможно, Николай Иванович. Возможно и то, что я, работая в ГлавПУ, перетащу и тебя...
Я вглядывался в лицо Разумова, в его насмешливые, озорные глаза. Вот ты какой, оказывается, Алёша! Тогда я рассказал ему старую притчу.
Ехал бедный цыган с цыганёнком. Лошадь старая, еле бредёт. Ни клочка сена, ни куска хлеба. Мать цыганенка ушла с другим табором — приглянулся ей ладный цыган с золотой серьгой в ухе. Сынишка ноет, хочет хлебца с луковицей. Вечер подступился, и тут посреди широкого поля упала лошадь, и встать у неё нет сил. Заплакал тут старый цыган. Сынишка стал утешать его, дескать, ночью подкрадутся они к сельскому табуну и уведут лошадку. «И будет это непременно кобылица!» — закричал цыган. «Да, это будет кобылица! — ещё громче отца крикнул мальчик. — И родит она нам жеребёнка, и я буду на нём кататься!» «Не садись верхом, не садись верхом, а то спину жеребёнку сломаешь!» — закричал цыган и стал хлестать вицей своего голодного сына.
Разумов молчал, опустив голову. А потом, будто не было этого разговора о Кремле, о цыгане, сказал:
— С Московским не заедайся. Это приказ. Не знаю, слыхал ты или нет, но на стол высокого начальства ложатся каждый день три папки, три доклада. Первый — командира дивизии, второй — мой, третий — Московского. Так и в корпусе, так и в армии. Говорят, товарищ Сталин первым делом читает доклад особого отдела. Московский — государство в государстве. У него своя землянка, своя связь, свой шифр, даже своя охрана. В каждом взводе у него есть свой человек. Так-то, дорогой друг и товарищ! Конечно, моя должность тоже не хухры-мухры, но при слове «НКВД» и я чувствую вкус полыни. Они ведь давали последнее «добро» на моё утверждение начальником политического отдела дивизии. Вот так. Мне кажется, что именно по их инициативе мне поручили исполнять должность Израецкого, военного комиссара дивизии. И вот я влез в его шкуру, сел на белого коня. Скачем вместе с Кондрашовым, а где тот конь опустит копыта?
Ты знаешь: у меня с комдивом сложные отношения. Вначале я думал о том, что его надо заменить, об этом мной были посланы соответствующие соображения. Но дивизия шла вперёд! Дивизия была в фаворе! Меня стали воспитывать старшие товарищи, пришлось менять свою точку зрения, и я не раскаиваюсь. Понимаешь, Николай Иваныч, главное — Кондрашов не подлец, не ловкач, не подлиза. Он волк-одиночка, попавший в капкан. Продолжать мне стучать на него, бросить одного — чистое предательство. Он правдив, доверчив. Боится ли он смерти? Боится, не раз мне говорил об этом. А кто не боится? Ты, что ли, не боишься? В общем, я принял решение идти с ним до конца.
Разумов замолк, и меня стало клонить в сон — разморило тепло от овчинного полушубка Разумова, на котором я сидел.
— А может, надо было добиваться его снятия? — продолжал своё Алексей. — Может, надо было самому Мехлису сигнализировать? Назначили бы Алексеева. Но ведь отступить нам, разрешить выйти из окружения всё равно не дали бы ни Алексееву, ни кому другому. Образования, опыта не хватает нашему Григорию Фёдоровичу. Этот свой недостаток он компенсирует бравадой, напускной грубостью, при этом обидчив, как дитя. Тут как-то приходит ему шифровка: заполнить анкету для отдела кадров нашей новой 15-й армии. Он ко мне. Всполошился, щеки пошли пятнами. Успокоил я его, сказал, что, видимо, готовят ему ещё один ромб на петлицу, и тут же говорю, что надо писать правду и только правду. Он согласно кивает головой. В графе «какими языками владеете», советую ему написать: командирским, матерным и русским со словарём. Два дня не разговаривал со мной. С юмором у него туговато. Но потом как-то сказал, что замечание политорганов, то есть моё, принял к исполнению. Чудак-человек! Любит, чтоб ему в рот смотрели, чтоб вертелись перед ним на одной ноге: «Слушаюсь», «Бу сделано», «Разрешите исполнять»...
Разные мы. Я не такой. Мне не хочется жить по формуле «куда ве¬тер, туда и дым». Или вот ещё был случай...
Но тут Разумов оборвал свой монолог. Тихо подкравшись, к нам подошёл Алексеев. Безо всяких предисловий он включился в разговор.
— Хороший человек — это не профессия, не командирская профессия, и зря ты его защищаешь, Алексей Николаевич. В нём больше плохого, чем хорошего. Он самодур и нахал. В энциклопедиях написано: офицер — интеллигент. А какой он, к чёрту, интеллигент? Неуч. Ну, не умеешь, так учись! А он мне спохмела утром изрекает: «Начштаба, где моё решение?» Молодой начальник, а уже усвоил эту командирскую наглость. «Моё решение»... Я всю ночь прикидываю, планирую, как быть с 316-м полком, а он — «моё решение». Никогда не назовёт по имени-отчеству, а всё «начштаба», «начштаба». Кругозора нет, не знает, как выйти из сложной ситуации, сразу в крик. Покричит, выпьет и спать. Спит и днём, и ночью. Я ему толкую: надо идти в полк, надо изучать уставы, наставления. А он в ответ: в армии ещё никто не умер ото сна, а от чтения уставов ещё никто не поумнел. Знаток армейского фольклора! А скажи такое взводный командир, так уж точно бы получил в свой адрес и в бога, и в боженят, и мать-перемать...
Ударили страшные морозы. Я говорю: надо давать людям по сто граммов. Он — ни в какую: опьянеют, мол, начнут бузить. Цинга пошла, зубы, как живые, ходуном ходят. Давай, говорю, бойцов заманим водочкой, чтобы пили горький хвойный настой. Мол, кто выпил эту горечь несусветную, тому тут же сто граммов водки давать. Нет, ни в какую. Ты, Алексей Николаевич, по первости тоже меня не поддержал, потом уж... На глупое дело скор наш комдив, а когда пошевелить мозгами надо — «где моё решение».
Не доказано ведь, что командир взвода Сидоров из 381-го нашего танкового батальона «голосовал». Не доказано! У него флажок в руке был, он команды своим танкам отдавал. Сидоров — толковый смелый парень, и вдруг — «дезертирство, выставил руку из люка, стал «голосовать». Пуля, снайперская или неснайперская, и попала. «Самострел, дезертирство, к стенке!». Как это Московский не учуял? Загадка. Еле отбили парня. Спасибо тебе, Алексей Николаевич, к слову сказать, а так бы погиб танкист ни за понюшку табака.
— Да, были у нас случаи, Зиновий Нестерович, чего уж там, когда из траншеи наши «голосовали»...
— То другое дело, тот случай доказан, соседи видели. Двое землячков додумались...
— Помогать надо комдиву, помогать, Зиновий Нестерович.
— Этим и занимаюсь день-деньской, товарищ Разумов.
— А выпить комдив не зовёт?
— Хрен там! Не дождёшься.
Разумов принёс котелок с кипятком, бросил туда концентрат «суп-пюре гороховый». Как потом выяснилось, это была завтрашняя дневная норма на Кондрашова и Разумова. Алексеев принёс свою старую фляжку, стеклянную, в грязном чехле.
— Ну что, вздрогнем, военные? — улыбнулся Разумов.
Выпили, не дожидаясь, когда сварится суп-пюре. Второй раз приложились к кружкам уже перед супом.
—Три танкиста выпили по триста,
А четвёртый выпил восемьсот! —
пропел быстро захмелевший Алексеев. — Четвёртый — это тот, кто храпит, — кивнул он в дальний угол, где спал Кондрашов. — Хороший супец, а где каша?
Неторопливо ели, все трое из одного котелка. Алексеев ещё плеснул в кружки, но плеснул немного — экономил.
— Вы раньше будто уклонялись от выпивки, Климов? — усмехнулся начштаба, не глядя на меня и называя по фамилии, а не по имени-отчеству, как бывало.
— Приходится. С вами научишься не только водку пить...
— С горя, значит? — стал откровенно задираться Алексеев.
— Нет. Язву лечил.
— И вылечил?
— Так точно, товарищ начальник штаба! — выпалил я, и что-то взыграло во мне.
— Неверный тон выбрали, друзья мои. Петушиные бои в моде были при царизме, а сегодня у нас беседа единомышленников, — вклинился весело Разумов.
— Где перешедшие к нам финны, распропагандированные вашим золотым словом? — зашептал, сузив глаза, Алексеев. — Ты, Климов, прилипала! Вот идёт пароход, к его дну как-то сами собой прилипают разные там ракушки. Ход корабля тормозится. Мне нужны пленные, нужны данные! Ну хоть один финн перешёл? Перебежал к нам? Хочу всё знать, мне, начальнику штаба, надо всё знать! Где ваши статьи о нашем сиденье? Я думал о тебе лучше, Климов. Ты умеешь забить баки, произвести впечатление. А что дальше? Где суть? Кто мы? Кто узнает, где могилка моя? Кругом не те люди, не те...
— Я с вами согласен, — сказал я бодро. — Эти мысли мне созвучны. Они грызут меня пуще язвы желудка.
— Опять врёте, как и все журналисты, писатели. Вам, между прочим, тоже придётся отвечать, Климов. С вас тоже спросят, — всё больше и больше распалялся Алексеев.
И тут я решил сказать им всё, что копошилось в моей голове. Да, отвечу, пусть даже перед самым высоким судом. Отвечу по закону совести! Скажу, что был барабанной палочкой, а возможно, и барабаном, а ещё того пуще, был даже барабанщиком, отбивал лихо победную дробь: «Едет дон Алонсо де Рибейра!» А когда знаменитый дон Алонсо стал падать с белого коня, списали со счета и славного барабанщика. Экая досадная близорукость, экую жеребятину вы несёте, товарищи командиры! Барабанщик нужен именно вам! Один лапу на мои записи положил и хочет на чужом хребте в рай въехать, другой вообще хочет отдать мой дневник в НКВД, третий приклеил ярлык бесполезного прилипалы. Не выйдет у вас ничего! Верю — придёт такой час, когда можно будет сказать правду, и люди захотят узнать правду, какой бы горькой она ни была. И я, Николай Климов, возьму на себя эту великую ответственность — поведать о нашей гибели, о подвиге простых бойцов и бездарности командиров. Кто мы? Брошенные и ошельмованные!
Слова, слова, словно разозлённые пчёлы, роились в моей воспалённой от голода, от разведённого спирта голове, затем ловко складывались друг к дружке, как это часто бывает в ночную пору перед сном. Ну, сейчас я вам дам перцу, родные отцы, сейчас я вас отхлещу по щекам и по заднице, сейчас я всё скажу, что о вас думаю, что на душе накипело! Да вы мизинца моего не стоите, вояки-закаки! Куда завели дивизию, сколько душ погубили вместе с дружком Кондрашовым? Ничего, ничего, с годами они, мёртвые, будут приходить к вам во сне и наяву. Всё будет, как в старой английской сказке, где к охотнику приходили души убитых им птиц...
Я всё больше распалялся, вулкан клокотал во мне. Вот сейчас, сию секунду вылетит раскалённый пар с камнями, но совершенно неожиданно в моём мозгу сверкнула молния: что я делаю? Ведь один из них, возможно, завтра станет командиром дивизии, другой обещает взять в Москву...
Зная, что начштаба всё время мурлыкает за своим столом с амбарными книгами какие-то мелодии, я вдруг тихо и ласково попросил Алексеева спеть любимый романс Кондрашова «Ночь светла».
— Когда я запеваю, мне говорят: давай лучше выпьем, — неожиданно усмехнулся Зиновий Нестерович своей былой доброй улыбкой и, покачнувшись, потянулся к фляжке».
Продолжение в следующей публикации.